не возвращался сюда. Здесь не место белому человеку.
Моя песенка спета, Кид. В лучшем случае - три или четыре дня. Вам
надо идти дальше. Вы должны идти дальше! Помни, это моя жена, мой сын...
Господи! Только бы мальчик! Не оставайтесь со мной. Я приказываю вам
уходить. Послушайся умирающего!
- Дай мне три дня! - взмолился Мэйлмют Кид. - Может быть, тебе станет
легче; еще неизвестно, как все обернется.
- Нет.
- Только три дня.
- Уходите!
- Два дня.
- Это моя жена и мой сын, Кид. Не проси меня.
- Один день!
- Нет! Я приказываю!
- Только один день! Мы как-нибудь протянем с едой; я, может быть,
подстрелю лося.
- Нет!.. Ну ладно: один день, и ни минуты больше. И еще, Кид: не
оставляй меня умирать одного. Только один выстрел, только раз нажать
курок. Ты понял? Помни это. Помни!.. Плоть от плоти моей, а я его не
увижу... Позови ко мне Руфь. Я хочу проститься с ней... скажу, чтобы
помнила о сыне и не дожидалась, пока я умру. А не то она, пожалуй,
откажется идти с тобой. Прощай, друг, прощай! Кид, постой... надо копать
выше. Я намывал там каждый раз центов на сорок. И вот еще что, Кид...
Тот наклонился ниже, ловя последние, едва слышные слова - признание
умирающего, смирившего свою гордость.
- Прости меня... ты знаешь за что... за Кармен.
Оставив плачущую женщину подле мужа, Мэйлмют Кид натянул на себя
парку [верхняя меховая одежда], надел лыжи и, прихватив ружье, скрылся в
лесу. Он не был новичком в схватке с суровым Севером, но никогда еще перед
ним не стояла столь трудная задача. Если рассуждать отвлеченно, это была
простая арифметика - три жизни против одной, обреченной. Но Мэйлмют Кид
колебался. Пять лет дружбы связывали его с Мэйсоном - в совместной жизни
на стоянках и приисках, в странствиях по рекам и тропам, в смертельной
опасности, которую они встречали плечом к плечу на охоте, в голод, в
наводнение. Так прочна была их связь, что он часто чувствовал смутную
ревность к Руфи, с первого дня, как она стала между ними. А теперь эту
связь надо разорвать собственной рукой.
Он молил небо, чтобы оно послало ему лося, только одного лося, но,
казалось, зверь покинул страну, и под вечер, выбившись из сил, он
возвращался с пустыми руками и с тяжелым сердцем. Оглушительный лай собак
и пронзительные крики Руфи заставили его ускорить шаг.
Подбежав к стоянке, Мэйлмют Кид увидел, что индианка отбивается
топором от окружившей ее рычащей своры. Собаки, нарушив железный закон
своих хозяев, набросились на съестные припасы. Кид поспешил на подмогу,
действуя прикладом ружья, и древняя трагедия естественного отбора
разыгралась во всей своей первобытной жестокости. Ружье и топор размеренно
поднимались и опускались, то попадая в цель, то мимо; собаки, извиваясь,
метались из стороны в сторону, яростно сверкали глаза, слюна капала с
оскаленных морд. Человек и зверь исступленно боролись за господство. Потом
избитые собаки уползли подальше от костра, зализывая раны и обращая к
звездам жалобный вой.
Весь запас вяленой рыбы был уничтожен, и на дальнейший путь в двести
с лишком миль оставалось не более пяти фунтов муки. Руфь снова подошла к
мужу, а Мэйлмют Кид освежевал одну из собак, череп которой был проломлен
топором, и нарубил кусками еще теплое мясо. Все куски он спрятал в
надежное место, а шкуру и требуху бросил недавним товарищам убитого пса.
Утро принесло новые заботы. Собаки грызлись между собой. Свора
набросилась на Кармен, которая все еще цеплялась за жизнь. Посыпавшиеся на
них удары бича не помогли делу. Собаки взвизгивали и припадали к земле, но
только тогда разбежались, когда от Кармен не осталось ни костей, ни клочка
шерсти.
