- Режьте лучше меня! - взмолился коннозаводчик. - Да как же такую красоту
и под нож!.. Это же слава нашего города!.. Не могу!..
- Люди гибнут от голода, пухнут на глазах, словно пышки на сковородке! А
вы - красота! - укорял Белецкого губернатор.
- А что же мы сидим на месте?! Разве мало у нас отважных воинов, чтобы
добыть продовольствие в бою для женщин и детей?! Да я первый возьму в руку
шашку и - в бой!
- Вот-вот! И я о том же! - поддержал коннозаводчика полковник Бибиков.
- А я запрещаю вам это делать! - закричал генерал. - У нас всего-то
солдат пять тысяч, а у нехристей двести! Режьте жеребцов - и дело с концом!
Г-ну Белецкому ничего не оставалось делать, как собственноручно резать
лошадям горла. При этом он плакал и просил у них прощения. Лошади, казалось,
понимали, для чего их лишают жизни, а оттого не сопротивлялись, лишь ржали
жалобно.
Впрочем, Белецкий пошел на хитрость - спрятал пару самых породистых
лошадей в собственном доме, выделив для них бальную залу. Чтобы не ржали,
коннозаводчик обвязал их морды одеялами, а навоз выносил ночами, тайком, в
интимном горшке.
Конину съели быстро, даже кости перемололи в муку и испекли из нее
лепешки.
Город погрузился в еще большую тоску, и некоторые жители уже поглядывали
на своих соседей как на калорийный продукт, который можно съесть. Вдобавок
произошло самое ужасное. Диверсанты, невесть каким образом проникшие в
город, сожгли на корню будущий урожай и спалили амбары с семенным зерном.
Будущая еда сгорела быстро и справно.
Полковнику Бибикову пришлось лишить жизни своего верного друга, вышедшего
невредимым из многих военных схваток, - мускулистого коня. Одним движением
остро отточенной шашки он срубил ему голову и подставил ведро под бьющее
черной кровью горло поверженного животного.
Конь был съеден в одно мгновение, поделенный по справедливости между
всеми городскими жителями. По тридцать граммов на душу. По шестьдесят
граммов было выдано лишь двум особам в городе - лейтенанту Ренатову и
мадмуазель Бибигон, которые решили в эти сложные времена пожениться. Двойная
пайка конины стала им свадебным подарком.
Только один Лазорихий не ведал, что творится в миру. Отягощенный
гипотетическими проблемами бытия, он не нуждался ни в пище, ни в воде. Его
мысли, предельно ясные, как никогда, выстраивались в парадоксальные цепочки
прозрений, а фасолевые кусты, разросшиеся из ушей по всей комнате, уже дали
свои первые плоды - маленькие зеленые барабульки.
- Жизнь происходит из ничего, - понял Лазорихий. - Ничего вбирает в себя
все!
А все - это такое же ничего!
Одним из голодных дней мать Лазорихия, готовящаяся от истощения отдать
Богу душу, нашла в себе силы, чтобы доползти до комнаты сына и попрощаться с
ним навеки. Она с трудом смогла открыть дверь, прикипевшую к косяку от
нечастого использования, и втащила свое немощное тело в келью отпрыска. И
каково было ее изумление, какой крик вырвался из ее исстрадавшегося сердца,
когда она увидела заполняющие всю комнату заросли фасоли с десятками тысяч
плодов, созревших к употреблению...
- Мы спасены! - закричала азиатская мать. - Мы будем жить!
На крики сбежались постояльцы гостиницы, бурно разделившие радость
хозяйки.
Фасолины были осторожно срезаны, уложены в мешок и отнесены в поле, в
плодородную землю которого их и высадили всем городом. От такой нечаянной
радости горожане на время забыли о голоде и запаслись силами, чтобы
дождаться фасолевого урожая.
А Лазорихий по-прежнему не ведал, что происходит в городе, в котором он
почитался первым жителем.
Его мозг работал на полную мощность, уши были заткнуты разросшейся
фасолью, а глаза, закрытые за ненадобностью веками, покрылись паутиной, в
которой жил паук, питающийся мухами.
