напеве:
- О-о-о-о-о-о-а-аа-а-а-аа-а-а! О-о-о-о-о-о-ааа-аа...
Ван-Брант вздрогнул и нервно потер руки.
- Итак, меня сочли погибшим? - неторопливо процедил его собеседник.
- Что ж... ведь вы так и не вернулись; и ваши друзья...
- Скоро меня забыли, - засмеялся Фэрфакс неприятным, вызывающим
смехом.
- Почему же вы не ушли отсюда?
- Отчасти, пожалуй, потому, что не хотел, а отчасти вследствие не
зависящих от меня обстоятельств. Видите ли, Тантлач, вождь этого племени,
лежал со сломанным бедром, когда я сюда попал, - у него был сложный
перелом. Я вправил ему кость и вылечил его. Я решил пожить здесь немного,
пока не наберусь сил. До меня Тантлач не видел ни одного белого, и,
конечно, я показался ему великим мудрецом, потому что научил людей его
племени множеству полезных вещей. Между прочим, я обучил их началам
военной тактики; они покорили четыре соседних племени - чьих поселений вы
еще не видели - и в результате стали хозяевами этого края. Естественно,
они получили обо мне самое высокое понятие, так что, когда я собрался в
путь, они и слышать не захотели о моем уходе. Что и говорить, они были
очень гостеприимны! Приставили ко мне двух стражей и стерегли меня день и
ночь. Наконец, Тантлач посулил мне кое-какие блага - так сказать, в
награду; а мне, в сущности, было все равно - уйти или оставаться, - вот я
и остался.
- Я знал вашего брата во Фрейбурге. Я - Ван-Брант.
Фэрфакс порывисто привстал и пожал ему руку.
- Так это вы старый друг Билли! Бедный Билли! Он часто говорил мне о
вас... Однако удивительная встреча - в таком месте! - добавил он, окинув
взглядом весь первобытный пейзаж, и на мгновение прислушался к заунывному
пению женщины. - Все никак не успокоится - мужа у нее задрал медведь.
- Животная жизнь! - с гримасой отвращения заметил Ван-Брант. - Я
думаю, что после пяти лет такой жизни цивилизация покажется вам
заманчивой? Что вы на это скажете?
Лицо Фэрфакса приняло безразличное выражение.
- Ох, не знаю. Эти люди хотя бы честны и живут по своему разумению. И
притом удивительно бесхитростны. Никаких сложностей: каждое простое
чувство не приобретает у них тысячу и один тончайший нюанс. Они любят,
боятся, ненавидят, сердятся или радуются - и выражают это просто,
естественно и ясно, - ошибиться нельзя... Может быть, это и животная
жизнь, но по крайней мере так жить - легко. Ни кокетства, ни игры в
любовь. Если женщина полюбила вас, она не замедлит вам это сказать. Если
она вас ненавидит, она вам это тоже скажет, и вы вольны поколотить ее за
это, но, так или иначе, она точно знает, чего вы хотите, а вы точно
знаете, чего хочет она. Ни ошибок, ни взаимного непонимания. После
лихорадки, какой то и дело заболевает цивилизованный мир, в этом есть своя
прелесть. Вы согласны?..
- Нет, это очень хорошая жизнь, - продолжал он, помолчав, - по
крайней мере для меня она достаточно хороша, и я не ищу другой.
Ван-Брант в раздумье опустил голову, и на его губах заиграла чуть
заметная улыбка. Ни кокетства, ни игры в любовь, ни взаимного
непонимания... Видно, и Фэрфакс никак не успокоится потому только, что
Эмили Саутвэйт тоже в некотором роде "задрал медведь". И довольно
симпатичный медведь был этот Карлтон Саутвэйт.
- И все-таки вы уйдете со мной, - уверенно сказал Ван-Брант.
- Нет, не уйду.
- Нет, уйдете.
- Повторяю вам, жизнь здесь слишком легка. - Фэрфакс говорил
убежденно. - Я понимаю их, они понимают меня. Лето и зима мелькают здесь,
как солнечные лучи сквозь колья ограды, смена времен года подобна неясному
чередованию света и тени - и время проходит, и жизнь проходит, а потом...
жалобный плач в лесу и мрак. Слушайте!
Он поднял руку, и снова звенящий вопль скорби нарушил тишину и покой,
царившие вокруг. Фэрфакс тихо стал вторить ему.
