Я играю в предположения, а получаю - в лучшем случае - избитую романтику.
Судьба моя ленива и бездеятельна еще более, чем я. Она тоже не понимает
иронии. До последнего момента никто из нас не знает куда, зачем и кто
первый. Я вынуждаю ее вяло намекать, а потом, огрызаясь, бреду в указанном
направлении утешаясь лишь тем, что ничего не изменилось.
Вид моей судьбы при этом ужасен - сомнамбулически пялясь в пространство,
тащится она за мной, мечтая избавиться. Будь проклята ее аморфность и
второстепенность!
Камень, брошенный завтра, возвращается вчера, а на сегодня остается
только ощущение опасности и свист воздуха. Задумчивость моего палестинского
существования мудра и идиотична - приоткрывается рот, опускаются набрякшие
веки и течет время по жилам пересохших вади.
Ненатуральной блондинкой идет Сюзанна по Иерусалимскому парадоксу,
золотясь вместе с куполами. Ее яркость и неуместность восхищают, но мои
тусклость и неуместность оскорбительны.
Любовь моя к Иерусалиму абстрактна, я люблю его небесным, золотым. Мусор
же подворотен и двориков отвращает раненую птицу моего воображения. Приятель
Конт., разве не с тобой брожу я всю жизнь по улицам абстрактно любимых
городов - абстрактно любимая и любящая не тебя. Жалкий гений с проклятым
цинизмом, зачем отрекся ты от своего народа во имя другого, суетливо и
брезгливо отдвигаясь: ~Что ты, что ты, я не еврей...~ Ты, получающий в
восьмидесятых через пятые колеса в телеге социализма еле слышный скрип:
живы, ждем... Ты, шепотом формулирующий:~ И еще одно... как ты относишься к
евреям? Если только еврей по матери.~ Ты, скорбящий по ученикам и отодвигающий
добродетельную грамотность... По матери!
Душа твоя, данная тебе взаймы, гулкое нагромождение самоуничижения и
избранности, за что тянешь ты лямку таланта и абсурдного подхода к реальности?
Приятель Конт., чертик из табакерки вечности, разве не у тебя остались
сомнительные в своей тупой искренности мои письма... Но твое фальшивое
самоуничижение дало свои плоды, продолжившись здесь в Иерусалиме. Это я,
слышишь, покровительственно и преданно брожу по этим улицам и замираю от
неожиданности всякий раз, когда проступят в дымке очередного холма черепичные
крыши, и зелень сосен, и небо, и желтоватый камень этого города - выщербленная
слоновая кость утомленного всей этой суетливой охотой мамонта.
Приятель Конт., знай, вспоминая наши тупые диалоги, скрывающие уже
окончательно определившуюся скуку, я раскаиваюсь, что испытывала твое терпение.
Впрочем, раскаяние есть сомнительная добродетель, я не раскаиваюсь, а
просто ищу осколки разбитого расставаниями зеркала, чтобы не то, чтобы
склеить, а понять смысл отражений.
Движения мои в пространстве отрывочны и отвратительны. Ловя на себе
восхищенные взгляды, я презираю текущий момент.
У меня есть две сестры, Марина и Анна, одна доверяет мне, другой доверяю
я. Думая что доверить, я тщательно перечисляю внешние проявления
жизнедеятельности, иногда обращаясь к побочным. Я имею в виду покупки, форму,
цвет, количество. Зажав радиотелефон плечом, ужиная в трубку, я думаю, что
изгнание из рая не пошло нам на пользу. Впрочем, в этом вряд ли был
воспитательный момент. Выбрасываем же мы протухшее мясо. Что же до
избранности...
А что Ему оставалось делать?
-==Запись из дневника.==-
/23 сентября 1995г./
Я позвонила Сюзанне и предложила пройтись. Суетно работать в турагенстве,
но удобно летать на презентации отелей за счет фирмы. Вчера она вернулась из
Лондона, значит тема будет английской. Надев строгий костюм, я не ошиблась.
Она рассказывала. Я улыбалась. Сюзанна забыла, что летом я была в Лондоне по
ее же настоянию, но она привезла впечатления, а я их уже растеряла.
