забрезжил рассвет, и слегка заиндевевшие от утреннего морозца стекла
посветлели, когда Варя уложила Краснушкина в кабинете вздремнуть хотя бы
пару часов перед трудным днем. А сама, забравшись с ногами на кушетку и
закутавшись шерстяным оделом, сидела, не двигаясь, чутко прислушиваясь к
тихим звукам просыпающегося большого города. Ее мысли, восторженные, ясные
и до отчаяности смелые, были там, на Выборгской стороне, в небольших
душных и сырых клетушках рабочих, где она частенько бывала с доктором. Ей
хотелось идти туда сейчас же, рассказать людям правду, звать из бороться
против войны, против страданий и мучений, которые она сама, своими глазами
видела на фронте. И ей казалось, что она сумеет выразить свои мысли,
убедить людей, найти в себе те единственные слова, которые доходят до
сердца человека, потому что она сама была там, где лилась кровь, сама
спасала жизни солдат, таких же рабочих, которых она увидит завтра на
Выборгской.
Ей казалось, что время остановилось. От волнения ее бил сильный
озноб. Но не хотелось вставать, чтобы взять плед, не хотелось расставаться
со своими мыслями, с тем восторженным, удивительно ясным и счастливым
состояние души, которое было у нее в это утро.
Она встала, когда в коридоре услышала осторожные шаги Мани,
вернувшейся с дежурства. Варя развела огонь, поставила чайник и пошла
будить Краснушкина. Было уже восемь часов утра.
32
Вот уже две недели, как болел Славка. Соседка по дому, успокаивая
Ольгу, сказала:
- Что ж на то они и дети, чтобы болеть. Ты, голубка, не тревожься.
Может, и правда ее, что тревожиться не стоит. Дети всегда болеют и
всегда выздоравливают. Но всегда ли?.. Шутка ли - воспаление легких! и
хотя кризис прошел и температура спадала, еще можно было ждать осложнений.
У Славки слабые легкие. Оля об этом никогда не забывала. славку надо было
бы свезти в Крым, на солнышко, к доброму морскому ветру. Вон из
Петрограда! Но как уедешь? Нет, ехать она никак не могла. Особенно сейчас.
Вот уже около месяца ее домик на тихой Петроградской стороне жил
напряженной, скрытой от взглядов соседей, жизнью. Утром соседи видели
молодую, степенную, очень милую в обращении жену подполковника Борейко,
героя войны. Она шла в магазины с корзинкой для продуктов. С ней любезно
здоровался пристав. Он тоже знал про мужа - подполковника и видел, как
изредка к Борейко приезжает генерал. Пусть медицинский, но все же генерал.
Не к каждому такой приезжает.
А днем к Борейко приходили так, незаметные, не очень интересные для
любопытного глаза люди: то сестра милосердия придет, то врач наведаеться,
- такое несчастье - все время болеет мальчик! То портниха зайдет - тоже
нужно, дело молодое, - или дочка портнихи забежит, бойкая, синеглазая. А
то на днях все печник ходил: что-то с печкой неладное случилсь, все дымит
да дымит!
Скромно живет молодая соседка. Никуда не ходит, дружбу ни с кем не
ведет. И прислуга только одна, да и то неразговорчивая. Разве что от нее
уднаешь? Но ночью... когда тихая улица погружалась в сон, за плотно
завешеным окном небольшой Олиной комнаты шла работа. В погребке под этой
комнаткой была типография. Тут Оля, "прислуга" Дарья Терентьевна, верный
помощник и товарищ Оли по подпольной работе, Зоя Сидорина, вернувшаяся в
Петроград, друзья из ПЕтроградского комитета ббольшевиков набирали,
правили корректуры, печатали листовки, прокламации, размножали
переправенные с большим трудом из-за границы номера "Социал-демократа",
драгоценные ленинские статьи. Здесь упаковывались аккуратные пачки и потом
через связных на заводы, на фронт.
Сейчас, когда Петроградский комитет готовился к большой стачке,
работы было особенно много. Пахло типографской краской, тихо работал
станок. Оля держала в руках свежеотпечатанную листовку, дочитывая
вполголоса ее жгучие слова:
"...Товарищи рабочие! Царский трон пошатнулся. Напрягите свои усилия,
толкните его, и он падет, рассыплется в прах. Вы - истинные хозява жизни,
вам принадлежит земля, фабрики и заводы. Ваша сила - в организованной,
сплоченной борьбе!
