сидящие в колясках, как в партере, вглядывающиеся, привыкая.
Туристы, беззаботные, но вечно спешащие, откровенно пресыщающиеся за
столом культурных ценностей и сыто рыгающие:~Gr-r-r-r-ate!~
Деловито шастающие монахини - туда и оттуда, строгие и сосредоточенные,
как давняя жена, исполняющая супружеский долг.
Мир камня, неги и крови.
Бродя по менее опасной части Старого города, ведя разговор, как верного
пса, в какой момент становишься незрячим и зависящим от этих сук?
- Вот как странно и мудро устроен Иерусалим!
- Ага. Да,- какого черта он обметает эти паутинки чувств грязной метлой
банальности.- Я предлагаю помолчать - давай же молча походим по камням.
- Почему?
- Просто.
- Смотри какое у арабки платье. Красное. Это же арабка? У нее за корсетом
кинжал и она очень опасна, правда? Улыбнись, это шутка.
Понимая, что не стоит смеяться, смеюсь в обозначенном месте - это
рефлекторное. Но это западня.
- Да, давай уж лучше помолчим, чем смеяться над такими фразами. Бег
дурака по пересеченной местности смешон несогласованностью его движений. Он
не владеет телом. То же и с реакцией на смешное. Ты бы помолчала, милая.
Он неправ, но он тысячу раз прав! Что делаешь ты здесь, пестрый фантик
бывшей конфеты? Вымученная чеширская улыбка. Тенью сиюминутности скользишь
между глыбами прошлой и будущей вечности, в испуге зажимая рукой рот. Это ли
не смешно...
Не желая говорить друг-другу ничего, хочется многое рассказать. Но
рассказы наши рассыпаются в прах, так и не состоявшись, ибо пепел - он и есть
пепел, даже хранящий форму источника - привычно слетает с истертых этих камней.
Он не рассказывает мне о жене, доставшейся от друга, и о второй жене, уже
на полпути к приятелю, потому что это типичное московское состояние
интеллектуала средних лет. Я не рассказываю, что кроме жалости и недоумения,
испытываю ограниченное количество эмоций.
- ... да нет, меня занимает вся эта безнадежность,- заявляет он.
-... став более созерцательной,- сообщаю зачем-то,- я отошла от понятия
счастье. Осторожность моих мыслей - вот что тревожит меня ужасно...
- Несвобода становится все менее узнаваемой,- с горечью говорит он.- Ты
чувствуешь, что нас всех обманули?
- До нас никому нет дела,- соглашаюсь я.- Вот это - главный обман.
- Ты сегодня со мной не уедешь?- спрашивает он.
- Уеду,- поспешно соглашаюсь я.- Обязательно. Завтра. Я уже давно думаю,
что завтра уеду..,- фраза, как тело висельника, дергается в унисон лицу
приятеля Конт., а потом тихо повисает. Скрипят свежесколоченные доски. Вот оно,
-==возвращение N6.==-
Сегодня я снова не еду в Россию. Я отправлюсь туда завтра и сделаю это
весело и адекватно. Я с миром встречу всех, кого суждено и с миром отпущу к
их делам. И они обрадуются мне в меру, а не будут смотреть, зажимая ладонями
рты.
Но еще я куплю видеокамеру и буду все время снимать все подряд, потому что
еще не выстроила необходимую отчужденность, а глазок электронного свидетеля
оградит меня от того, от чего я не еду в Россию.
Каждое утро я буду планировать завтрашнюю поездку, и с этим, видимо, уже
ничего не поделать. Завтра, приятель Конт., завтра.
- Знаешь,- оглядывается приятель Конт. в последний раз,- похоже, я свалял
дурака. И давно.
- Дурак не есть бессердечный свидетель,- киваю я в последний раз.
- Так что, не ждать?- тихо спрашивает он.
- Жди..,- шепчу я.- Это правильное состояние - ждать. Завтра.
... Но как это больно - высыхать, выходя на песок...
-==Анкета.==-
...Когда я смотрю из окна нынешнего своего пристанища на каменную пустыню,
располосованную когтями вечности, меня сковывает покой. Он не помогает жить,
а только созерцать, тем самым нарушая естественное стремление живого существа
к действию. Мысль плавно скользит по видеоряду, а сознание белесо и знойно.