На Сюзанне была длинная бежевая юбка из жатого шелка по которой ползли
мелкие бледные голубые цветы. Летний голубоватый пиджак, под ним палевая
блузка с небесными разводами. Она назвала себя ~five o'clock tea~, и мне
стало тошнотворно грустно от своих нескончаемых определений. Голубые глаза ее
вперялись с требованием перенять восторг. Тысячи пабов, каньонов и английских
джентльменов собрались вокруг.
Я специально повела ее по Нахлаоту, считая, что способность к
приспособлению имеет все-таки границы, ибо органично рассказывать о Лондоне,
вписываясь в узкие каменные улочки, похожие на вывернутые кишки со всей
их прошлоиракской жизнью - это уже слишком даже для Сюзанны.
- И все угощают тебя кружками пива! Ты становишься пивной бочкой и от
тебя разит за километр! - вопила она в восторге.- Я соблазнила портье, и он
принес мне сушеную воблу! Я съела рыбу и выгнала этого сукиного кота, потому
что у меня уже был в жизни метрдотель, хватит! А он извинился и ушел...
Тогда часа через два я вернулась и пригласила его в самый лучший ресторан...
- И заплатила?
Сюзанна изумленно уставилась на меня, потом спохватилась:
- Нет, я не платила. Потому что он был джентльмен. А я не могу платить
дважды.
- То есть?
- Ну, хорошо. Послушай: он заплатил за меня. А потом заплатила я.
- Зачем?
- Я тоже решила быть леди. Ладно, проехали.
- Ты разве достаточно хорошо говоришь по-английски?
- Плохо. Но я хорошо по-английски молчу. Говорили мы по-Фрейду.
Я почувствовала, что надо сменить тему:
- Ну, ладно. А в Британском музее была?
- А чего я там не видела?
- Ну, все не видела... А в Тауэре?
Сюзанна изумилась:
- А что это?
- Ну, это... Замок такой,- я просто сгорала от неловкости.
- Нет,- сказала потускневшая Сюзанна.- Я была только на этой, ну,
обгаженной голубями площади. Все семь дней я ходила и кормила этих крылатых
бройлеров. Там же я знакомилась с джентльменами.
- Зачем? - поразилась я.
- Зачем кормила? - ласково сказала Сюзанна,- Чтобы джентльмены думали,
что я очень добрая и простая девушка, ведь все они очень сентиментальны там,
в далеком туманном Лондоне.
- Все семь дней,- убито сказала я, наконец поняв, что она издевается
и, видимо, давно.
-==Возвращение в Т-ск N3.==-
Пуповина моей духовной связи надорвана, но не прервана. Россия, старая
развратная дура, прижившая меня непонятно от кого, я не могу избавиться от
тебя и это вечный позор и гордость моей души, видевшей... скорее чувствовавшей
проблески синих озер среди зелени опушек, щедрость к убогим, способность
к дикой свободе и бесконтрольным счастью и тоске. Зачем испортила ты мне
жизнь, назвав русской, но шепнув, что я чужая... Как обволакивала ты меня!
Как липкое тело моллюска - инородное тело. Черный жемчуг ненависти и тоски,
выращенный тобой, действительно редок.
Живя в Иерусалиме, я слишком многое считаю близким и ничего - родным.
Русское подворье, Елизаветинское, ~эта колонна-монолит была отрыта...~,
стойкая архитектура куполов, бары ~Николай~ и ~Сергий~, как это отзывается
во мне.
Но душа моя скулит, обращаясь к Нему над пламенем двух зажженных свечей:
~Благословен ты, Господь, давший им субботу~...
Я не знаю и знать не хочу могилы своих предков. Кто были эти люди,
бунтующие и сходящие с традиций, как электроны с орбит?
Безродная космополитка, случайно возникшее сочетание дворняжечьих генов
с официальной записью в паспорте ~лицо без определенной национальности~, я имею
право стороннего суждения и домысла. Я лишена права сказать обладателям
родословных ~мы~, но я говорю ~мы~ тем, с русской безалаберностью и еврейской
скорбью, с польской гордыней и латышской прохладцей... Послушайте, господа
дворовой национальности, свобода эмоциональной независимости дороже! Любите ее
в себе, и вам обеспечены ненависть и зависть окружающих!...
Я не еду.