Долой войну! Долой самодержавие! Да здравствует рабочая солидарность!
Петроградский комитет РСДРП".
- Ну, дорогие мои, завтра большой день. Даже не завтра, а сегодня...
- подняла глаза от листовки Ольга. - Кажется, все готово. Посладнюю партию
листовок на заводы принесем с собой. Раздалим, как только начнется
митинг...
Ольга волновалась, она знала, что в этот ответственный день не все
вернуться к своим близким. Многим суровая судьба революционера приготовила
новые испытания: тюрьмы, ссылки, а может быть, и смерть. Царское
правительство найдет место: казематов, тюрем в России много. На это денег
не жалели. Тюрмы, церкви и казармы строили прочно, надежно. Но Ольга не
боялась. Она давно привыкла к этой мысли. Не о себе тревожилсь она - о
Славке. Что с ним будет? С маленьким, беспомощным, родным человечком, ее
кровинкой?
Она, Ольга, не должна была идти на завод "Старый Лесснер". Зое
Сидориной нужно было идти туда. Варя Звонарева с Маней будут на заводе
Паривайнена. Наташка с Павлом - на заводе "Новый Лесснер". В их
обязанность входила доставка листовок.
Но Зоя идти не могла. И хотя она ни словом не обмолвилась, виду не
подала, Ольга знала, что идти ей нельзя. Ее мужу предстояла третья и
последняя операция. Ольга видела, как волновалась Зоя, и удивлялась ее
выдержке и стойкости.
Конечно, было бы правильней ей, Ольге, остаться дома. Не подвергать
риску существование типографии. Ее провал и арест означал бы провал общего
дела. Но в тоже время сочувствие к товарищу, желание помочь ему в беде
брали вверх. Как всегда, в трудную минуту, приходила на выручку
успокоительная мысль: "Напрасно ты тревожишься, ты вне подозрений у
полиции. С тобой ничего не случиться. Зато выручишь подругу..."
- Зоя, - твердо глядя в глаза молодой женщине, сказала Ольга, - ты
останешься здесь. Тебе нельзя рисковать. Прошу тебя - не возражай. На
завод пойду я. Сейчас... Все будет хорошо. Слышишь? Со мной ничего не
случится. А если что... тогда позаботишься о Славке. Вот так. Не возражай.
- Ольга улыбнулась. - Ты же знаешь, что это бесполезно.
Да, Зоя Сидорина знала характер Ольги. Знала, что Ольга Борейко слов
на ветер не бросает, ее решение твердое. Если она решила, то это значит -
все обдумано, учтено.
И в самом деле, возражать было бесполезно. Ольга мягко, но твердо
умела доказать свою правоту. И Зое всегда оставалось только подчиняться.
- Что же, пора кончать. На этот раз придется тщательнее обычного
провести маскировку, спрятать шрифт, краску...
И товарищи принялись за работу.
Ранним утром Варя с Маней подходили к заводу Паривайнена. Морозило,
сыпал крупой легкий сухой снежок, наметая низкие сугробы. Под ногами
поскрипывало, воздух свежий, бодрящий. Дышать было легко и приятно, будто
пить вкусную ключевую воду.
Чкм ближе к заводу, тем больше шло людей, спешивших на работу. Варя
придирчиво посмотрела на Маню и осталась довольна ее видом. Длинный
поношенный жакет, белый платок, в руках узелок - все это делало ее похожей
на остальных женщин. Только горевшие от волнения щеки и глаза заставляли
посмотреть на нее пристальнее. Да ведь мало ли отчего могут гореть глаза
да щеки у молодой девушки! За себя Варя была спокойна. Пальто и серый
полушалок сохранились еще с тех времен, когда она с доктором Краснушкиным
ходила к больным на Выборгскую. Варя надела их и будто встретилась со
старыми добрыми друзьями: стало спокойно, удобно и тепло. Листовки
спрятала под кофточку - так было надежнее. В руках узелок с хлебом,
бутылкой молока. Не придерешься в проходной. А что новенькие, так время
такое - война, каждый день толпами новых принимают. Разве всех запомнишь!
