секретом.
- В единении солдат и офицеров батареи, - усмехнувшись, проговорил
Борейко.
- Либеральничаете с солдатней на свою голову. Знаете, теперь всеми
тяжелыми батареями в Ставке ведает тоже портартурец, конечно хорошо вам
известный генерал Шихлинский, - брюзжал Кирадонжан.
- Али Ага Шихлинского я знал еще капитаном. Был тогда он очень
порядочным человеком... - ответил Борейко.
...Спустя несколько дней, когда батарея двигалась по шоссе, ее
встретил Кочаровский. С генералом было еще двое офицеров, которых Борейко,
как ему показалось, не знал.
Капитан скомандовал "смирно" и подъехал к Кочаровскому. Генерал
указал на ехавшего рядом всадника, в котором Борейко узнал Али Ага
Шихлинского.
- Али Ага! - радостно воскликнул Борейко, узнав генерала, и тот час
опомнился, добавив: - Ваше превосходительство!
- Для старых друзей я, как прежде, Али Ага. Прошу меня так и
величать, - ответил Шихлинский.
Когда батарея остановилась на ночлег, оба генерала снова появились у
Борейко. Борейко подробно рассказал обо всем, что произошло в
Новогеоргиевске. Шихлинский внимательно слушал и что-то записывал в
блокнот.
- Весьма поучительно все, что вы рассказали. Мое мнение, что крепости
отжили свое время, подтверждается. Так я и буду докладывать по начальству,
- резюмировал свои мысли Шихлинский.
Затем он поинтересовался "делом Хатова", как он выразился. Борейко
рассказал все, что знал.
- Вы правы, надо найти чиновника. И в этом я вам помогу, - сказал
генерал.
12
Общее летнее наступление германских войск от Балтийского моря до
черного изменило маршруты санпоезда. Рейсы стали частыми, но короткими, а
маршруты - неожиданными. Поэтому, когда Краснушкин узнал, что поезд идет
через Брест-Литовск до города Пружаны, он не удивился.
- Пружаны так Пружаны!
Трудно стало с доставкой нелегальной литературы. В поезде появилось
много новых врачей, сестер и полицейских соглядатаев. Уже не один раз
устаривались обыски. Все более подозрительно посматривал Лялин на Варю.
Обстановка в поезде ухудшалась, создалась атмосфера недоверия и
настороженности.. Кто-то умело работал, сея слухи и сплетни, и добивался
разобщенности и подозрительности среди служащих.
С каждым рейсом поезд терял свой аристократический профиль. Сначала
понемногу, а потом все больше и больше в его вагонах появлялись раненые
армейские рядовые солдаты.
Краснушкин сам видел как изменилось настроение русского войска. У
солдата уже не было мужичьего смирения, не было страха перед высоким
начальством. В стонах и муках, в крови рождалась злоба, жгучая ненависть к
"кровопийцам". Солдат теперь понимал, чего он хотел, - мира и земли. И
часто, отправляясь из поезда, раненые уносили за пазухой, в грязных
котомках, как самое дорогое, листовку о мире, о земле, о власти...
К поезду был прикомандирован художник Сологубенко, могучего
телосложения человек. В его веселых карих глазах всегда дрожали лукавые
искорки. И, может быть, потому он всем пришелся по сердцу. Рокочущий бас
Сологубенко раздавался то в одном, то в другом вагоне. Он трудился честно,
не зная покоя, его талантливые руки не отдыхали. Он перерисовал всех
сотрудников поезда, врачей, сестер, с вдохновением рисовал солдат.
- Люблю простые русские лица, - признавался он. - Сколько в них ума,
мудрости и хитринки... У интеллигентов этого не найдешь. Да-с!
Особенно любил рисовать Варю. Когда ему удавалось упросить ее
посидеть спокойно несколько минут, он весь светился изнутри, лицо дышало
покоем и радостью.
- Полонила Варвара Васильевна сердце художника, - с обезоруживающей
искренностью отвечал он на шутки врачей. - Прризнаюсь. Но, увы, без
взаимности... Как-то после ремонта неожиданно перед самой отправкой поезда
прибыл Распутин в окружении небольшой свиты придворных дам и военных.