- О-о-о-о-о-о-а-аа-а-а-а-аа-аа! О-о-о-о-о-о-а-аа-а-а, - пел он. Вот,
слушайте! Смотрите! Женщины плачут. Погребальное пение. Седые кудри
патриарха венчают мою голову. Я лежу, завернутый в звериные шкуры во всем
их первобытном великолепии. Рядом со мной положено мое охотничье копье.
Кто скажет, что это плохо?
Ван-Брант холодно посмотрел на него.
- Фэрфакс, не валяйте дурака! Пять лет такой жизни сведут с ума хоть
кого - и вы явно находитесь в припадке черной меланхолии. Кроме того,
Карлтон Саутвэйт умер.
Ван-Брант набил и закурил трубку, искоса наблюдая за собеседником с
почти профессиональным интересом. Глаза Фэрфакса на мгновение вспыхнули,
кулаки сжались, он привстал, но потом весь словно обмяк и опустился на
место в молчаливом раздумье.
Майкл, повар, подал знак, что ужин готов. Ван-Брант, тоже знаком,
велел повременить. Тишина гнетуще действовала на него. Он принялся
определять лесные запахи: вот - запах прели и перегноя, вот - смолистый
аромат сосновых шишек и хвои и сладковатый дым от множества очагов...
Фэрфакс два раза поднимал на него глаза и снова опускал, не сказав ни
слова; наконец он проговорил:
- А... Эмили?
- Три года вдовеет. И сейчас вдова.
Снова водворилось длительное молчание; в конце концов Фэрфакс прервал
его, сказав с наивной улыбкой:
- Пожалуй, вы правы, Ван-Брант. Я уйду с вами.
- Я так и думал. - Ван-Брант положил руку на плечо Фэрфакса. -
Конечно, наперед знать нельзя, но мне кажется... в таких
обстоятельствах... ей уже не раз делали предложения...
- Вы когда собираетесь отправляться в путь? - перебил Фэрфакс.
- Пусть люди немного отоспятся. А теперь пойдем поедим, а то Майкл
уже, наверно, сердится.
После ужина индейцы и проводники завернулись в одеяла и захрапели, а
Ван-Брант с Фэрфаксом остались посидеть у догорающего костра. Им было о
чем поговорить - о войнах, о политике, об экспедициях, о людских делах и
событиях в мире, об общих друзьях, о браках и смертях - об истории этих
пяти лет, живо интересовавшей Фэрфакса.
- Итак, испанский флот был блокирован в Сантьяго, - говорил
Ван-Брант; но тут мимо него вдруг прошла какая-то молодая женщина и
остановилась возле Фэрфакса. Она торопливо глянула ему в лицо, затем
обратила тревожный взгляд на Ван-Бранта.
- Дочь вождя Тантлача, в некотором роде принцесса, - пояснил Фэрфакс,
невольно покраснев. - Короче говоря, одна из причин, заставивших меня
здесь остаться. Тум, это Ван-Брант, мой друг.
Ван-Брант протянул руку, но женщина сохранила каменную неподвижность,
вполне соответствовавшую всему ее облику. Ни один мускул не дрогнул в ее
лице, ни одна черточка не смягчилась. Она смотрела ему прямо в глаза
пронизывающим, пытливым, вопрошающим взглядом.
- Она ровно ничего не понимает, - рассмеялся Фэрфакс. - Ведь ей еще
никогда не приходилось ни с кем знакомиться. Значит, вы говорите,
испанский флот был блокирован в Сантьяго?
Тум села на землю, рядом с мужем, застыв, как бронзовая статуя,
только ее блестящие глаза по-прежнему пытливо и тревожно перебегали с лица
на лицо. И Ван-Бранту, продолжавшему свой рассказ, стало не по себе под
этим немым, внимательным взглядом. Увлекшись красочным описанием боя, он
вдруг почувствовал, что эти черные глаза насквозь прожигают его, - он
начинал запинаться, путаться, и ему стоило большого труда восстановить ход
мыслей и продолжать рассказ. Фэрфакс, отложив трубку и обхватив колени
руками, напряженно слушал, нетерпеливо торопил рассказчика, когда тот
останавливался, - перед ним оживали картины мира, который, как ему
казалось, он давно забыл.
Прошел час, два, наконец Фэрфакс неохотно поднялся.