-==Следующая часть моей ситуации.==-
Образование мое выборочно, а существование пунктирно - я теряю целые
сгустки времени и судорожно цепляюсь за моменты эмоциональных всплесков. Не
помня, как ехала до работы сегодня, я запоминаю фразу, сказанную чуть более
гортанно в момент, когда открылось окно, и ветерок разгара осени устроил
канцелярский листопад с моего стола. Фраза была: ~Я не понимаю того, что
понимать лень~. Недоумение же мое постоянно.
Героини моих ежедневных ролей более плоски и интересны, чем я. Свободнее
обрисованные, они умеют всерьез разговаривать о еде и одежде, причем делают
это уже совсем самостоятельно, а я ухожу. Еще одна ступенька той самой
лестницы.
Меня давно мучает загадка - о чем я думаю в это время?
Постоянные упреки в благополучии унижают меня, потому что жаловаться
некому.
Хорошо, что состояние предвлюбленности оставило меня. Тревожность его
мешала, как постоянный посторонний взгляд. Все.
Что пришло взамен? Пройдена еще одна ступенька лестницы одиночества, и я
не жалею об этом. Мое унылое ныне сердце зажигается лишь от осеннего
туберкулезного солнца сквозь случайные желтые листья Иерусалима. О, как ощутимо
человеческое движение относительно каменности этих стен! Выражение моего лица
только подтверждает сказанное, вернее, так и не сформулированное.
Хорошо бы завести собаку, с которой не надо гулять по утрам.
В последнее время я смеюсь одними губами. В России губы были плотно сжаты,
но глаза смотрели насмешливо. В конце-концов взгляд мой бывает удивленным,
это уже много. Свободным он тоже бывает.
Пожалуй, стоит еще усомниться в правильном понимании мною /но и не только/
свободы пространства. Нет у меня даже этой свободы. Как ощущаю я те пятнадцать
километры моей страны, дистанцию кроссов моего детства, которые отделяют синюю
пучину моря от зеленой трясины ислама... Я не боюсь умирать, но я боюсь умереть
по чужой человеческой воле. Это принципиально, но бесполезно.
Скажи мне, мой муж и художник Илья, мужчина моей мечты и моей усталости,
каково жить с женщиной, делающей завтраки редко и машинально? Да так же и живем
мы с тобой, Илья, и нет этому оправданий перед законами естества, но где они,
эти законы - давно уже не по ним живет загнанное в угол своей истерической
скукой человечество. Молчи, Илья, грусть моей неосуществленности, почему я
остаюсь с тобой, каждый раз имея ввиду другого.
Недоразвитая моя принципиальность со временем усугубляется. Надеясь, Илья,
на большее, я готова получать все меньше.
Чего бы я хотела? Уснуть и видеть сны - это похвально, но ложь. Мне бы
хотелось удавиться.
-==Лицо, приспособленное к отъездам.==-
Это не я. Но это мой двойник по юности, каракатица интеллектуальных
изощрений, находящийся в непрерывном движении человек, близорукий настолько,
что тыкался растерянным лицом в закрытые двери и делал это в половине случаев
нарочно. Марк.
Снимая очки, ломал он противоречие между зыбкостью себя и четкостью
окружения. Не самый удачный способ. Он был моей лучшей подругой, потому что
духовный секс, плывший на заднике сцены, был не разнополым, а скорее гибко-
лесбийским, легким и утонченным. А мне хотелось хозяина, самозванца, который
был бы не способен спросить: ~Что мы будем делать?~
Полуеврей, полууверенный в себе человек, он разрешил себе заведомо удобный
способ жизни и легко приглашал делать это остальных. Марк, помнишь ли ты
пирожное в театральном кафе, взятое тобой как бы в назидание отлынивавшей
продавщице, а ведь мы опаздывали. В какой упущенный мною момент ты решил
позволять себе, Марк, и ты позволял, но укромно, мило, без оскалов и нахрапов,
можно даже сказать: умело держа грань, а ведь это сложно. Украденное и
съеденное тобой пирожное долго стояло в моем горле.
Порой, вспоминая как плавно и неотвратимо расходились наши пути, я снова
ощущаю тошнотворную сладость. Я восхищалась той непосредственностью отъезов,
которая была свойственна ему. Он все время легко уезжал, но каждое возвращение
давалось мне все тяжелее. Я почти не бросаю людей. Порывы мои поспешны, но я
привязчива. Терпя до последнего слова, прощаю я недостатки, и даже потом, не
прощая, долго притворяюсь. Вполне возможно, что это обоюдно. Сомнения в праве
