Звонарев.
- Это быдло попыталось меня учит. Когда я указал на намеченные мною
огневые позиции, он рассмеялся мне в лицо и сказал, что это чепуха, мол, я
еще мало понимаю и что он сам сделает лучше меня. Вы только подумайте,
какая наглость! Ну, разумеется, я поучил его малость, просто хлестнул по
его дурацкой морде. А он, вообразите, весь затрясся от злобы и схватился
за винтовку, еще бы немного - и, матка боска, страшно подумать... Ужас
просто, до чего вы распустили эту сволочь!
Прошло немало времени, пока вернулся Блохин с солдатами. Звонарев, с
нетерпением его ожидавший, бросился к нем навстречу. Блохин остановился
перед своим командиром и по форме стал докладывать о выполнении задания:
огневая позиция выбрана, командный и наблюдательный пункты найдены. Он
протянул карту со своими пометками. Звонарев выслушал рапорт, сдерживая
поднимавшееся против Зданкевича негодование. Он видел разбитое в кровь,
изуродованное лицо солдата.
- Спасибо за службу, - сказал он, принимая от Блохина карту.
Отпустив солдат, Звонарев задержал Блохина.
- Ну и здорово тебя отделал этот мерзавец, - проговорил Звонарев. -
Как ты его не хлопнул, просто диву даюсь.
- Сам удивляюсь, - попытался улыбнуться Блохин, но разбитая щека не
поддалась, лицо осталось распухшей безобразной маской. - Просто рассудок
помутился от злости и обиды. Еле сдержался. А то бять бы ему сейчас самой
последней падалью.
- Да и тебе бы не поздоровилось, Филипп Иванович, - сказал Звонарев,
- ведь под расстрел бы подвели. И сейчас будет звону - только держись...
И в самом деле, "звону" было много. Кирадонжан поручил расследование
своему адьютанту, начались допросы, расспросы. И неизвестно, чем бы все
это кончилось, если бы не активное вмешательство Звонарева. Блохин
отделался десятью сутками строгого ареста. Зданкевичу был объявлен строгий
выговор за рукоприкладство.
Время шло, и постепенно люди стали забывать эту историю. Батарея
заняла новые позиции. Изредка шли столкновения с немцами. Поговаривали то
о предстоящем большом наступлении немцев, то о наступлении русских. А
между тем по всему фронту наступала зима... Сразу обнаружились недостатки
в теплом обмундировании, нехватка сапог. Плохо было с продовольствием.
Голодны, плохо одетые и подчас разутые солдаты производили жалкое
впечатление. Участились болезни и случаи обмораживания. Среди солдат росло
недовольство и озлобление против начальства. Звонарев не мог этого не
видеть. Он боялся бунта. Не потому, что страшился за свою жизнь, нет, его
отношения с солдатами были хорошие. Он знал, что его уважали за простоту и
душевность. Он боялся другого - бунт вызвал бы кровавую расправу, "Зачем?
- думал он. - Что можно изменить?" Но и в его душе поднималась дикая
злоба, ненависть к "тыловым героям" и снабженцам. "Жулики! Разворовали всю
Россию! Наживают миллионы, и на чем! На крови солдат, на их беде!...
Бьешся, бьешся - выколотишь две пары сапог на всю батарею. Осчастливишь
солдата, а сапоги на другой день развалились: подметки-то картонные!..."
Зданкевич не забыл истории с Блохиным. Он ненавидел солдат,
истощенных, грязных, обовшивевших, жалких в своих отрепьях, жгучей
ненавистью никогда не знавшего голода человека. "Скот, свиньи, - с
презрением цедил он сквозь зубы. - Я вам еще покажу!"
И он "показывал" свою власть. Зуботычины, затрещины, избиение солдат
стали его любимым занятием. На предупреждения Звонарева он отвечал
доносами по начальству на самого Звонарева.
Однажды Звонарев получил приказ - обстрелять немецкие окопы и
блиндажи. Для корректирования огня батареи на передовую он решил отправить
Зданкевича. Но, зная, что прапорщик храбр только со своими подчиненными,
"для верности" решил послать с ним одного из разведчиков. Но кого?
