И налакался, скотина...
Короче, она дала Ледорубу валерьянку. Любой нормальный человек знает что
будет, а у подруги не было опыта с котами, потому что в доме всегда была астма,
а тяги к животным не отмечалось.
Между прочим, я к ней приехала. Было тихо, кот лежал на кровати в
глубокой прострации, в ней же полуголая подруга мылась в ванной, видимо, давно.
Квартира была вся. С хрустальной люстры /три метра потолки/ были скушены
подвески. Я нашла клетку от сдохших канареек. Я надела варежки и засунула туда
кота. И поставила все это в сортир. Когда он очухался и начал орать, я с
понимающей улыбкой великого инквизитора взяла тяжелое ватное одеяло и накрыла
клетку. Жрать ему больше не давали.
Подругу поили из запасного пузырька. Квартиру мыли, как дают деньги
нищим - без желания, брезгливо, но чувствуя необходимость. Погано было то, что
вот-вот поэтесса должна была материализоваться, а стены не мылись. Всего, чего
можно было добиться - это сомнительных разводов, впрочем, что уж тут
сомневаться.
И тогда я привела модерниста Жеку. Ему налили рюмку, а он выжрал весь
пузырь, подергал своим куцым ~куку~ и пошел мазать продольно-поперечно.
Подруга утащила меня на кухню и шепотом устроила истерику - растирая слезы,
причитала:
- Я это уже видела... Бегает по стенам и гадит! Это конец!
Жека был белесый, с голубыми глазами, сиамистый, и мне тоже стало не по
себе.
Но зато как все счастливо завершилось! Поэтесса пришла в полный
литературный аншлаг и долго читала нам стихи. Альпинист явился за котом и
неодобрительно сказал подруге:
- Что-то мой Ледоруб у вас похудел!
Натужно, явно из благодарности, он пригласил подругу в ресторан. На что
она, ставшая за эти дни гораздо меньшей идиоткой, трагически ответствовала:
- Спасибо, не стоит. У меня больше нет аппетита.
Поэтесса тоже, кстати, стала деловой женщиной - она уже тогда вела
городское литобъединение, а теперь создала издательство и печатает то, что
читают. Ветеринар доучился и практикует. Жека слинял в Канаду. Я живу в
Израиле.
Разглядывая прошлое отсюда, через увеличительное стекло Иерусалима,
слишком четко видишь сколь несовершенно было созданное нами: и кособокость,
и трещины на глине, да и сам кувшин лопнул при обжиге. Мастерская нашей плоти
и душ, сама ты выглядишь отсюда заброшенным шапито с порванным брезентом и
поспешной надписью:~Все ушли~. А ведь было...Было!
- У меня несколько вопросов,- говорю я Сюзанне.- Первое. Почему все русские
деловые женщины такие жирные?
- Сама удивляюсь.- отвечает она.- Ну, не знаю. Ненасытные. Работают, чтобы
жрать. Вот мы с тобой - для тряпок, а они для бурекасов.
- Господи,- тихо начинаю я,- зачем ты меня сюда притащила, зачем я
увязалась за тобой, ведь сказав себе, что это интересно, я ни в коей мере
не ощущала ни капельки любопытства...
На меня оглядываются, а Сюзанна хохочет:
- Заткнись, окаянная.
- У-у,- тихо причитаю я,- зачем эти свечки на столах, когда говорят о
деньгах, и все знают, что говорят потому, что лектору заплатили за эту как бы
лекцию, а устроителю - за устроительство. А все здесь сидят и хотят только
одного - клиентов...
- Значит так,- цедит Сюзанна,- заткни свою бормашину. Это и так всем
понятно. Я здесь, потому что эти коровы с вологодских привозов хотят плавать
в бассейнах на Канарах. А ты здесь со мной, чтобы не было тоскливо. Ешь банан.
Я ем, ем свой горький банан. И рассматриваю детские рисунки на стенах -
вокруг по случаю происходит выставка ~Волшебный мир наших детей~. Напротив,
под названием ~Школа радости~, тупо и тщательно вырисованы фломастерами
несколько натюрмортов - фиолетовый, розовый, зеленый, черный, красный. У них,
видимо, был один дешевый набор фломастеров на всю группу. Похоже учили радости
и нас.