Появление его вызвало большой переполох среди сотрудников санпоезда. И
никто не обращал внимания на художника, с лукавой усмешкой в глазах
стремительно рисующего всю "почетную" делегацию.
Когда Распутин, благословив санпоезд, уехал, Сологубенко показал
Краснушкину свои рисунки.
- Вот это да! - только и мог сказать доктор, в изумлении разводя
руками.
С бумаги ни Краснушкина смотрело лицо Распутина с холеной бородой, с
надменными, злыми и похотливыми глазами. Жадные толстые губы кривила
самодовольная ухмылка. Талантливая рука художника обнажила то, что так
умело скрывал под благопристойной личиной "святой старец". Похоть,
лживость, жажда власти и холодная низкая душонка, одетые в черную рясу, с
наглым откровением смотрели с листа бумаги.
- Вот опубликовать бы в прессе, - сказал Краснушкин. - Портрет нашего
истинного владыки, думаю, имел бы успех. А?
- А что, и опубликуем, - засмеялся Сологубенко. - Мы не робкого
десятка.
Поезд отправился в рейс и об этом разговоре Краснушкин как-то забыл.
Он вспомнил о нем, когда однажды Сологубенко развернул журнал, и на
развороте на мелованной бумаге Краснушкин увидел известный ему рисунок.
- Ну, заварили кашу, - проговорил Краснушкин, - теперь держись "гнева
всевышнего".
- Э... бог не выдаст, черт не съест, - махнул рукой художник.
Это было накануне рейса в Пружаны. И вот сейчас Краснушкин, вспоминая
всю эту историю, с тревогой ждал возвращения в Петроград.
Когда поезд подошел к Брест-Литовску, Варя поспешила в гвардейский
штаб. От Кочаровского-сына ей удалось узнать место пребывания тяжелого
дивизиона. С ликующим, счастливым лицом она возвратилась в купе к
Краснушкину.
- Едем в Пружаны! - закричала она.
- Что с вами, милая коллега? Что вас ждет в этом маленьком и скверном
городишке?
- Любовь моя, счастье мое, радость моя!
- Огосподи! Это значит - Сережа.
- Ага. Они в Пружанах. И мы их увидим. Кочаровский обещал сообщить
туда. Я так соскучилась, так изволновалась, что, верно, не доживу до этого
дня. Поклянитесь, что отпустите меня на целый день. Ну, Иван Павлович,
милый... Мне так нужно...
Когда поезд остановился на грязной, забитой народом станции, Варя,
встав на подножку, с трудом увидела мужа. Расталкивая толпу, Звонарев
спешил к Варе. Она видела похудевшее, загоревшее до черноты родное лицо.
Оно стремительно приближалось.
- Варенька, - услышала она родной голос, - что же ты плачешь?..
Батарея стояла недалеко от города в небольшом, но живописном лесочке.
Ранняя осень только коснулась своей рукой верхушек деревьев, как по
головепозолотила. кое-где на выбор, прихотливо, как капризная женщина,
поцеловала то клен, то осину, и те вспыхнули живым огнем, ярко-пунцовым
румянцем от гордости и счастья. Стоят и красуются среди еще буйной зелени
первые избранницы осени, нарядные и гордые в своем новом, ярком уборе.
- Как хорошо, Сережа, какое чудо все-таки осень! - вздохнув всей
грудью, проговорила Варя. - И воздух необыкновенный какой-то, свежий, но
полный новых запахов: и палого листа, и поздних цветов, и увядающей травы,
а быть может, и грбов. Будто настоен на осени. Удивительно хорошо. Правда?
- Прелесть...
Звонарев присел на траву, потом лег навзничь, подложив руки под
голову.
Унылая пора! Очей очарованье!
Приятна мне твоя прощальная краса... -
тихо и как-то по-особенному проникновенно сказал он. Варя подошла к
нему поближе, остановилась у березы, обняла ее, прислонившись щекой к
бело-серому стволу. И так же тихо и немного грустно добавила:
Люблю я пышное природы увяданье,
В багрец и золото одетые леса...
Варя подняла голову. Сквозь легкие, еще зеленые листочки березы
глядело густой синевы небо, чистое и спокойное мирное небо.
