Но ей непонятен был английский язык, и она подумала, что ее
вышучивают. Ее глаза вспыхнули немым, безудержным гневом, и Ван-Бранту
даже почудилось, что она, как пантера, готовится к прыжку.
Он тихо выругал себя, но вдруг увидел, что пламя гнева угасло в ее
глазах и взгляд стал лучистым и мягким - молящий взгляд женщины, которая
уступает силе и мудро прикрывается броней собственной слабости.
- Он мой муж, - сказала она кротко. - Я никогда другого не знала.
Невозможно мне знать другого. И невозможно, чтобы он ушел от меня.
- Кто говорит, что он уйдет от тебя? - резко спросил Ван-Брант, теряя
терпение и в то же время чувствуя себя обезоруженным.
- Ты должен сказать, чтобы он не уходил от меня, - ответила она
кротко, удерживая рыдания.
Ван-Брант сердито отбросил угли костра и сел.
- Ты должен сказать. Он мой муж. Перед всеми женщинами он мой. Ты
велик, ты силен, а я - посмотри, как я слаба. Видишь, я у твоих ног. Тебе
решать мою судьбу. Тебе...
- Вставай!
Резким движением он поднял ее на ноги и встал сам.
- Ты - женщина. И не пристало тебе валяться на земле, а тем более в
ногах у мужчины.
- Он мой муж.
- Тогда - да простит господь всем мужьям! - вырвалось у Ван-Бранта.
- Он мой муж, твердила она уныло, умоляюще.
- Он брат мой, - отвечал Ван-Брант.
- Мой отец - вождь Тантлач. Он господин пяти селений. Я прикажу, и из
всех девушек этих пяти селений тебе выберут лучшую, чтобы ты остался здесь
с твоим братом и жил в довольстве.
- Через один сон я уйду.
- А мой муж?
- Вот он идет, твой муж. Слышишь?
Из-за темных елей донесся голос Фэрфакса, напевавшего веселую
песенку.
Как черная туча гасит ясный день, так его песня согнала свет с ее
лица.
- Это язык его народа, - промолвила Тум, - язык его народа...
Она повернулась гибким движением грациозного молодого животного и
исчезла в лесу.
- Все в порядке! - крикнул Фэрфакс, подходя. - Его королевское
величество примет вас после завтрака.
- Вы сказали ему? - спросил Ван-Брант.
- Нет. И не скажу, пока мы не будем готовы двинуться в путь.
Ван-Брант с тяжелым чувством посмотрел на своих спящих спутников.
- Я буду рад, когда мы окажемся за сотню миль отсюда.
Тум подняла шкуру, завешивавшую вход в чум отца. С ним сидели двое
мужчин, и все трое с живым интересом взглянули на нее. Но она вошла и
тихо, молча села, обратив к ним бесстрастное, ничего не выражающее лицо.
Тантлач барабанил костяшками пальцев по древку копья, лежавшего у него на
коленях, и лениво следил за солнечным лучом, пробившемся сквозь дырку в
шкуре и радужной дорожкой пронизавшим сумрак чума. Справа из-за плеча
вождя выглядывал Чугэнгат, шаман. Оба были стары, и усталость долгих лет
застилала их взор. Но против них сидел юноша Кин, общий любимец всего
племени. Он был быстр и легок в движениях, и его черные блестящие глаза
испытующе и с вызовом смотрели то на того, то на другого.
В чуме царило молчание. Только время от времени в него проникал шум
соседних жилищ и издали доносились едва слышные, словно то были не голоса,
а их тени, тонкие, визгливые крики дерущихся мальчишек. Собака просунула
голову в отверстие, по-волчьи поблескивая глазами. С ее белых, как
слоновая кость, клыков стекала пена. Она заискивающе поскулила, но,
испугавшись неподвижности человеческих фигур, нагнула голову и, пятясь,
поплелась назад. Тантлач равнодушно поглядел на дочь.
- Что делает твой муж, и как ты с ним?
- Он поет чужие песни, - отвечала Тум. - И у него стало другое лицо.
- Вот как? Он говорил с тобой?
- Нет, но у него другое лицо и другие мысли в глазах, и он сидит с
Пришельцем у костра, и они говорят, и говорят, и разговору этому нет
конца.
Чугэнгат зашептал что-то на ухо Тантлачу, и Кин, сидевший на
корточках, так и рванулся вперед.