При словах ~деловая женщина~, я вижу как в строгом продуманном синем
костюме от кутюрье, а пиджак распахнут, а под ним кружева, а под ними то самое
белье, шествует, как по подиуму, Шарон Стоун или Клаудия Шиффер, держась за
портфель, как за поручни на палубе лайнера. Ну, красиво садится в кадиллак, ну,
слегка курит, устав. Это такое название фантазии ~деловая женщина~.
- Если бы у меня был муж, который хорошо зарабатывет, я бы стала классной
деловой женщиной,- вздыхает Сюзанна.- А сейчас я ломовой верблюд, которому
за мои же деньги пытаются доказать, что он не верблюд, а крутой парень.
- Крутая,- убито говорю я.- Женского рода.
- Ты не хочешь срочно улететь на Канары?- интересуется Сюзанна.- Смотри,
звериный оскал империализма здесь с золотым отблеском - от наших советских
коронок. Жирная деловая женщина с золотыми коронками в добротной розово-
голубой одежде а-ля разнополые новорожденные... М-да,- вздыхает Сюзанна, что-то
прикидывая.
- Пожалей их,- прошу я.- У Ильи было приданое - ужасные хрустальные вазы,
и я из сдуру привезла. Знаешь, их тут же расхватали ватики, потому что там им
таких не досталось... И есть еще пара вопросов. Как жить дальше?
- Состоятельно,- отвечает эта шикарная баба и берет слово:
- Девочки!- задушевно поет она,- Девочки, как же мы все устали!..
Но у меня остался еще один вопрос и сформулировать его можно примерно так:
~Чьей национальной чертой является постоянное желание послать все к черту?!~
-==Автобус номер шесть.==-
Выживание - это мой удел. Постепенно он становится пределом. К вечеру
немного лучше, к вечеру вообще все лучше. Особенно города и лица. Предметы
и объекты обобщаются, грязь уползает в углы, морщины сглаживаются, фонарный
свет добавляет вечернего нездоровья лицам, и это воспринимается нормой.
Вечером я люблю людей за символичность и незаметность. Возвышаясь до образа,
все образует вокруг систему защищенности от деталей. Свет фонарной неизбежности
и чужого заоконного уюта ласкает кожу.
Послушай, Илья, сидящий дома с газетой и чашкой крепкого кофе, ты плох
тем, что не веришь в судьбу, ты ленив до упора, но ты умен, ты изощренно-
ироничен,бес, и за это тебя любит Сюзанна. Любовь же твоя, Илья, шум осеннего
дождя за ночным окном, я засыпаю от монотонного эгоистического комфорта.
В автобусе передо мной сидит сумасшедший юноша - это видно по затылку -
он двигается, как у воробья, готового клюнуть булку, но опасающегося западни.
Потом этот мальчик начинает общаться с пространством - на иврите, гораздо
лучшем моего, но с тяжелым русским акцентом он двигается по вербальному
пространству, как по московской оттепели - меся слова, как ту уникальную зимнюю
смесь снега, песка, соли и воды.
- Наш воспитатель,- говорит мальчик,- считает, что никто не должен
обижать друг-друга, но этот кудрявый парень с толстой золотой цепью на шее, он
обижает меня, этот парень с цепью на шее. Но ведь воспитатель сказал, что никто
не должен, сказал же воспитатель. И он не считает так, этот парень из Марокко с
золотой цепью, и говорит, что я вонючий русский, а цепь у него толстая и
золотая, у этого парня, и это очень нравится девушкам, они просто умирают от
желания обнять его толстую шею с цепью. А воспитатель считает, он прямо так
всем и сказал: Я считаю, что все евреи из всех стран равны, и никто, НИКТО не
должен! А парень этот с толстыми цепью и девушками, он все равно обижает меня и
называет...
Я люблю этот маршрут. Во-первых, здесь всегда интересно, ибо есть
остановка
у школы для сумасшедших. Их адаптируют к нормальной жизни, и они учатся на этом
маршруте. А во-вторых, автобусы здесь пустые и новые, похожие на троллейбусы, в
которых так зыбко-празднично было в России ночью. При слове ~троллейбус~ я
всегда ощущаю одно: разгар ночи и грозы, потоки воды смывают границы дорог и
тротуаров, одинокая в последнем троллейбусе, уже не следя за выражением своего
лица, смотрю через заднее стекло на удаляющегося любимого, а он тоже смотрит
так, словно все уже кончено, хотя ничего так и не началось. Это потом услышала
от него, потом, когда уже владела мимикой и жестами:~Я никогда не прощу ему
/неважно кому/ твоего лица в этом троллейбусе...~ Простил.
