толкнул Джорджа и, вырвав револьвер, отшвырнул Джорджа от себя. Он упал
под ноги Желтому Платку, тот споткнулся, и они оба провалились в дыру там,
где я поднял доски. В то же мгновение я направил на китайцев револьвер, и
обезумевшие пленники сразу съежились и отступили.
Но вскоре я понял, что одно дело - стрелять в нападающих и совсем
другое - в людей, которые просто-напросто отказываются повиноваться. А
повиноваться они и не думали. Я грозил им револьвером, а они молча сидели
в затопленной каюте и на крыше рубки, не двигаясь с места.
Так прошло минут пятнадцать. "Северный олень" оседал все глубже и
глубже, ветра не было, и грот беспомощно полоскал. А потом я увидел, как
со стороны мыса Педро на нас двинулась какая-то темная полоса. Это подул
устойчивый бриз, которого я так ждал. Я окликнул китайцев и указал им на
темную полосу. Они ответили мне радостными воплями. Тогда я указал им на
парус и на воду, затопившую шлюп, и знаками объяснил, что, когда ветер
наполнит парус, мы опрокинемся. Но они нагло скалили зубы, прекрасно зная,
что я могу привести шлюп к ветру и вытравить грота-шкот, чтобы обезветрить
паруса и избежать катастрофы.
Но я уже принял решение. Выбрав фут или два грота-шкота, я навалился
на румпель спиной. Теперь я мог одной рукой управлять парусом, а другой
держать револьвер. Темная полоса все надвигалась, и я видел, как китайцы с
плохо скрытой тревогой поглядывают то на нее, то на меня. Сейчас должно
решиться, у кого достанет разума, воли и упорства не дрогнуть перед лицом
смерти.
Вот ветер налетел на шлюп. Грота-шкот натянулся, блоки затрещали, гик
изогнулся, парус наполнился ветром, и "Северный олень" стал крениться все
круче и круче. Вот уже в воду погрузились поручни подветренного борта,
затем иллюминаторы каюты, и вода хлынула в кокпит. Шлюп накренился так
сильно, что людей в каюте швыряло вповалку на подветренную койку, они
корчились там в воде, и те, кто оказался внизу, едва не захлебнулись.
А ветер все свежел, и "Северный олень" почти лег на бок. Я уже думал
было, что спасения нет: еще один такой порыв - и шлюп опрокинется. Пока я,
не отпуская грота-шкот, колебался, не прекратить ли борьбу, китайцы сами
запросили пощады. Их крики прозвучали для меня сладостной музыкой. Только
теперь, но ни секундой раньше я привел шлюп к ветру и вытравил грота-шкот.
"Северный олень" медленно выпрямился, однако сидел он так глубоко, что я
слабо верил в возможность его спасти.
Китайцы ринулись в кокпит и рьяно принялись вычерпывать воду ведрами,
горшками, кастрюлями - всем, что подвернулось под руку. Какое это было
чудесное зрелище - вода, стекающая за борт! Наконец "Северный олень",
подгоняемый ветром, вновь гордо и величественно заскользил по воде, и в
самый последний миг, проскочив илистую отмель, вошел в устье реки.
Дух китайцев был сломлен, они стали такими шелковыми, что, завидев
Сан-Рафаэль, сами высыпали на палубу, держа наготове швартовы, и впереди
всех - Желтый Платок. Ну, а что касается Джорджа, то это была последняя
облава. Такая работа ему не по нутру, объяснил он нам, куда лучше служить
в какой-нибудь конторе на берегу. И мы вполне с ним согласились.
БОЛЕЗНЬ ОДИНОКОГО ВОЖДЯ
Эту историю рассказали мне два старика. Когда спала жара - было это в
полночь, - мы сидели в дыму костра, защищавшего нас от комаров, и то и
дело яростно давили тех крылатых мучителей, которые, не страшась дыма,
хотели полакомиться нашей кровью. Справа от нас, футах в двадцати, у
подножия рыхлого откоса, лениво журчал Юкон. Слева, над розоватым гребнем
невысоких холмов, тлело дремотное солнце, которое не знало сна в эту ночь
и обречено было не спать еще много ночей.