- Что-то зовет его издалека, - рассказывала Тум, - и он сидит, и
слушает, и отвечает песней на языке своего народа.
Опять Чугэнгат зашептал, опять Кин рванулся, и Тум умолкла, ожидая,
когда отец ее кивком головы разрешит ей продолжать.
- Тебе известно, о Тантлач, что дикие гуси, и лебеди, и маленькие
озерные утки рождаются здесь, в низинах. Известно, что с наступлением
морозов они улетают в неведомые края. Известно и то, что они всегда
возвращаются туда, где родились, чтобы снова могла зародиться новая жизнь.
Земля зовет их, и они являются. И вот теперь моего мужа тоже зовет земля -
земля, где он родился, - и он решил ответить на ее зов. Но он мой муж.
Перед всеми женщинами он мой.
- Хорошо это, Тантлач? Хорошо? - с отдаленной угрозой в голосе
спросил Чугэнгат.
- Да, хорошо! - вдруг смело крикнул Кин. - Наша земля зовет к себе
своих детей. Как дикие гуси и лебеди и маленькие озерные утки слышат зов,
так услышал зов и этот чужестранец, который слишком долго жил среди нас и
который теперь должен уйти. И есть еще голос рода. Гусь спаривается с
гусыней, и лебедь не станет спариваться с маленькой озерной уткой.
Нехорошо, если бы лебедь стал спариваться с маленькой озерной уткой. И
нехорошо, когда чужестранцы берут в жены женщин из наших селений. Поэтому
я говорю, что этот человек должен уйти к своему роду, в свою страну.
- Он мой муж, - ответила Тум, - и он великий человек.
- Да, он великий человек. - Чугэнгат живо поднял голову, как будто к
нему вернулась часть его былой юношеской силы. - Он великий человек, и он
сделал мощной твою руку, о Тантлач, и дал тебе власть, и теперь твое имя
внушает страх всем кругом, страх и благоговение. Он очень мудр, и нам
большая польза от его мудрости. Мы обязаны ему многим - он научил нас
хитростям войны и искусству защиты селений и нападения в лесу; он научил
нас, как держать совет, и как сокрушать силой слова, и как клятвой
подкреплять обещание; научил охоте на дичь и уменью ставить капканы и
сохранять пищу; научил лечить болезни и перевязывать раны, полученные в
походах и в бою. Ты, Тантлач, был бы теперь хромым стариком, если бы
чужестранец не пришел к нам и не вылечил тебя. Если мы сомневались и не
знали, на что решиться, мы шли к чужестранцу, чтобы его мудрость указала
нам правильный путь, и его мудрость всегда указывала нам путь, и могут
явиться новые сомнения, которые только его мудрость поможет разрешить, - и
потому нам нельзя отпустить его. Худо будет, если мы отпустим его.
Тантлач продолжал барабанить по древку копья, и нельзя было понять,
слышал он речь Чугэнгата или нет. Тум напрасно всматривалась в его лицо, а
Чугэнгат как будто весь съежился под бременем лет, снова придавившим его.
- Никто не выходит за меня на охоту! - Кин с силой ударил себя в
грудь. - Я сам охочусь для себя. Я радуюсь жизни, когда выхожу на охоту.
Когда я ползу по снегу, выслеживая лося, я радуюсь. И когда натягиваю
тетиву, вот так, изо всех сил, и беспощадно, и быстро, и в самое сердце
пускаю стрелу - я радуюсь. И мясо зверя, убитого не мной, никогда не
бывает мне так сладко, как мясо зверя, которого убил я сам. Я радуюсь
жизни, радуюсь своей ловкости и силе, радуюсь, что я сам все могу, сам
добываю, что мне нужно. И ради чего жить, как не ради этого? Зачем мне
жить, если в самом себе и в том, что я делаю, мне не будет радостно? Я
провожу свои дни на охоте и на рыбной ловле оттого, что в этом радость для
меня, а проводя дни на охоте и рыбной ловле, я становлюсь ловким и
сильным. Человек, сидящий у огня в чуме, теряет ловкость и силу. Он не
чувствует себя счастливым, вкушая пищу, добытую не им, и жизнь не радует
его. Он не живет. И потому я говорю: хорошо, если чужестранец уйдет. Его
мудрость не делает нас мудрыми. Мы не стремимся приобретать сноровку,
зная, что она есть у него. Когда нам нужно, мы обращаемся к его сноровке.