Кстати потом, когда уже было поздно до необратимости, увидела, что хоть
и простил мое лицо, но тоже любил меня так умело, что я ничего не видела и
мучилась от безответности. Но он-то видел.
~Это от переизбытка нравственности~,- сказала Сюзанна, которая всегда была
откуда-то в курсе. Дело в том, что у человека, присвоившего права на
сопровождение меня, оказался друг. Но было уже поздновато, меня уже пару раз
сопроводили до дома, и он вошел во вкус. И все. Это длилось пять, вернее, семь
лет. Впрочем, это длится и теперь - разве слежу я за выражением лица, глядя из
окон в тьму? А заглядываюсь я туда все время, и троллейбус мой пуст, но лицо
мое прощено заранее. Прощай, несостоявшийся любимый, я на своей судьбе испытала
тщетность отъездов и подлость нравственности, объясняемой фатализмом. Надеюсь,
немного эмоций досталось и тебе.
Участь, застигшая меня в последнее время, мучительна. Я констатирую
потери, натыкаясь на них в письмах оттуда и испытывая жуткую сосущую пустоту.
~...умер Петр Семенович...~, ~...исчез Сашка~, ~..неожиданно скончался
Сотников...~
Русские мои друзья, вы, среди паники непреднамеренных и прочих отъездов,
потосковали и нашли свой способ избежать периода выживания. Память о вас,
рафинированная расстоянием и эмиграцией, светла.
Странно переживать эти уходы относительно стабильности прошлого. Тоскливая
боль. Безысходность. Надо бы туда поехать, а то исчезнут все.
-==Возвращение в Т-ск N4.==-
Я снова не еду в Россию. Сколько же причин, предлагающих паникующим
разумом, оказываются несостоятельными по ходу жизни. Деньги, работа, семья,
смешно. Я не еду, потому что н е ж е л а ю. Меня оскорбляет доступность
этой страны, из которой я вылезала, обдирая кожу и душу о наждак социальной
системы и человеческих существ. Я долго зализывала сочащиеся раны; даже сидя
в противогазе и чувствуя разрывы советских ~скадов~, прибывших из Ирака,
чувствовала я иную боль и иной страх. Я доезжала сюда еще несколько лет и не
уверена, что этот путь окончен. Зайти в одно из бесчисленных агенств и через
пару дней оказаться в России? Это ли не предательство по отношению к своим же
страданию и ностальгии?
Ну, хорошо, возможно я также боюсь встречи с теми, кто остался. Я не смогу
признаться им, что отъезд не приносит счастья, а лишь восстанавливает
достоинство. Что достаток - не только фон существования, но и масляная пленка
на кипящем котле.
Скажи, Илья, сидя в продранных штанах перед новым холстом, жуя кильку в
томате, не был ли ты более... Жизнь там заострялась системой, как карандаш, и
наброски наши были более четки. Я не знаю ничего более дурацкого, чем жизнь в
России, но и ничего более эмоционального не было у меня. Садо-мазохистские игры
с обществом и природой твоей дошли до предела, я уехала, ты, как Синдбад-
мореход отрезала куски плоти своей и кормила двуглавого орла, чтобы вывез,
родимый. ~Ничего,- доносятся мысли твои со всех концов гулкой провинции,- мясо
нарастим, не впервой~... И я знаю, что - да, нарастишь. Кровью и так
необъяснимо
единящей ненавистью к жидам всех национальностей.
Русские лица еврейских национальностей, это географическое пространство
не место для вашей генной памяти, но место для духовного абстракционизма,
согласна. Физически присутствовать там я отказалась, но отказываюсь считать
это большой удачей. Мне оставалось лучшее из невозможного.
Что я имею на сегодня? Русская лень, безинициативность и честное
незамечание
бардака в личной жизни - это не повод к американской незамутненной схеме.
Еврейская же скорбь среди пальм неуместна и пародийна. Слишком русская для
Израиля, я ощутила благостное предрастворение в Париже, но, оказавшись перед
дверью вагона в метро, я долго дергала ручку, желая выйти, пока нетерпеливый
негр не откинул ее в сторону. И я осознала, что больше не готова платить такую
цену за знание как открываются ручки в вагонах, а без знания этого все будет