- - Самое главное - земля родящая! - думал Лазорихий. - Землею могу быть и
я. Я могу быть почвой родящей! Должен ли я умереть для этого?.." Первые
всходы фасоль дала уже через три дня. А к концу недели урожай созрел.
Он оказался столь велик, что мог кормить город несколько месяцев, да еще
хватало и на следующую посадку.
Глядя в подзорную трубу на неожиданное веселье в городе, Бакши-хан
удивлялся и злился.
- Похоже, они не собираются раздевать своих женщин! - жаловался он
приспешникам. - Надо готовиться к штурму!
В это время в Чанчжоэ усилиями военных контрразведчиков были изобличены
диверсанты-предатели, сжегшие запасы зерна в самое тяжкое время. Пятерых
выродков четвертовали прилюдно на площади, затем хотели было их съесть, но
вспомнили, что в городе достаточно фасоли.
Самое неприятное, что в числе изменников оказался один из братьев
Лазорихия, продавшийся монголам за фунт бараньей требухи.
Мать философа от такого выверта судьбы тронулась мозгами. Она круглые
сутки напевала песню об Иване Сусанине и косо смотрела по сторонам. Ей стало
казаться, что все в городе шпионы. Достав где-то цианистого калия, она в
безумии своем перетравила всех постояльцев гостиницы и в придачу оставшихся
сыновей и дочерей. Выжил только Лазорихий, который не потреблял ни пищи, ни
воды.
Его, умиротворенного мыслительным процессом, потревожили городские
власти, выковыряв насильно из ушей застарелую фасоль.
- Ваша мать преступница! - кричал шериф Лапа в самое ухо Лазорихия. - Она
убила пятьдесят человек!
- Что?! - не расслышал Лазорихий, отвыкший слышать.
- Она перетравила всех постояльцев вместе с вашими братьями и сестрами!
Все умерли в одно мгновение!
- Не может быть! - испугался философ.
- Сами убедитесь, - предложил шериф. - Трупы еще не успели остыть!
Трясущегося отшельника провели в столовую, где вповалку лежали
несчастные, отравленные цианидом. Их лица были перекошены предсмертным
недоумением. Среди них Лазорихий различил своих братьев и сестер.
- Дело рук вашей мамаши! - пояснил Лапа. - Вот такое безобразие!
- Да как же это могло произойти?! - вскричал пустынник. - За что?!
- Война, понимаете ли, многих с ума свела.
- Какая война?!
- Как, вы ничего не знаете?
- А что я должен знать?!
Шериф в недоумении развел руками, но ему тут ж объяснили, что это тот
самый Лазорихий - философ, который находился многие месяцы в уединении и
вдобавок спас весь город от лютой смерти, прорастив на своем теле фасоль.
- Понятно, - ответил Лапа и, умерив свой пыл, рассказал герою, что
Чанчжоэ уже почти год находится под гнетом монгольской блокады. - А вы
знаете, что один из ваших братьев оказался предателем? - добавил шериф и тут
же спохватился: - Ну да, вы же ничего не знаете!
- Как - предателем?
- Сжег наши продовольственные запасы, помогая врагу.
Лазорихий заплакал от такого количества несчастий, внезапно свалившихся
на его голову.
- Он в тюрьме?
- Его казнили, - ответил шериф и почесал от смущения шею. - Крепитесь.
- А где мать моя? - шепотом спросил философ.
- Заперта в одном из номеров.
- Могу я повидать ее?
- Вообще-то не положено, - засомневался Лапа. - Если в виде исключения
только...
- Да-да, конечно...
- Только учтите, что она не в себе...
- Я понимаю...
- Что ж, проводите господина Лазорихия! - распорядился шериф.
Когда философа впустили в комнату, где находилась его мать, он нашел ее
привязанной к креслу и поющей песню о смерти предателя. Родительница не
обратила ровным счетом никакого внимания на последнего своего отпрыска, а с
его приходом лишь добавила торжественности своему голосу.
- И потому что ты иро-од, - пела она, - казнил тебя твой наро-од!..
Лазорихий уселся в ногах матери, погладил их нежно и сказал:
- Что же ты, мама, наделала!
