тихом, уединенном Акрополе, на темной вершине Парфенона, сидела птица
несчастья, мрачная сова, оглашая ночное безмолвие своим ужасным,
пророчащим несчастье криком.
С городских улиц доносился на Акрополь слабый шум веселья, с которым
странно смешивались крики совы. Далеко разносились они с вершины Акрополя,
как весть о смерти, и эти крики в действительности были таковы, так как в
ту ночь, когда юный Алкивиад и его друзья веселились в доме Перикла, в то
мгновение, как они пили за здоровье сияющей красотой царицы веселья, в
тюрьме умирал Фидий. Бессмертный творец Парфенона, уже давно страдавший
неизлечимой болезнью, одиноко расставался с миром.
В тот самый час, в который знаменитейший и благороднейший из греков
кончал свою жизнь во мраке тюрьмы, а Аспазия говорила Периклу: "Ты более
не грек!" В тот самый час, казалось, произошел разрыв не только в сердцах
Перикла и Аспазии, но и в сердце всего эллинского мира, как будто звезда
его счастья померкла и вместе с победными криками совы с Парфенона
раздался злобный смех демонов.
Жрец Эрехтея проснулся от криков совы. Ему казалось, что в этих
криках он слышит слова: "Вставай, настало твое время!" А демоны шептали
друг другу: "Наконец-то мы получили власть! Идем, спустимся на Афины, на
всю Элладу!"
Во главе этой стаи демонов несчастья летели междоусобие и чума.
Последняя распустила свои черные крылья и летела впереди всех над
окутанными ночью и наполненными веселым шумом Афинами. Она отыскала место,
где празднество было в разгаре, и бросилась вниз, как коршун на сверкающую
молодостью и красотой юную царицу веселья в доме Перикла. Прелестнейшая из
эллинских женщин, которой по мнению Алкивиада принадлежало будущее,
сделалась первой жертвой чумы.
Бывают времена, когда с испорченностью нравов соединяются величайшие
физические несчастья, когда гармония и порядок внутреннего мира кажутся
нарушенными вместе с порядком и гармонией внешнего - такие времена
наступили для Афин, для всей Эллады.
Испорченность нравов, все возрастающая, благодаря роскоши и страсти к
удовольствиям, благодаря дикой демагогии, но главным образом благодаря
естественному течению вещей, которое влечет от полного расцвета к падению,
была причиной взрыва кровавой вражды между различными племенами Эллады,
вражды, из которой никто не вышел победителем, но в которой погибли
благосостояние и свобода. Греция перестала представлять собой здоровую
душу в здоровом теле.
Известие о первом случае чумы в доме Перикла мгновенно облетело все
Афины и вакхическое веселье быстро уступило место бледному ужасу и заботе.
Стрелы ангела смерти полетели во все стороны и через несколько дней все
ужасы заразы свирепствовали в городе.
Как было с Зимайтой, болезнь начиналась с головной боли и ничем не
утолимой сухостью в горле. Кровавый гной выступал из горла, из губ и даже
языка, затем сильный, глухой кашель с трудом вырывался из стесненной
груди, в ушах шумело, делались судороги в руках, дрожание во всем теле,
чувство ужаса и беспокойства, доходившее до безумия, страшная жажда,
внутренний жар, настолько сильный, что многих увлекал в цистерны, кожа
становилась красного, иногда даже темно-синего цвета. Жилы сильно
набухали. Только в этом случае, как и во всех других случаях чумной заразы
в древности, не было бубонов, которые в наше время служат отличительным
признаком азиатской чумы. До восьми дней болезнь прогрессировала, затем
следовала смерть.
Не легко отделывались даже редкие выздоравливавшие, так как часто
они, хотя оставались в живых, но с параличом рук и ног, нередко теряли
зрение, сильно страдала память. Многие выздоравливающие оставались на всю
жизнь безумными. Бывали такие, которые, встав с болезненного одра,
забывали свои имена. Все лекарства оказывались бесполезными.
По совету Гиппократа, повсюду были разведены большие огни, так как
было замечено, что кузнецы, работающие постоянно вблизи огня, редко
заболевали.
Но сила заразы все увеличивалась и, так как наука оказывалась
бессильной, то стали искать помощи в суеверии: никогда греки с большим
усердием не исполняли всевозможных искуплений, очищений, заклинаний.
В первые недели город был наполнен громкими воплями, похоронными
процессиями, сопровождавшими умерших от чумы, но когда зараза стала
передаваться от трупов, то всеми овладел такой страх, что многие умирали в
пустых домах или даже на улицах и их хоронили без всяких священных
обрядов.
Мертвым перестали класть в гроб необходимый обол для подземного
перевозчика, так же, как не получали они яств для усмирения ярости адской
собаки, их не мыли, не умащивали благовониями, не одевали в прекрасные
платья, не надевали на них венков из селлерея, не клали на ложе в
перистиле дома, не сопровождали похоронного шествия с громкими, жалобными
криками, не приносили никаких жертв - поспешно и без всяких слез, часто
совсем без провожатых, увозили бесчисленные трупы и зарывали их в могилы
или сжигали на кострах. Но, наконец, мертвым стали отказывать даже и в
последнем долге погребения, так многие последние мертвецы в домах,
оставались лежать в своих жилищах неподвижными трупами.
Мертвых находили в пустынных храмах, куда они приходили, моля о
помощи богов. Многих находили у колодцев, к которым они ползли, влекомые
страшной жаждой.
К довершению ужаса начали находить трупы в цистернах, в которые
бросались обезумевшие от болезни. Вскоре на освежающий напиток из ручьев
стали смотреть с ужасом, так как большая часть источников была испорчена
от разлагающихся трупов.
Трупы попадались на улицах, на крышах домов или у подножия, куда
несчастные бросались, чтобы скорей прекратить страдания.
