роил себе особнячки и доходные дома или ездил за океан навестить старую
родину, а непосредственно после забастовки на политической арене появи-
лись новые "темные лошадки", к которым перешло городское самоуправление
и казна города. Жители Сан-Франциско даже и не подозревали, в какой ог-
ромной мере война Харниша с пароходствами содействовала засилью полити-
канов в их городе. Но слухи о его деятельности - наполовину сплетни, на-
половину догадки - быстро просочились, возбудив против него всеобщую не-
нависть и злобу. Кстати сказать, он и сам не предвидел, что его набеги
на конкурентов возымеют такие последствия.
Но он добился своей цели. Игра велась азартно, и выигрыш достался
ему: он растоптал пароходные компании и вполне легальными приемами бес-
пощадно обчистил держателей акций. Разумеется, помощники Харниша не
удовлетворились крупными суммами, которые он выплатил им: они сами поза-
ботились о том, чтобы закрепить за собой преимущества, которые впос-
ледствии дали им возможность грабить городскую казну. Что делать! Когда
знаешься с разбойниками - без разбоя не обойтись. Но совесть его была
спокойна. Он вспомнил слова, когда-то слышанные им из уст старикапропо-
ведника: взявший меч от меча погибнет. Ну что ж, пришлось пойти на риск
- и он уцелел. И не только уцелел, но и победил. Это игра, соперничество
между сильными противниками. А простаки не в счет. Они всегда остаются в
накладе. И всегда так было - как ни мало Харниш знал историю, этот вывод
казался ему бесспорным. Сан-Франциско хотел войны - ну, он и получил
войну. На то игра. Все крупные дельцы так и поступают, да и похуже вещи
делают.
- Не говорите мне про совесть и гражданский долг, - сказал он в ответ
на настойчивые вопросы одного репортера. - Если вы завтра уйдете из сво-
ей газеты и начнете работать в другой, вы будете писать то, что вам ве-
лят. Сейчас вы распинаетесь насчет совести и гражданского долга; а на
новом месте вы будете восхвалять жульническую железнодорожную компанию
и, вероятно, тоже взывать к совести и гражданскому долгу, вам - тридцать
долларов в неделю. За эту сумму можно купить. Но газета ваша стоит подо-
роже. Если отвалить, сколько она запросит, завтра же она переметнется и
взамен одной подлости будет проповедовать другую. Но она никогда не пе-
рестанет взывать к чести и гражданскому долгу.
И все оттого, что каждую минуту родятся дураки. Их будут надувать,
пока они терпят. А уж пайщики и пионеры лучше помолчали бы! Теперь они
хнычут, понесли убытки. А я что-то не слышал, чтобы они жали, когда сами
берут кого-нибудь за горло. На этот им пришлось раскошелиться, вот и
все. Нашли тоже чек! Да они, милый мой, корку хлеба у голодного эадут,
золотые пломбы у покойника изо рта вытащат, если покойник заартачится,
подымут визг, точно их режут. Все они хороши - и крупные воротилы и мел-
кота. Да вот взять хотя бы Сахарный трест: миллионное дело, а ворует во-
ду у Нью-Йорка, будто мелкий жулик, обвешивает казну на своих фальшивых
весах. А вы толкуете про совесть и гражданский долг. Бросьте, дорогой
мой!
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
Приобщение к цивилизации не пошло Харнишу на пользу. Правда, он стал
приличнее одеваться, немного пообтесался, речь его стала правильнее. Он
до тонкости постиг самую суть биржевой игры, и никто не умел с большим
хладнокровием топтать ногами своих ближних. Кроме того, он привык к жиз-
ненным удобствам, а в жестокой и сложной борьбе с равными ему по силе
противниками он отточил свой ум до остроты бритвы. Но зато в нем появи-
лась несвойственная ему ранее черствость, от былой отзывчивости не оста-
лось и следа. О духовных благах цивилизации он не знал ничего и даже не
подозревал об их существовании. Он превратился в озлобленного, бессер-
дечного циника. Могущество и власть оказали на него свое обычное
действие. Крупных эксплуататоров он остерегался, эксплуатируемых проста-
ков презирал и верил только в самого себя. Это привело к непомерному,
противоестественному преклонению перед своим "я": окружающие не вызывали
в нем никаких теплых чувств, более того - он их и за людей не считал;
ему оставалось одно - воздвигнуть алтарь своей личности и возносить к
ней молитвы.