Иудейская пустыня - это образ жизни и мыслей. Это снова вариант призрачного
существования с легкой привязкой к физическому. Это затягивает.
Многочисленные цветы и деревья, существующие ~на капельницах~ маскируют
суть только поначалу. Опытный же человек ощущает атмосферу реанимационной
палаты. Красота пустыни невыносима и сосуща, а оазис нашего городка симпатичен
и
жалок. Впрочем, человек не должен быть там, где ему хочется, ибо не может
этого в принципе. А если и может, то достаточно скоро оскотинивается.
... и тогда судьба подбрасывает тебе анкету. Обязательно в кругах твоего
круга оказывается психиатр, который не может не ставить диагнозы - в целом,
но на основе частного. И частность - это обязательно я.
Разве не хочется порой каждому нормально слабому человеку покончить с
жизнью, чтобы прекратить все это. Это мое законное желание и почему же именно
оно из всех является неким критерием и вызывает холодный медицинский интерес.
Я никогда раньше не объясняла себе свои робкие мысли о самоубийстве,
попытки конкретизировать пресекала в надежде, что неясность не влечет
четких последствий. Я нарочно не желала знать когда мне больше всего Этого
хотелось, где, почему и, главное, как.
Сидя у окна и чувствуя, что меня загнали в угол по времени, месту, что
действие должно плавно вытекать по законам жанра, я слабо огрызаюсь, выбирая
нейтрально-депрессивные ответы, упрямо не желая высовываться в ту или иную
сторону опросника.
Ясно, как резвятся мои приятели, отвечая на это, но я уже впала в
состояние торжественного смятения и способна только слабо уклоняться от
конкретных уколов:
Что останавливало вас?
а/ страх
б/ чувство вины перед близкими
г/ надежда, что все изменится к лучшему
д/ случайные обстоятельства
е/ затрудняюсь ответить
Мне страшно. Я виновата перед близкими. Поздно и нет сил что-то менять.
Я затрудняюсь ответить что останавливало и будет останавливать меня. Может быть
это чувство протеста или нежелание делать грязную чужую работу. Жизненные силы
мои истончились, сквозь них уже можно видеть испуганные, жадно созерцающие лица
- мое, Сюзаннино, всех действующих лиц и исполнителей. Я заполняю анкету, как
живу - неловко отказать.
1/. Да, я чувствую затруднения в общении.
2/. Да, я часто плачу.
3/. И устаю быстро.
4/. Окружающие не понимают меня.
5/. Да, люди, которым я смогу все рассказать где-то есть.
6/. С памятью есть проблемы.
7/. Жизнь, видимо, не удалась.
8/. Снижение желания жить отмечается.
9/. Аппетит повышен.
Александр Саверский.
Демиург
-==ДЕМИУРГ==-
-==ВМЕСТО ПРОЛОГА.==-
Низкое небо над ночным Египтом убаюкивало бездонностью
все живое, мягко покачивая любопытные звезды в не успевшем еще
остыть воздухе.
Меж суровых пирамид, громоздящихся в темноте, будто
подобравшиеся невесть откуда великаны - настолько они были
неестественны в этой голой пустыне, настороженно шли два человека.
Изредка они переговаривались друг с другом, но так, чтобы не
нарушить окружающее безмолвие.
- Я все же не понимаю, Саша, как и какого черта ты здесь
оказалось? - раздался недовольный голос мужчины.
Извиняющийся, почти не приглушенный женский голос ответил из
темноты:
- Но, Джонатан, мне так хотелось увидеть все, что ты
рассказывал...
- Тише! Тише! - прервало ее нетерпеливое шипение.
- Ой! Извини, - женщина понизила голос, хотя Пирсу все еще
казалось, что ее слышит вся Вселенная, - не могла же я усидеть в
этой проклятой гостинице в душном и страшном Каире, зная что
вокруг так и снуют исламские террористы.
- Ладно, ладно! - отмахнулся Пирс от этого водопада слов,
прозвучавших в тишине как колокольный перезвон.