Старики, которые вместе со мною сидели у костра и доблестно сражались
с комарами, были Одинокий Вождь и Мутсак - некогда товарищи по оружию, а
ныне дряхлые хранители преданий старины. Они остались последними из своего
поколения и не пользовались почетом в кругу молодых, выросших на задворках
приисковой цивилизации. Кому дороги предания и легенды в наши дни, когда
веселье можно добыть из черной бутылки, а черную бутылку можно добыть у
добрых белых людей за несколько часов работы или завалящую шкуру! Чего
стоят все страшные обряды и таинства шаманов, если каждый день можно
видеть, как живое огнедышащее чудовище - пароход, наперекор всем законам,
кашляя и отплевываясь, ходит вверх по Юкону! И что проку в родовом
достоинстве, если всех выше ценится у людей тот, кто больше срубит
деревьев или ловчее управится с рулевым колесом, ведя судно в лабиринте
протоков между островами!
В самом деле, прожив слишком долго, эти два старика - Одинокий Вождь
и Мутсак - дожили до черных дней, и в новом мире не было им ни места, ни
почета. Они тоскливо ждали смерти, а сейчас рады были раскрыть душу чужому
белому человеку, который разделял их мучения у осаждаемого мошкарой костра
и внимательно слушал рассказы о той давно минувшей поре, когда еще не было
пароходов.
- И вот выбрали мне девушку в жены, - говорил Одинокий Вождь. Его
голос, визгливый и пронзительный, то и дело срывался на сиплый,
дребезжащий басок; только успеешь к нему привыкнуть, как он снова взлетает
вверх тонким дискантом, - кажется, то верещит сверчок, то квакает лягушка.
- И вот выбрали мне девушку в жены, - говорил он. - Потому что отец
мой, Каск-Та-Ка, Выдра, гневался на меня за то, что я не обращал свой
взгляд на женщин. Он был вождем племени и был уже стар, а из всех его
сыновей я один оставался в живых, и только через меня он мог надеяться,
что род его продлится в тех, кому еще суждено явиться на свет. Но знай, о
белый человек, что я был очень болен; и если меня не радовали ни охота, ни
рыбная ловля и мясо не согревало моего желудка, - мог ли я заглядываться
на женщин, или готовиться к свадебному пиру, или мечтать о лепете и возне
маленьких детей?
- Да, - вставил Мутсак. - Громадный медведь обхватил Одинокого Вождя
лапами, и он боролся, пока у него не треснул череп и кровь не хлынула из
ушей.
Одинокий Вождь энергично кивнул.
- Мутсак говорит правду. Прошло время, я исцелился, но в то же время
и не исцелился. Потому что, хотя рана затянулась и больше не болела,
здоровье не вернулось ко мне. Когда я ходил, ноги подо мной подгибались, а
когда я смотрел на свет, глаза наполнялись слезами. И когда я открывал
глаза, вокруг меня все кружилось; а когда я закрывал глаза, моя голова
кружилась, и все, что я когда-либо видел, кружилось и кружилось у меня в
голове. А над глазами у меня так сильно болело, как будто на мне всегда
лежала какая-то тяжесть или голову сжимал туго стянутый обруч. И речь у
меня была медленной, и я долго ждал, пока на язык придет нужное слово. А
если я не ждал, то у меня срывалось много всяких слов и язык мой болтал
глупости. Я был очень болен, и когда отец мой, Выдра, привел девушку
Кэсан...
- Молодую и сильную девушку, дочь моей сестры, - перебил Мутсак. - С
сильными бедрами, чтобы рожать детей, стройная и быстроногая была Кэсан.
Ни одна девушка не умела делать таких мокасин, как она, а веревки, которые
она плела, были самыми прочными. И в глазах у нее была улыбка, а на губах
смех, и нрава она была покладистого; и она не забывала, что дело мужчины -
приказывать, а женщины - повиноваться.
- Так вот, я был очень болен, - продолжал Одинокий Вождь. - И когда
отец мой, Выдра, привел девушку Кэсан, я сказал, что лучше бы они готовили
мне погребение, чем свадьбу. Тогда лицо отца моего почернело от гнева, и
он сказал, что со мною поступят по моему желанию, и, хотя я еще жив, мне
будут готовить погребение, как если бы я уже умер...