Харниш изменился не только душой, но и телом; это был уже не тот ат-
лет со стальными мускулами, каким он пришел сюда с Крайнего Севера. Он
слишком мало двигался, слишком много ел, а главное - слишком пристрас-
тился к спиртному. Мышцы потеряли упругость, и его портной уже не раз
деликатно намекал ему на увеличивающийся объем талии. И в самом деле,
Харниш успел отрастить себе изрядное брюшко. Городская жизнь не пощадила
и его лица - сухие, резкие черты расплылись, чуть впалые щеки округли-
лись, под глазами наметились мешки; шея потолстела, и уже ясно обознача-
лись первые складки будущего двойного подбородка. Исчез прежний аскети-
ческий облик, приобретенный в изнурительном труде и нечеловеческих лише-
ниях; он погрубел, обрюзг. Все в нем выдавало человека невоздержанной
жизни, себялюбивого и черствого.
И люди, с которыми он теперь общался, были уже сортом пониже. Игру он
вел в одиночку, партнеров своих презирал почти поголовно, либо не пони-
мая их, либо не питая к ним симпатии и, уж конечно, нисколько не завися
от них; поэтому он не искал общества людей, с которыми мог бы встре-
чаться хотя бы в клубе АлтаПасифик. К тому же в разгар войны с пароход-
ными компаниями, когда дерзновенные набеги Харниша причиняли неисчисли-
мый ущерб всем дельцам, ему было предложено выйти из членов клуба. Хар-
ниша это нисколько не огорчило, даже наоборот, и он с охотой перекочевал
в клуб Риверсайд, учрежденный политическими боссами Сан-Франциско и фак-
тически принадлежащий им. Он признавался себе, что эти люди ему больше
по душе: они проще, бесхитростнее и по крайней мере не важничают. Это
откровенные разбойники, они, не таясь, хватают что можно; правда, они
неотесанные, у них нет внешнего лоска, зато они не лгут, прикрываясь
маской елейной учтивости. К примеру, старшины клуба Алта-Пасифик просили
не разглашать исключение его из числа членов, а сами тотчас же уведомили
газеты. Те, разумеется, на все лады раздували эту сенсацию, но Харниш
только посмеивался про себя, однако затаил злобу на кое-кого из членов
клуба, и им предстояло в далеком будущем испытать на своей шкуре, что
значит попасть в грозные лапы клондайкского миллионера.
Ураганный огонь, который газеты дружно вели по Харнишу, длился нес-
колько месяцев и живого места на нем не оставил. Послушать репортеров,
так вся его его прошлая жизнь была сплошной цепью злодейств и посмертных
грехов. Это превращение у всех на глазах в чудовище беззакония и зла ли-
шало Харниша всякой возможности сблизиться с Дид Мэсон, если бы даже он
еще лелеял такую надежду; он был убежден, что она и глядеть на него не
захочет, и повысив ей оклад до семидесяти пяти долларов в месяц, он пос-
тарался как можно скорее забыть ее. О прибавке жалованья он сообщил ей
через Моррисона. Она поблагодарила Харниша, и на том все кончилось.
Как-то в субботу, чувствуя себя утомленным и подавленным, он подумал,
что хорошо бы вырваться из города, и он уступил внезапному побуждению,
не подозревая, какое большое влияние эта прогулка окажет на всю его
жизнь. Не желая сознаться самому себе, что его просто потянуло на свежий
воздух и невмоготу сидеть в четырех стенах, он придумал предлог для сво-
ей поездки в Глен Эллен: нужно посмотреть, что делается на кирпичном за-
воде, который ему подсунул Голдсуорти.