Мы едим добытую им пищу, но она не сладка нам. Мы сильны его силой, но в
этом нет отрады. Мы живем жизнью, которую он создает для нас, а это - не
настоящая жизнь. От такой жизни мы жиреем и делаемся, как женщины, и
боимся работы, и теряем уменье сами добывать все, что нам нужно. Пусть
этот человек уйдет, о Тантлач, чтоб мы снова стали мужчинами! Я - Кин,
мужчина, и я сам охочусь для себя!
Тантлач обратил на него взгляд, в котором, казалось, была пустота
вечности. Кин с нетерпением ждал решения, но губы Тантлача не шевелились,
и старый вождь повернулся к своей дочери.
- То, что дано, не может быть отнято, - заговорила она быстро. - Я
была всего только девочкой, когда этот чужестранец, ставший моим мужем,
впервые пришел к нам. Я не знала мужчин и их обычаев, и мое сердце было
как сердце всякой девушки, когда ты, Тантлач, ты, и никто другой, позвал
меня и бросил в объятия чужестранца. Ты, и никто другой, Тантлач; и как
меня ты дал этому человеку, так этого человека ты дал мне. Он мой муж. Он
спал в моих объятиях, и из моих объятий его вырвать нельзя.
- Хорошо бы, о Тантлач, - живо подхватил Кин, бросив
многозначительный взгляд на Тум, - хорошо бы, если бы ты помнил: то, что
дано, не может быть отнято.
Чугэнгат выпрямился.
- Неразумная юность говорит твоими устами, Кин. Что до нас, о
Тантлач, то мы старики, и мы понимаем. Мы тоже глядели в глаза женщин, и
наша кровь кипела от непонятных желаний. Но годы нас охладили, и мы
поняли, что только опытом дается мудрость и только хладнокровие делает ум
проницательным, а руку твердой, и мы знаем, что горячее сердце бывает
слишком горячим и склонным к поспешности. Мы знаем, что Кин был угоден
твоим очам. Мы знаем, что Тум была обещана ему в давние дни, когда она
была еще дитя. Но пришли новые дни, и с ними пришел чужестранец, тогда
мудрость и стремление к пользе велели нам нарушить обещание, - и Тум была
потеряна для Кина.
Старый шаман помолчал и посмотрел в лицо молодому человеку.
- И да будет известно, что это я, Чугэнгат, посоветовал нарушить
обещание.
- Я не принял другой женщины на свое ложе, - прервал его Кин. - Я сам
смастерил себе очаг, и сам варил пищу, и скрежетал зубами в одиночестве.
Чугэнгат движением руки показал, что он еще не кончил.
- Я старый человек, и разум - источник моих слов. Хорошо быть сильным
и иметь власть. Еще лучше отказаться от власти, если знаешь, что это
принесет пользу. В старые дни я сидел по правую руку от тебя, о Тантлач,
мой голос в совете значил больше других, и меня слушались во всех важных
делах. Я был силен и обладал властью. Я был первым человеком после
Тантлача. Но пришел чужестранец, и я увидел, что он искусен, и мудр, и
велик. И было ясно, что раз он искуснее и мудрее меня, то от него будет
больше пользы, чем от меня. И ты склонил ко мне ухо, Тантлач, и послушал
моего совета, и дал чужестранцу власть, и место по правую руку от себя, и
дочь свою Тум. И наше племя стало процветать, живя по новым законам новых
дней, и будет процветать дальше, если чужестранец останется среди нас. Мы
старики с тобой, о Тантлач, и это дело ума, а не сердца. Слушай мои слова,
Тантлач! Слушай мои слова! Пусть чужестранец остается!
Наступило долгое молчание. Старый вождь размышлял с видом человека,
убежденного в божественной непогрешимости своих решений, а Чугэнгат,
казалось, погрузился мыслью в туманные дали прошлого. Кин жадными глазами
смотрел на женщину, но она не замечала этого и не отрывала тревожного
взгляда от губ отца. Пес снова сунулся под шкуру и, успокоенный тишиной,
на брюхе вполз в чум. Он с любопытством обнюхал опущенную руку Тум,
вызывающе насторожив уши, прошел мимо Чугэнгата и лег у ног Тантлача.