- Не думай, что таков обычай нашего народа, о белый человек, -
прервал его Мутсак. - Знай, то, что сделали с Одиноким Вождем, у нас
делают только с мертвыми. Но Выдра уж очень гневался.
- Да, - сказал Одинокий Вождь. - Отец мой, Выдра, говорил коротко, но
решал быстро. И он приказал людям племени собраться перед вигвамом, где я
лежал. А когда они собрались, он приказал им оплакивать его сына, который
умер...
- И они пели перед вигвамом песню смерти.
О-о-о-о-о-о-о-о-гаа-а-их-клу-кук, их-клу-кук, - затянул Мутсак, так
великолепно воспроизводя песню смерти, что у меня мурашки побежали по
спине.
- В вигваме, где я лежал, - рассказывал дальше Одинокий Вождь, - мать
моя, вымазав лицо сажей и посыпав голову пеплом, принялась оплакивать
меня, как умершего, потому что так приказал мой отец. И вот моя мать,
Окиакута, громко оплакивала меня, била себя в грудь и рвала на себе
волосы, а вместе с нею и Гуниак, моя сестра, и Сината, сестра моей матери,
и такой они подняли шум, что я почувствовал жестокую боль в голове, и мне
казалось - теперь я уже непременно умру.
А старики племени столпились около меня и рассуждали о пути, по
которому пойдет моя душа. Один говорил о дремучих бескрайних лесах, в
которых с плачем блуждают погибшие души и где, быть может, придется вечно
блуждать и мне. Другой рассказывал о больших быстрых реках с дурной водой,
где воют злые духи и протягивают свои извивающиеся руки, чтобы схватить за
волосы и потащить на дно. И тут все сошлись на том, что для переправы
через эти реки мне надо дать с собою лодку. А третий говорил о бурях,
каких не видел ни один живой человек, когда звезды дождем падают с неба, и
земля разверзается множеством пропастей, и все реки выходят из берегов.
Тогда те, что сидели вокруг меня, воздели руки и громко завопили, а те,
что были снаружи, услышали и завопили еще громче. Они считали меня
мертвецом, и сам я тоже считал себя мертвецом. Я не знал, когда я умер и
как это произошло, но я твердо знал, что я умер.
И моя мать, Окиакута, положила возле меня мою парку из беличьих
шкурок. Потом она положила парку из шкуры оленя-карибу, и дождевое
покрывало из тюленьих кишок, и муклуки для сырой погоды, чтобы душе моей
было тепло и она не промокла во время своего долгого пути. А когда
упомянули о крутой горе, густо поросшей колючками, она принесла толстые
мокасины, чтобы легче было ступать моим ногам.
Потом старики заговорили о страшных зверях, которых мне придется
убивать, и тогда молодые положили возле меня мой самый крепкий лук и самые
прямые стрелы, мою боевую дубинку, мое копье и нож. А потом они заговорили
о мраке и безмолвии великих пространств, в которых будет блуждать моя
душа, и тогда моя мать завыла еще громче и посыпала себе еще пепла на
голову.
Тут в вигвам потихоньку, робея, вошла девушка Кэсан и уронила
маленький мешочек на вещи, приготовленные мне в путь. И я знал, что в
маленьком мешочке лежали кремень, и огниво, и хорошо высушенный трут для
костров, которые душе моей придется разжигать. И были выбраны одеяла,
чтобы меня завернуть. А также отобрали рабов, которых надо было убить,
чтобы душа моя имела спутников. Рабов было семеро, потому что отец мой был
богат и могуществен, и мне, его сыну, подобало быть погребенным со всеми
почестями. Этих рабов захватили мы в войне с мукумуками, которые живут
ниже по Юкону. Сколка, шаман, должен был убить их на рассвете, одного за
другим, чтобы их души отправились вместе с моей странствовать в Неведомое.
Они должны были нести мои вещи и лодку, пока мы не дойдем до большой
быстрой реки с дурной водой. В лодке им не хватило бы места, и, сделав
свое дело, они не пошли бы дальше, а остались бы, чтобы вечно выть в
темном дремучем лесу.
Я смотрел на прекрасные теплые одежды, на одеяла, на боевые доспехи,