Переночевав в маленькой гостинице, он в воскресенье утром взял верхо-
вую лошадь у местного мясника и выехал из деревни. До завода было неда-
леко - он находился в низине, на берегу ручья Сонома. Впереди, между де-
ревьев, уже показались печи для обжига кирпича, когда Харниш, глянув на-
лево, увидел в полумиле от дороги поросшую лесом гору Сонома и лесистые
холмы на ее отлогих склонах. Деревья на холмах, казалось, призывно кива-
ли ему. От теплого летнего воздуха, пронизанного солнцем, кружилась го-
лова. Харниш, сам не замечая этого, с жадностью вдыхал его. На завод
ехать не хотелось; он был сыт по горло всем, что имело отношение к де-
лам, а зеленые холмы манили к себе. Под ним конь - добрый конь, это сра-
зу чувствуется - не хуже индейских лошадок, на которых он скакал
мальчишкой в Восточном Орегоне. В те времена он недурно ездил верхом, и
сейчас лязг лошадиных зубов о мундштук и скрип кожаного седла приятно
отдавались у него в ушах.
Решив сначала покататься для своего удовольствия, а на завод заехать
потом, он поднялся немного вверх по склону и огляделся, ища, как бы доб-
раться прямиком до горы Срнома. Свернув с шоссе в первые встретившиеся
ворота, он поскакал по проселку между двух изгородей. На лугах, тянув-
шихся справа и слева от дороги, высоко стояли кормовые травы, и Харниш с
восторгом вдыхал их теплое благоухание. Впереди то и дело взлетали жаво-
ронки, и повсюду звучали птичьи голоса. Приглядевшись к дороге, Харниш
решил, что по ней когда-то возили глину на ныне бездействующий кирпичный
завод. Значит, он не зря катается, а занимается делом. Успокоив этой
мыслью свою совесть, он поехал дальше, до глинища - огромной плеши среди
зелени. Но он не стал задерживаться там, а свернул с дороги налево. Кру-
гом было пустынно, нигде не виднелось человеческого жилья; после тесноты
многолюдного города Харниша радовали простор и тишина. Теперь он ехал
редким лесом, пересекая пестревшие цветами поляны. Заметив родничок, он
спешился, лег на землю и напился свежей, прозрачной воды; потом он пос-
мотрел вокруг и с изумлением увидел внезапно открывшуюся ему красоту ми-
ра. Он вдруг понял, что до сих пор не замечал ее или успел забыть. Когда
ворочаешь миллионными делами, уже не помнишь, что в жизни есть и кое-что
другое. В этом живописном уголке леса, вдыхая лесные запахи, слушая да-
лекое пение жаворонков, он чувствовал себя точно игрок, который, проси-
дев за покером всю ночь напролет, вышел из прокуренной комнаты на свежий
утренний воздух.
У подножия холмов Харниш наткнулся на ветхий забор и подумал, что его
ставил, вероятно, лет сорок тому назад кто-нибудь из первых поселенцев,
занявший этот участок после того, как кончилась золотая лихорадка. Лес
здесь был очень густой, но почти без подлеска, и лошадь Харниша свободно
пробиралась между деревьями, под зеленым сводом ветвей, заслонявших го-
лубое небо. Он очутился в глухой лесной чаще, простиравшейся на нес-
колько акров; вперемежку с дубом, мансанитой и земляничными деревьями
здесь росли исполинские секвойи. У крутого пригорка была целая роща этих
великанов, которые, словно сговорившись, обступили крохотный бурлящий
ключ.
Харниш осадил лошадь - у самого ключа он увидел дикую калифорнийскую
лилию; она росла под сенью величавых деревьев, точно под куполом собора.
Лилия была красоты необыкновенной: прямой и стройный стебель подымался
футов на восемь; на две трети своего роста он оставался зеленым и голым
и вдруг рассыпался дождем белоснежных, будто восковых, колокольцев. Их
были сотни на одном стебле, нежных и хрупких. Харниш от изумлением разг-
лядывал цветок, никогда еще не видел он ничего подобного. Потом он мед-
ленно посмотрел вокруг и обнажил голову. Странное чувство - что-то похо-
жее на благоговение - шевельнулось в нем. Да, здесь другое, здесь нет
места кощунству и злу. Здесь чисто, свежо, красиво - это можно чтить.
Как в церкви. Кругом торжественная тишина. Здесь человек может думать о
возвышенном и благородном. Все это и еще многое ожило в сердце Харниша,
пока он оглядывался вокруг. Он безотчетно, ни о чем не думая, отдавался
охватившему его чувству.
На крутом склоне, над самым ключом, росли низенькие венерины волосы,