Около завода толпился народ. Это хорошо. В толпе, вместе со всеми,
легче пройти. Варя замедлила шаги, незаметно повела глазами. Так оно и
есть - их ждали. Рядом уже шагали знакомые люди. Маню, видно, здесь хорошо
знали. Поздоровались уважительно, пошли вместе.
Только бы благополучно миновать проходную!... Варя опустила глаза к
узелку, услышала окрик:
- Давай проходи. Не задерживайся. Видишь, народ идет.
Все. Страшное позади. Теперь во двор, мимо конторы. Варя пощупала
рукой аккуратные пачки листовок. Когда же? Постепенно, медленно но упорно
толпы людей, как широкий поток, вливались в припорошенный за ночь
заводской двор. Народ все прибывал, но по цехам не расходился. Напряженно,
но сдержанно гудел двор, будто проснувшийся улей. Люди тихо разговаривали
друг с другом. От мерцающего бледного утра лица людей были серыми, в
темных голодных тенях глаз притаилось ожидание.
Скорее бы! К Варе подошел пожилой мужчина в овчинной куртке. Серые
внимательные глаза улыбнулись в лучинках-морщинках.
- Вот и встретились, Варвара Васильевна! Доброго здоровья.
От волнения и от радости, что видит своих людей после долгой разлуки,
Варя почувствовала, как защипало глаза и дрогнул голос, когда она сказала:
- Здравствуйте, Иван Герасимович!
- Принесли нам гостинчиков?
- Да.
- Ну, угощайте потихоньку. Начнем, товарищи! - Последние слова он
сказал высокому и худому рабочему.
Варя сунула руку за пазуху и выхватила пахнувшие типографской
краской, согретые ее теплом листовки. К ней потянулись сразу несколько
жадных рук, и она, не всматриваясь в лица, видела только руки, протянутые
к ней, рабочие, мозолистые, с взбухшими венами руки. Она вложила первую
пачку в одну тянувшуюся руку, потом вторую, третью... И видела, как
листовки, будто живые белые птицы, запорхали из рук в руки. Их передавали,
спешили. Читали по двое, по трое, в одиночку. Читали шепотом, вслух. И
Варя заметила, как от чтения, от жарких зветных слов, что хранили в себе
эти маленькие листочки, смелели и крепли голоса, светлели лица. Теперь уже
люди не говорили шепотом. Они говорили вслух, громко7
Оглушительно рявкнул гудок, ударил по напряженным нервам7
Варя поняла, что это начало.
- Товарищи! - услышала Варя голос и повернула голову. Около котельной
на бревнах, сложенных штабелями, стоял человек. Он был без шапки, легкие
светлые волосы шевелил ветер. В протянутой руке он сжимал пачку листовок.
- Товарищи! - повторил он громче и увереннее. Толпа притихла. - Рабочие
Петрограда объявили сегодняшний день днем пролетарской стачки и
солидарности. Мы не хотим войны! Довольно проливать рабочую кровь!...
Варя оглянулась по сторонам. Всюду вокруг нее стояли люди в куртках,
промасленных картузах, в облезлых шапках-ушанках, в простых фланелевых
платках, шалях, с обветренными лицами, суровые, знавшие, что такое труд и
нужда. Варя с опаской посмотрела в сторону небольшого, обшитого свежим
тесом флигеля конторы. Увидела чье-то прильнувшее к окну холеное
испуганное лицо.
"Ага, испугались, кровопийцы! - подумала она с озлоблением. - В
полицию звоните, фараонов вызываете? Разогнать митинг, арестовать, бросить
в тюрьму организаторов. Но разве это спасет вас? Нет. Народ уже понимает
свою силу и видит ваше бессилие". В душе Вари поднимался холодок
удивительного состояния - отчаянной смелости и счатья. Хотелось сделать
что-то большое, яркое, смелое. Сказать людям какое-то редкое, всем
понятное горячее слово, которое жило и трепетало большой птицей в ее
груди.
Над толпой выросла фигура Ивана Герасимовича. Густые с сильной