Оставшиеся в живых под влиянием ужаса спешили скорей похоронить
мертвых, часто примешивая к трупам умирающих. Там, где родственники
устраивали костер для сожжения покойника, в огонь бросались и другие
покойники, пока костер не погасал под множеством трупов, и тогда вокруг
горящих останков поднималась драка.
Утверждали, будто бы хищные птицы и звери не дотрагивались до
незарытых трупов умерших от чумы, а если же и делали это, то сами
становились жертвой болезни. Это часто случалось с собаками.
Боязнь заразы заставляла людей чуждаться друг друга. Агора опустела.
Гимнастические школы стояли пустыми, народ не осмеливался собираться на
Пниксе, двери домов были или наглухо закрыты из боязни всяких сношений с
кем бы то ни было, или же открыты настежь, так как хозяева все вымерли.
Ужас уничтожал все узы крови, многие терпели от своеволия рабов,
которые мстили за прежнее порабощение непослушанием, упрямством, отказом в
помощи и бессовестным воровством и грабежом.
Волнение умов увеличивалось. Многие искали спасения в удовольствиях
мужества и забвения в вине.
Один только Менон презирал опасность. Его можно было найти повсюду,
где свирепствовала зараза. Более всего он предпочитал быть между трупами:
много раз его видели сидящим на холме из трупов, радующимся несчастью и
насмехающимся над трусливым народом, который бежал от трупов и от него
самого. Но так как стали замечать, что он, несмотря на опасность,
оставался здоровым, то многие стали подражать ему, приписывая счастье
тому, что он был постоянно пьян. Вскоре улицы наполнились пьяными, которые
пели гимны в честь царицы Чумы, презирая ее ужасы.
Эти же самые люди за деньги выносили покойников из домов и занимались
погребением или сожжением трупов. Они занимались своим делом с грубой
наглостью людей, которые не напрасно ставят на карту свою жизнь. Они
требовали и брали все, что им нравилось, грабили и опустошали дома, в
которых исполняли свои обязанности. У них не было страха перед законом,
так как деятельность судей давно остановилась и преступник думал, что чума
уничтожит истца, или же избавит его самого от необходимости отвечать.
Не только люди беднейшего и низшего класса предавались грубым
излишествам, но и люди богатые поступали также - в особенности молодежь,
старавшаяся чем только возможно вооружиться против охватившего всех
страха.
Многие неожиданно оказались богачами, сделавшись наследниками своих
родителей, братьев, сестер и других родственников, но так как они боялись,
что их постигнет такая же судьба, как и тех, которым они наследовали, то
они старались вовсю воспользоваться выпавшими на их долю богатствами.
При виде этих, неожиданно разбогатевших, других брала зависть, они
желали и себе такой же участи, а от надежды до преступления было недалеко.
Таким образом, нравы портились, вместе с тем, как мы уже говорили, все
более расширялось царство мрачного суеверия: те которые не бросались в
пьянство и разнузданность, искали себе защиты и утешения в преувеличенном
благочестии, в суеверном почитании богов.
Выступили такие люди, как Диопит, которые выставляли постигшее Афины
несчастье наказанием богов. Гнев народа обратился против тех, на которых
Диопит и ему подобные указывали, как на главных виновников божественного
гнева.
Стали вспоминать о секте метрагиртов, из которых один был брошен в
пропасть пьяными итифалийцами и много было таких, которые думали, что
может быть напрасно презирали метрагиртов, говоривших о своем
освободителе, и что, может быть, поступок с несчастным действительно
вызвал мщение бога и даже утверждали, что для уничтожения чумы
единственное спасение - это поклонение разгневанному божеству.
Приверженцы фригийского бога хвалились, что умеют исцелять чуму. Они
сажали больного на кресло и танцевали вокруг него с дикими криками.
Принимать участие в этих танцах считалось средством против заболевания для
здоровых.
Вот до чего дошли афиняне!
То, чего боялась Аспазия и чему хотела помешать, свершилось. Чуждое и
мрачное ворвалось в прекрасный и светлый греческий мир, если не для того,
чтобы одержать немедленную победу, то для того, чтобы подготовить почву
для уничтожения светлой звезды Эллады.
В то время как в Афинах страшная чума распространяла отчаяние, ужасы
другого рода окружали аттическую страну. Война разгоралась, снова
пелопонесцы напали на Аттику, наводнили ее и принудили население скрыться
в городе. Сильный флот, на этот раз предводительствуемый самим Периклом,
вышел из гавани и на пелопонесском берегу вынудил спартанского царя
отступить. Но Потидайя продолжала сопротивляться, приходилось осаждать
Коринф и то там, то сям, в колониях, вспыхивало возмущение.
Для того, чтобы спасти Аспазию и своих сыновей Паралоса и Ксантиппа
от опасности заразы, Перикл, на время своего отсутствия, переселил их за
город. Аспазия отправилась в сопровождении всего своего дома в небольшое
имение близ Афин. Но несчастье следовало за ней. Ее школа после потери
Зимайты потеряла еще Дрозу и Празину: они только для того были освобождены
из Мегары победоносным Периклом, чтобы погибнуть в Афинах в цвете лет и
красоты от ужасной чумы.
Кто только мог, тот, подобно Аспазии, бежал из зачумленного города в
окрестности или на близлежащие острова, где опасность казалась меньше.
Круг друзей Аспазии был разорван. Эврипид уже раньше оставил Афины.
Сделавшись ненавистником людей, он жил на Саламине, в строгом уединении и
более всего любил проводить время в прибрежном гроте, в котором в первый
раз увидел свет.
Софокл, как прежде, жил в своем деревенском уединении, на берегу
Кефиса и голова любимца богов не была постигнута несчастьем, поразившим