Мэйлмют Кид принялся за работу, прислушиваясь к бреду Мэйсона,
который снова перенесся в Теннесси, снова произносил несвязные проповеди,
убеждая в чем-то своих собратьев.
Сосны стояли близко, и Мэйлмют Кид быстро делал свое дело: Руфь
наблюдала, как он сооружает хранилище, какие устраивают охотники, желая
уберечь припасы от росомах и собак. Он нагнул верхушки двух сосенок почти
до земли и связал их ремнями из оленьей кожи. Затем, ударами бича смирив
собак, запряг их в нарты и погрузил туда все, кроме шкур, в которые был
закутан Мэйсон. Товарища он обвязал ремнями, прикрепив концы их к
верхушкам сосен. Один взмах ножа - и сосны выпрямятся и поднимут тело
высоко над землей.
Руфь безропотно выслушала последнюю волю мужа. Бедняжку не надо было
учить послушанию. Еще девочкой она вместе со всеми женщинами своего
племени преклонялась перед властелином всего живущего, перед мужчиной,
которому не подобает прекословить. Кид не стал утешать Руфь, когда та
напоследок поцеловала мужа, - ее народ не знает такого обычая, - а потом
отвел ее к передним нартам и помог надеть лыжи. Как слепая, она машинально
взялась за шест, взмахнула бичом и, погоняя собак, двинулась в путь. Тогда
он вернулся к Мэйсону, впавшему в беспамятство; Руфь уже давно скрылась из
виду, а он все сидел у костра, ожидая смерти друга и моля, чтобы она
пришла скорее.
Нелегко оставаться наедине с горестными мыслями среди Белого
Безмолвия. Безмолвие мрака милосердно, оно как бы защищает человека,
согревая его неуловимым сочувствием, а прозрачно-чистое и холодное Белое
Безмолвие, раскинувшееся под стальным небом, безжалостно.
Прошел час, два - Мэйсон не умирал. В полдень солнце не показываясь
над горизонтом, озарило небо красноватым светом, но он вскоре померк.
Мэйлмют Кид встал, заставил себя подойти к Мэйсону и огляделся по
сторонам. Белое Безмолвие словно издевалось над ним. Его охватил страх.
Раздался короткий выстрел. Мэйсон взлетел ввысь, в свою воздушную
гробницу, а Мэйлмют Кид, нахлестывая собак, во весь опор помчался прочь по
снежной пустыне.
БЕЛЫЕ И ЖЕЛТЫЕ
Залив Сан-Франциско так огромен, что штормы, которые свирепствуют,
для океанского судна подчас страшнее, чем самая яростная погода на океане.
Какой только рыбы нет в этом заливе, и какие только рыбачьи суденышки с
командой из лихих удальцев на борту не бороздят его воды! Существует много
разумных законов, призванных оберегать рыбу от этого пестрого сброда, и
специальный рабочий патруль следит, чтобы эти законы неукоснительно
соблюдались. Бурная и переменчивая судьба выпала на долю патрульных: часто
терпят они поражение и отступают, не досчитавшись кого-нибудь из своих, но
еще чаще возвращаются с победой, уложив браконьера на месте преступления -
там, где он незаконно закинул свои сети.
Самыми отчаянными среди рыбаков были, пожалуй, китайские ловцы
креветок. Креветки обычно ползают по дну моря несметными полчищами, но,
добравшись до пресной воды, сразу поворачивают назад. Китайцы, пользуясь
промежутками между приливом и отливом, забрасывают на дно стальной
кошельковый невод, креветки заползают в него, а оттуда попадают
прямехонько в котел с кипящей водой. Собственно говоря, ничего плохого в
этом нет, да вот беда: ячейки у сетей до того мелкие, что даже крошечные,
едва вылупившиеся мальки, длиной меньше четверти дюйма, и те не могут
сквозь них пролезть. К чудесным берегам мыса Педро и мыса Пабло, где стоят
поселки китайских рыбаков, просто невозможно было подступиться: там
грудами валялась гниющая рыба, и воздух был отравлен ее зловонием. Против
такого бессмысленного истребления рыбы и призван был бороться рыбачий
патруль.