- Ты корчился в муках предсмертных и видел ты небо в огне!.. - завывала
душегубица.
- За что ты их жизни лишила?
- Мы смертью отплатим неверным, и будешь ты плавать в г...не!
- Ох, мама, мама! - грустил Лазорихий.
Он оторвался от материнских ног, обнял ее за плечи, погладил волосы,
провел пальцами по сухим глазам, затем обнял шею и сдавил ее до хруста.
- Прощай, мама!
Из материнского горла вырвался глухой хрип, она недоуменно вытаращила
глаза и, казалось, все пыталась допеть песню о возмездии предателю.
Услышав странные звуки, в комнату ворвался шериф Лапа со своими
помощниками, но было уже поздно. Душегубица по-прежнему сидела привязанной к
креслу, только шея ее была сломана и голова болталась на груди. Ее мертвое
тело сжимал в объятиях Лазорихий, утирая сочащуюся из носа матери кровь.
- Мамуля, мамуля!.. - шептал он.
Философа оторвали от трупа, надели наручники и сопроводили в тюрьму.
На следующий день состоялся суд, рассмотревший дело о матереубийстве.
Присяжными заседателями было принято во внимание, что преступник спас
город от голодной смерти, что он - первый житель Чанчжоэ и что до сего
времени это был человек социально не опасный. Также было принято во
внимание, что Лазорихий убил мать, не выдержав груза ее вины.
- Преступник лишил жизни свою мать! - говорил обвинитель. - Самое
дорогое, что есть в жизни человека! Мать - понятие святое! Женщина от горя
потеряла рассудок! Ее нужно было не казнить, а лечить! Вместо этого родной
сын свернул ей шею! Никто не вправе, кроме суда, вершить актов возмездия! А
потому, делая вывод из всего вышеизложенного, требую для Лазорихия смертной
казни!
Присяжные заседатели были абсолютно согласны с обвинителем и вынесли
суровый приговор - смертная казнь через отделение головы от туловища, хотя
как индивидуумы они сострадали смертнику и по-человечески были готовы
простить ему убийство матери.
Откладывать казнь не стали и ночью наскоро соорудили эшафот, затянув
- вокзал на тот свет" черным бархатом.
По такому экстраординарному случаю собрался весь город. Уже подходя к
главной площади, народ проливал слезы и шептал в едином порыве слово
- святой".
Лазорихия вывели под руки. Он был бледен, но сохранял выдержку,
руководствуясь своим же философским постулатом, что - все - это ничего".
Стать из всего ничем представлялось для отшельника переходом от теории к
практике. Одно лишь внушало опасение: если вывод ошибочен, то он уже никогда
не сможет его пересмотреть.
Губернатор Контата сказал заключительную речь, смысл которой сводился к
прощанию как с героем, так и с иродом, но с человеком, достойным сожаления.
Митрополит Ловохишвили прочел прощальную молитву, дал смертнику
облобызать крест, а палач, закутанный в черное, сделал приглашающий жест,
указывая безволосой рукой на деревянную чурку.
Лазорихий печально улыбнулся на все четыре стороны, поклонился
согражданам и поудобнее уложил голову на плаху.
- Прощай, народ русский! - негромко прокричал он.
Взметнулся к небесам топор и упал из поднебесья... Голова Лазорихия
выпрыгнула лягушкой с плахи и закрыла свои азиатские глаза. Из места
отсечения, из горла, вместо ожидаемой крови выскочило что-то розового цвета
и, колеблясь в атмосфере, потянулось к синему небу.
- Смотрите, душа! - заорал кто-то.
- Святой, святой! - зашелестело в толпе.
Спустя минуты что-то в небе сгустилось, заволновалось и запылало всеми
цветами радуги, словно это душа убиенного окрасила пуховые облака.
Губернатор и митрополит плакали вместе со всем отечеством, а в уме
Контаты уже зарождались мысли об учреждении почетного ордена святого
Лазорихия и о сооружении мемориального памятника на месте его землянки.
Таким образом - Куриный город" распрощался со своим первым жителем, со
своим первым героем, со своим первым философом, а взамен всего этого
приобрел - Лазорихиево небо..."