Блохина? Он опытный, знающий, но вместе с этим проходимцем? Выдержит ли на
этот раз? Не сорвется ли? Рисковать здесь нельзя. Пусть идет Лежнев.
Зданкевич и Лежнев отправились на передний край ранним утром и
вернуться могли лишь поздним вечером, когда на землю вместе с сумерками
опускалась тишина. На батарею вернулся Лежнев один. Зданкевич не вернулся,
не пришел он и утром. На расспросы Звонарева Лежнев рассказал, что
прапорщик, сам оставшись в безопасном месте, в воронке, на передовую
послал одного Лежнева, где он один сидел весь день в пехотных окопах.
- Я ничего не знаю, ваше благородие, - испуганно твердил разведчик. -
Хоть у пехтуры спросите. Они скажут... Что не сказать - ведь это же
правда.
Зданкевича нашли к полудню. Он лежал, уткнувшись лицом в землю. Когда
перевернули скорчившийся и давно уже остывший труп, все отшатнулись:
вместо лица прапорщика дрожала кровавая студенистая каша - разрывная пуля
попала ему в затылок.
Началось следствие. Но как ни докапывались, как ни старались -
виновных найти не смогли. Дело постарались замять, но за первой батареей
прочно утвердилось прозвище "красной".
40
Санпоезд шел в свой очередной рейс. Варя постепенно привыкла и
полюбила трудную и напряженную жизнь врача-хирурга и
революционера-подпольщика. Она, как никогда прежде, вдруг поняла, что
делает трудное дело, маленькую частицу того большого дела, которому лучшие
люди отдают свою жизнь. "Быть конспиратором - это искусство", - сказала ей
в тот памятный рейс в Варшаву Клава Страхова. И она сама видела, как
Клава, красивая, умная, тонкая Клава Стахова, владеющая несколькими
языками, вдруг перевоплотилась в простую женщину, в робкую, застенчивую,
испуганно-исполнительную и немного неуклюжую. Она вызывала сочувствие, в
не подозрительность. И только Варя знала, ценой какого чудовищного
напряжения всех душевных сил давались Клаве эта выдержка. Стоило немного
оступиться, не так посмотреть, не так сказать, и случилось бы непоправимое
несчастье...
Та дорога в Варшаву стала для Вари поворотным моментом в ее жизни.
Она вдруг поняла - не так, как раньше, умом, рассудком, а сердцем - свою
полезность, почувствовала, что найдет в себе силы, умение сделать многое.
Она теперь "не лезла на рожон", не "задиралась", как любил говорить
Краснушкин, с "чиновными" людьми, а держалась осмотрительно, с мягким
женским тактом.
Последние рейсы они перевозили много литературы из Петрограда в
Варшаву, в скромный домик Анели Шулейко. На этот раз они везли
типографский шрифт. В поезде стало легче работать после того, как убрали
Кека. Его место занял полковник Семеновского полка Лялин, челдовек
степенный. В санпоезд привели его связи при дворе и отдаленное родство с
царской фамилией. Для Вари и Краснушкина он был хорош тем, что не
вмешивался в дела поезда и ненавидел всех "фараонов" - жандармов и шпиков.
Заметив, что полковник старательно следит за всоей внешностью и с
интересом посматривает на женщин, Варя несколько раз, будто мимоходом,
похвалила его бравый вид, чем окончательно завоевала его благосклонность.
В день отправления поезда Варю и Краснушкина на вокзале встретил
сияющий, подтянутый и благоухающий духами Лялин.
- Варвара Васильевна, - проговорил он, грассируя, - позвольте вашу
ручку. Соскучился и, как видите, исстрадался.
- Поэтому у вас такой праздничный вид? - улыбаясь, спросила Варя.
- Видеть вас - для меня всегда праздник. - Полковник звякнул шпорами.
- И праздник вдвойне, если их императорское величество высказали намерение
побывать у нас. Надеюсь, вы рады?
- Ну, еще бы, такая честь, - вставил свое слово Краснушкин.