"Вот уже два года воюем, - подумала Варя. - Два года... Сколько горя,
крови и жизней стоили они людям! Как искалечила она их судьбы! Женщины,
наверное, всегда были и будут против войны. Потому что женщина - это мать
и жена. Она теряет любимого..." Варя взглянула на мужа. Он теперь лежал,
раскинув руки. Его широко распахнутые глаза смотрели в небо. "Боже мой, у
него такое же синие, как небо, глаза. Синие-синие... " - ахнула Варя.
Вот и у нее война чуть не отняла любимого... Правда, она сжала свое
горячее ревнивое сердце, заставила его замолчать, но ведь дело не только в
ее сердце. А он, что думает он? Любит ли свою Варю, или сердце его
разрывается между двумя близкими женщинами?..
Год прошел, как Варя узнала об измене Сергея. Она простила ему все за
его искренность, настоящую мужскую прямоту и честность. Она любила его и
постаралась забыть обиду. Но забыть было нелегко... Как-то в совй
очередной рейс санпоезд стоял в Брест-Литовске. В эвакогоспитале Варя
случайно встретила Юдифь, свою давнюю подругу. После того как все дела
были сделаны, они разговорились, как-то очень тепло, до конца откровенно и
искренне. Тут-то Варя и решилась спросить об Акинфиевой. Она давно хотела
узнать, где она, что с ней.
- Ушла из госпиталя, - невыразительным голосом ответила Юдифь.
- Почему?
Варя спросила и тут же поняла по плотно сжатым губам Юдифи, что
спрашивать было не нужно. Страшная догадка обожгла ее сердце. Варя
почувствовала, что бледнеет: медленно от лица отхлынула кровь. И когда
Юдифь подняла на нее свои добрые близорукие глаза, беспомощно умолявшие ее
не настаивать на ответе, она все-таки повторила вопрос:
- Почему?
- Она ждала ребенка...
Ее тихий голос как ножом резанул Варю по сердцу. Чувство неизбежной,
неотвратимой беды и тоски темной и мутной волной заполонило грудь.
Но Варя не выдала себя, она спокойно перевела разговор на другую
тему. И только поздним вечером, когда она уже прощалась с Юдифью,
спросила:
- Сына родила?
- Да...
А потом, спустя несколько дней, она переслала Юдифи деньги для Нади.
В письме к Юдифи просила, чтобы та отправила их будто бы от себя. Юдифь
исполнила просьбу. Так Варя стала помогать Наде.
И вот теперь, стоя у березы, глядя в синеву глаз мужа, Варя думала,
сказать ли ему о сыне или промолчать. Но ей хотелось первой сказать об
этом самой и увидеть в эту минуту его глаза.
- Сережа, - позвала Варя мужа. Она не подошла к нему и осталась
стоять у березы, опираясь на ее белый ствол.
Звонарев оторвал взгляд от неба и посмотрел на Варю. В его глазах
мягко горел синий свет нежности и любви.
- Что милая?
"И вот сейчас я погашу этот свет, подумала Варя. - Сама оторву его от
себя... Но что же делать? Что делать? Он должен знать, должен сам
решить... И я тоже. Если он дрогнет, или будет колебаться, я уйду с его
дороги..."
Варя не слышала своего голоса, когда она произнесла те несколько
невыносимо трудных для нее слов, она смотрела, не отрываясь, на мужа. Она
увидела, как дрогнули его глаза. Нет, не испуг, радость отцовства подняли
его с земли, заставили обнять ее колени, прильнуть к ним жаркими губами. В
его глазах Варя прочитала ту же любовь, и боль, и желание облегчить ее
страдание, и горячую просьбу о прощении.
- Родная моя, единственная... Я все знаю, - тихо сказал он. - Я люблю
тебя. Прости, если можешь...
Он все крепче сжимал ее колени, притягивая к себе. Варя оттолкнулась
от березы и, протянув к нему руки, упала в его раскрытые объятия. Он
целовал ее мокрое от слез лицо, дрожащие детски припухшие губы.
- Ненаглядная... - слышала Варя его горячий шепот. И, чувствуя, как
руки Сергея бережно и властно обнимают ее, она вдруг прижалась к нему всем
телом. Вздрагивая от слез, Варя судорожно перевела дыхание и вместе с