Мне было шестнадцать лет, я отлично умел управлять парусным судном и
знал залив, как свои пять пальцев, когда мой шлюп "Северный олень"
зафрахтовала рыболовная компания и я должен был временно стать одним из
помощников патрульных. Немало повозившись в Верхней бухте и впадающих в
нее реках с греческими рыбаками, которые чуть что пускают в ход ножи и
дают себя арестовать только под дулом револьвера, мы были рады отправиться
в Нижнюю бухту на усмирение бесчинствующих ловцов креветок.
Нас было шестеро на двух судах, и, чтобы не вызвать подозрений, мы
вышли с вечера и бросили якорь под прикрытием крутого берега мыса Пиноль.
Едва на востоке забрезжил рассвет, мы снялись с якоря и, взяв круто к
береговому бризу, пересекли залив, держа на мыс Педро. Вокруг не было
видно ни зги, над самой водой стлался холодный утренний туман, и мы, чтобы
не продрогнуть вконец, пили горячий кофе. Кроме того, нам приходилось
заниматься пренеприятным делом - вычерпывать воду, так как "Северный
олень" по непонятной причине дал порядочную тень. Мы провозились чуть ли
не всю ночь, перетаскивая балласт и осматривая пазы, но, сколько ни
бились, ничего не нашли. А вода все прибывала, и мы волей-неволей
принялись ее вычерпывать, согнувшись в три погибели в тесном кокпите.
Напившись кофе, трое из нас перешли на другой парусник с реки
Колумбия - на нем раньше ловили лососей, - а трое остались на "Северном
олене". Оба судна шли борт о борт, пока из-за горизонта не показалось
солнце. Его горячие лучи разогнали непроглядный туман, и перед нашими
глазами, словно на картине, предстала целая флотилия китайских джонок,
растянувшаяся широким полукругом, между концами которого насчитывалось
добрых три мили, причем каждая джонка была пришвартована к буйку ставного
невода. Но на джонках - ни души, ни малейших признаков жизни.
Мы сразу смекнули, в чем дело. Дожидаясь отлива, когда легче будет
поднять со дна тяжелые сети, китайцы улеглись спать в своих джонках. Это
было нам на руку, и мы живо разработали план нападения.
- Пусть каждый из твоих ребят прыгнет в джонку, - шепнул мне Ле Грант
с речного парусника. - А к третьей джонке пришвартуйся ты сам. Мы поступим
точно так же, и провалиться мне на этом месте, если мы не захватим по
крайней мере шесть джонок.
Мы разделились. Я положил "Северного оленя" на другой галс, обогнул
одну из джонок с подветренного борта, взял грот к ветру и, теряя скорость,
прошел мимо кормы джонки, почти вплотную к ней и притом так медленно, что
один из патрульных без труда спрыгнул в нее. Тогда я отвел "Северного
оленя" в сторону, забрал ветер и направил шлюп к соседней джонке.
До сих пор все было тихо, но вот на первой джонке, захваченной
парусником с реки Колумбия, грянул пистолетный выстрел, потом снова
послышался крик.
- Все пропало! Это они предупреждают своих, - сказал Джордж, стоявший
рядом со мной в кокпите.
Мы были уже в самой гуще джонок, где тревога распространялась с
непостижимой быстротой. На палубы выскакивали сонные полуголые китайцы.
Над тихой водой пронеслись предостерегающие крики и проклятия, кто-то
громко затрубил в раковину. Я видел, как справа от нас главный на джонке
обрубил топором швартовы и бросился помогать команде ставить огромный,
диковинный парус. Но слева, на другой джонке, китайцы еще только
высовывали головы наружу, и я, повернув шлюп, подошел к ней так, чтобы
Джорджи мог спрыгнуть на палубу.
Теперь уже все джонки обратились в бегство. Кроме парусов, они
пустили в ход длинные весла и рассыпались по всему заливу. Я остался один
на "Северном олене" и лихорадочно высматривал добычу. Первая моя попытка
оказалась очень неудачной, потому что китайцы выбрали шкоты, и джонка
быстро оставила меня за кормой. При этом она встала к ветру на целых
полрумба круче, чем "Северный олень", так что я невольно почувствовал
уважение к суденышку, которое казалось мне таким неуклюжим. Махнув на нее
рукой, я переменил галс, вытравил грота-шкот и пошел фордевинд прямо на