Императрица появилась в сопровождении своих четырех дочерей,
нескольких флигель-адьютантов и придворных дам. Александра Федоровна
поздоровалась с персоналом на ломаном русском языке и обошла вдоль фронта
сотрудников. Когда императрица поравнялась с ВАрей, Ольга Николаевна
что-то сказала матери по-английски, и та, протянув Варе руку, пробормотала
что-то похожее на "благодарю".
- Мама благодарит вас за службу и работу в Порт-Артуре и здесь, -
перевела Ольга Николаевна слова матери.
Варя не знала, что ей отвечать, и ограничилась поклоном.
Потом княжна подошла к Краснушкину и, мило улыбаясь, проговорила:
- Я прибыла в ваше полное распоряжение, господин доктор!
Краснушкин слегка пожал протянутую ему руку и, в свою очередь,
справился, где бы хотела работать княжна.
- Где вы укажете! Может быть лучше всего под руководством госпожи
Звонаревой? Я слышала о ней хорошие отзывы. При условии, конечно, если
сама Варвара Васильевна против этого не будет возражать, - обернулась к
Звонаревой великая княжна.
Варя также ответила княжне улыбкой и поклонилась. А сама
подумала:"Нелегкая тебя принесла на нашу голову! Будет теперь морока!"
- Быть может Варвара Васильевна разрешит мне поместиться с ней? Я
буду за это очень признательна и благодарна, - сказала княжна.
- С огромным удовольствием, - не задумываясь, ответила Варя.
Перед самым отправлением императрица вручила дочери небольшой сверток
с нательными крестами и иконками - личное благословение "святого старца"
Григория Распутина.
Поездка была трудной. На каждой большой станции княжну встречали
"отцы городов" - депутации с изъявлением вероподданнических чувств. Поезд
приходилось задерживать. Краснушкин нервничал, клял в душе всю
императорскую фамилию, но изменить ничего не мог. С большим опоздание
прибыли в Варшаву. И снова на вокзале стояла в почтительном поклоне целая
свита варшавских городских властей. Среди вельмож княжна увидела бравого
гвардейского офицера со стеком в руках - своего дядюшку великого князя
Дмитрия Павловича. По тому, как порозовело ее лицо,шея, даже мочки ушей,
как вспыхнули радостью глаза, нетрудно было догадаться, что встречи этой
она ждала всю дорогу, что может быть, из-за нее была затеяна и вся эта
поездка.
Княжна сразу забыла о поезде, о своих обязанностях сестры, о раненых,
о "святых дарах" "святого старца" и, поддерживаемая под руку великим
князем, в сопровождении пышной свиты удалилась в город.
- Даже не изволила доложить, куда поехала и когда осчастливит своим
возвращением, - кипела негодованием Варя. - И это монархи, печалящиеся о
своих страдающих подданных! Да плевать они на всех хотели. Здесь,может
быть, раненые умирают, а им что - увеселительные прогулки, рауты.
- Тише, Варя, тише, - взмолился Краснушкин. - Интересно, разве можно
было другого ожидать?
- Ничего я не ожидала, просто я извелась за эту дорогу. Всякие княжны
рядом, а тут у них под носом везем пять тюков прокламаций и типографский
шрифт. С ума сойти можно!
- Наоборот, - засмеялся Краснушкин. - Ни один шпик не осмелится носа
показать.
Варя и Краснушкин переодевались, мыли руки, готовясь к приему
раненых.
В окно вагона Варя увидела улыбающиеся лица Блохина и Анели.
Получив распоряжение доктора Дистерло осмотреть двух тяжелораненых
офицеров на месте, Варя поспешила на эвакопункт. Небольшой, на скорую руку
организованный госпиталь был забит ранеными, пострадавшими от морозов, и
просто больными солдатами. Худые, с провалившимися, лихорадочно
блестевшими глазами, они стонали, звали сестер, врачей, просили, требовали
и просто молили оказать помощь. Мест не хватало. Раненые лежали в
коридорах, на полу, на тоненьких подстилках или просто на шинелях,
метались в бреду, запекшимися от палящего жара губами просили пить.
У Вари упало сердце. Она привыкла к виду крови на операционном столе,
не боялась стонов больных, которых оперировала, потому что знала: им будет