- И Кронье некуда было податься! Но погодите минутку, я сбегаю к
Тантлачу, - он уже, наверно, ждет, и я сговорюсь, что вы придете к нему
после завтрака. Вам это удобно?
Он скрылся за соснами, и Ван-Бранту ничего не оставалось делать, как
глядеть в жаркие глаза Тум. Пять лет, думал он, а ей сейчас не больше
двадцати. Удивительное создание! Обычно у эскимосок маленькая плоская
пуговка вместо носа, а вот у этой нос тонкий и даже с горбинкой, а ноздри
тонкие и изящного рисунка, как у красавиц более светлой расы, - капля
индейской крови, уж будь уверен, Эвери Ван-Брант. И, Эвери Ван-Брант, не
нервничай, она тебя не съест; она всего только женщина, к тому же
красивая. Скорее восточного, чем местного типа. Глаза большие и довольно
широко поставленные, с чуть монгольской раскосостью. Тум, ты же аномалия!
Ты здесь чужая, среди этих эскимосов, даже если у тебя отец эскимос.
Откуда родом твоя мать? Или бабушка? О Тум, дорогая, ты красотка,
холодная, застывшая красотка с лавой аляскинских вулканов в крови, и,
прошу тебя, Тум, не гляди на меня так! Он засмеялся и встал. Ее упорный
взгляд смущал его.
Какая-то собака бродила среди мешков с провизией. Он хотел прогнать
ее и отнести мешки в более надежное место, пока не вернется Фэрфакс. Но
Тум удержала его движением руки и встала прямо против него.
- Ты? - сказала она на языке Арктики, почти одинаковым у всех племен
от Гренландии до мыса Барроу. - Ты?
Смена выражений на ее лице выразила все вопросы, стоявшие за этим
"ты": и откуда он взялся, и зачем он здесь, и какое отношение он имеет к
ее мужу - все.
- Брат, - ответил он на том же языке, широким жестом указывая в
сторону юга. - Мы братья, твой муж и я.
Она покачала головой.
- Нехорошо, что ты здесь.
- Пройдет один сон, и я уйду.
- А мой муж? - спросила она, вся затрепетав в тревоге.
Ван-Брант пожал плечами. Ему втайне было стыдно за кого-то и за
что-то, и он сердился на Фэрфакса. Он чувствовал, что краснеет, глядя на
эту дикарку. Она всего только женщина, но этим сказано все - женщина.
Снова и снова повторяется эта скверная история - древняя, как сама Ева, и
юная, как луч первой любви.
- Мой муж! Мой муж! Мой муж! - твердила она неистово; лицо ее
потемнело, и из глаз глянула на него вечная, беспощадная женская страсть,
страсть Женщины-Подруги.
- Тум, - заговорил он серьезно по-английски, - ты родилась в северных
лесах, питалась рыбой и мясом, боролась с морозом и голодом и в простоте
души прожила все свои годы. Но есть много вещей, вовсе не простых, которых
ты не знаешь и понять не можешь, что значит тосковать по прекрасной
женщине. А та женщина прекрасна, Тум, она благородно-прекрасна. Ты была
женой этого человека и отдала ему все свое существо, но ведь оно
маленькое, простенькое, твое существо. Слишком маленькое и слишком
простенькое, а он - человек другого мира. Ты его никогда не понимала, и
тебе никогда его не понять. Так предопределено свыше. Ты держала его в
своих объятиях, но ты никогда не владела его сердцем, сердцем этого чудака
с его фантазиями о смене времен года и мечтами о покое в дикой глуши.
Мечта, неуловимая мечта - вот чем он был для тебя. Ты цеплялась за
человека, а ловила тень, отдавалась мужчине и делила ложе с призраком.
Такова была в древности участь всех дочерей смертных, чья красота
приглянулась богам. О Тум, Тум, не хотел бы я быть на месте Джона Фэрфакса
в бессонные ночи грядущих лет, в те бессонные ночи, когда вместо светлых,
как солнце, волос женщины, покоящейся с ним рядом, ему будут мерещиться
темные косы подруги, покинутой в лесной глуши Севера!
Тум хоть и не понимала, но слушала с таким пристальным вниманием, как
будто ее жизнь зависела от его слов. Однако она уловила имя мужа и
по-эскимоски крикнула:
- Да! Да! Фэрфакс! Мой муж!
- Жалкая дурочка, как мог он быть твоим мужем?