Не согласиться со своей спутницей он не мог. За
последний месяц в Каире произошло двадцать девять терактов, и
все они были направлены против туристов-европейцев. А Джонатан
Пирс - доктор востоковедения - со своей свитой из трех ассистентов
представлял для исламистов-фанатиков объект особого внимания, и
какая уж там чаша весов перевесит, окажется он нужнее им живым или
мертвым, предсказать было совершенно невозможно.
Приходилось быть осторожным. Кроме того, как не разыгрывал он
досаду на свою спутницу, в глубине души ему было приятно, что она
рядом, и поругивал ее Пирс только потому, что экспедиция, которую
он затеял была не менее опасна, чем пребывание в Каире.
С Александрой Пирс познакомился пять лет назад, когда она была
еще студенткой, а он читал в ее группе лекции по философии
Востока. Она сразу привлекла его внимание своими жадно горящими
глазами, когда он говорил о тончайших различиях между течениями
мысли в семи школах Индии. Кроме того, девушка была настолько
красива, что Пирс, несмотря на свою искушенность в вопросах
красоты, был поражен... Аккуратный прямой нос, начинавшийся
почти от бровей, строгими линиями стекал с открытого, ясного лба.
Миндалевидные с загнутыми кончиками глаза излучали королевскую
мудрость, даря почтение думающим и награждая холодом глупцов.
Небольшой рот, четко очерченный подбородок, брови вразлет и,
наконец, пшеничные волны волос придавали этому лицу выражение
чего-то неземного, светящегося.
Несколько лекций подряд взгляд Пирса то и дело возвращался к
этому лицу. Он понимал, как глупо выглядят его взгляды на одну и ту
же девушку, но ничего поделать с со бой не мог. Он хотел, он должен
был насмотреться. В конце концов это не то чтобы удалось, но ему
стало достаточно ощущать присутствие Александры в аудитории. Он
будто встроил ее в свое сознание, в какую-то часть себя, и вскоре
понял, что образ этой девушки находится с ним постоянно.
Этот образ не преследовал его, не заставлял страдать - это было бы
и невозможно, ибо Пирс сразу же прогнал бы его, - он просто молчал,
и в этой молчаливой красоте было что-то бесконечно мудрое, что
вдохновляло ученого на новые поиски прекрасного, каковым он
считал множество загадок Востока и мира вообще.
Через три года Саша стала его ассистенткой. Они не были
любовниками, но знали, что этого не произошло только потому, что
случится подобное совсем необычным образом, совсем не так как у
всех людей. Они не были и женаты, считая брак друг с другом
неизбежностью своих жизней, а потому формальностью.
Год назад Пирс понял, что Саша относится к нему так же, как он к
ней, встроив в свои тонкие тела часть его ауры. И они были рядом
просто и естественно, понимая друг друга, уважая, нежно любя и ..., да
только Господь Бог знает, что еще светлого Он намешал в судьбы этих
двоих, столкнув их между собой.
После того, как Пирс выплеснул свои эмоции, в адрес Александры,
они оба замолчали. Обиды не осталось ни у кого, поскольку каждый
понимал и уважал психологические мотивы другого. Джонатан
кричал, потому что боялся за нее, она пошла, потому что боялась за
Джонатана.
Та осторожность, с которой две тени преодолевали теперь
расстояние до намеченной цели, была вызвана тем, что
правительство Египта запретило туристам посещать пирамиды после
захода Солнца, и смотрители этого музея вневременья могли
доставить непослушным массу неприятностей вплоть до выдворения
из страны.
Но Пирсу не нужны были пирамиды. Сегодня ночью его
интересовал только Сфинкс.
Уже на заре своего философского образования Джонатан понял,
что большая часть человечества настолько горда собой, что считает
древних интеллектуально сродни обезьянам. Эта гордость делала
современную цивилизацию чуть ли не глупее самих обезьян, потому
что до сих пор сама она не создала ничего подобного пирамидам,
Стоунхенджу и прочим так называемым тайнам, которые только
потому и оставались таковыми, что современность еще не доросла до
знаний, которыми располагали древние. Именно поэтому в мире то
и дело возникали маленькие научные революции, когда какой-нибудь
