родственникам невыносимую боль.
Полковник вновь нырнул, а когда вынырнул, настроенный продолжать свои
думы, то услышал над собой наглое - эй!".
Шаллер вывернул голову и увидел стоящего на краешке бортика давешнего
мальчишку с синяками под глазами. Сейчас, правда, синяки выцвели, как хорошо
стиранный сатин, и уже не поражали своей величиной.
- Эй! - повторил мальчишка. - Могу я поплавать? Ты же меня сам приглашал!
Помнишь?
Глядя на Джерома, полковник вспомнил Франсуаз Коти, ее влажную грудь и
крепкие бедра, сделал над собою усилие, отгоняя эротические картинки, и
покашлял для закрепления достигнутого эффекта.
- Ты меня слышишь? - спросил мальчишка.
- Слышу, - ответил Генрих Иванович.
- Так могу я поплавать? Бассейн ведь не твой!..
- Конечно, можешь.
- Ну вот и спасибо, - поблагодарил Джером и стал медленно раздеваться.
Он аккуратно сложил шорты и рубашку, оставшись в купальном костюме
мышиного цвета, закрепленном на груди помочами.
- Холодная вода? - спросил он.
- Теплая.
- Глубоко?
- Не мелко.
- Значит, можно нырять?
- Можно.
- Сначала просто поплаваю, а потом уже нырну, - решил Джером и медленно
сошел по ступеням в пузырящуюся воду. - Действительно теплая, даже горячая.
Он оттолкнулся от дна ногами и поплыл по-собачьи, задрав высоко
подбородок и щуря глаза. Ему понадобилось достаточно времени, чтобы доплыть
до бортика, возле которого стоял Шаллер, и он, задыхаясь, даже протянул тому
руку навстречу, чтобы здоровенный мужик помог ему добраться до мелкого
места.
- Давно не плавал, - сказал Джером, встав рядом с полковником. - Сноровку
потерял.
- Да, - согласился Генрих Иванович, разглядывая его намокший купальник с
двумя горошинами сосков. - Плаваешь ты неважно. Но дело это наживное.
- Чего грустишь? - спросил мальчик.
- Я не грущу.
- Грустишь, грустишь! Вон как морщины вздыбились на лбу!.. Неприятности?
- Да нет. От неприятностей Бог миловал.
- Ну ладно, не хочешь говорить, не говори. Дело твое. А где женщина твоя?
- Не знаю.
- Я тут подумал на досуге - красивая она! И автомобиль у нее красивый!
- Как успехи в учебе? - перевел разговор на другую тему Генрих Иванович.
- Успехи неважные.
- Что так?
- Переходный возраст. Другие интересы.
- Какие же, если не секрет?
- Не секрет. Размышляю о смысле жизни.
- И какие выводы?
- А выводы такие, что смысл моей жизни лежит в области чужих интересов. В
моих интересах смысла нет.
- Какие же у тебя интересы?
- Хочу стать патологоанатомом.
- Почему? - удивился Шаллер.
- Потому что мертвый человек возбуждает во мне интерес. Глядя на
мертвеца, ощущаешь себя живым, тогда как глядя на живого, ощущаешь себя
никаким.
- Где же ты видел мертвецов? - спросил Генрих Иванович.
- У учителя Теплого.
- Что же они, прямо у него в квартире лежат?
- Да нет же! - Джером поморщился. - Он собирает атласы судебной медицины.
У него их целая библиотека. Вот я и смотрю их на досуге. А ты видел
когда-нибудь мертвецов?
- Приходилось, - ответил полковник, вспомнив мать, придавленную обломками
дома во время Чанчжоэйского землетрясения. - Я видел мертвецов.
- А ты видел, как купец Ягудин упал мордой на булыжники?
- Видел. А почему ты спрашиваешь?
- Уж больно у него голова крепкая была! Другая бы - разбилась, как арбуз,
от такого удара, а от ягудинской даже булыжник треснул! Может быть, он
мутант?
Как ты думаешь?
- Может быть. - Шаллер поглядел мальчику в глаза - большие, с черными
зрачками во все глазное яблоко. В них, подернутых влагой, он разглядел свое
отражение, искаженное, как будто полковник смотрел на себя с обратной
стороны подзорной трубы. - Может быть, и мутант, - еще раз повторил Генрих
Иванович.
- Проплывусь, - сказал Джером и слегка оттолкнулся от бортика ногами. Он
придал телу ускорение, но при этом слишком низко опустил подбородок и всем
ртом хлебнул воды. Мальчик закашлялся, замолотил руками по воде, развернулся
лицом к Шаллеру и протянул ему ладонь. Полковник опять помог обрести Джерому
почву под ногами и, не сдержавшись, заулыбался.
- Что ты смеешься? - спросил мальчик. - Разве тебе не известно, что
каждый человек что-то делает хорошо, а что-то плохо? Так вот, плаваю я
плохо. Что в этом смешного?
- А что ты делаешь хорошо?
- Пока я еще не знаю, что делаю хорошо. Слишком мне мало лет... Хотя нет,
одно дело я делаю прилично. Но тебе не скажу какое.
- Секрет?
- Наверное. Я не знаю, как ты к этому отнесешься, а потому не скажу.
- Не говори, твое право... Но, может быть, ты мне скажешь, откуда на
твоем лице синяки?
Джером задумался.
- Синяки на моем лице - дело частое, - сказал он. - Почему-то многим
доставляет удовольствие бить меня по лицу. Видимо, в конструкции моей
физиономии есть что-то притягательное для ее набития. Я так полагаю, что это
то же самое, как голое женское тело когото притягивает для объятий. Кстати,
не можешь ли ты мне объяснить, что движет тобою, когда ты целуешь женские
груди и живот? Ведь все это может быть не совсем чистым? Например, для меня
эта область человеческого общения не представляется привлекательной.
Почему-то этот вопрос Джерома прозвучал для Генриха Ивановича самым
естественным образом, он даже не почувствовал смущения, возможно, из-за
того, что сам мальчик не видел в этом вопросе ничего скабрезного, а потому
спокойно на него ответил:
- В жизни каждого человека, в определенном возрасте, наступает момент,
когда он чувствует влечение к противоположному полу. Это абсолютно
нормальный физиологический процесс. Когда-нибудь и ты почувствуешь влечение.
- Какого рода это влечение?
Шаллер хмыкнул.
- Знаешь, это очень трудно объяснить...
- Попробуй.
- Ну, бывает момент, когда влечение заставляет тебя забыть обо всех
проблемах, когда тело дрожит от желания разрядиться.
- Чем разрядиться?
- Семенем для продолжения рода.
- Как будто бы мы это в интернате проходили.
- Тогда тебе все известно, - облегченно вздохнул Генрих Иванович. - Это
называется инстинктом продолжения рода.
- Для этого в женский организм суется штука, из которой обычно писают?
- Можно и так сказать.
- А у меня есть семя?
- Когда вырастешь, семя будет и у тебя.
- И инстинкт продолжения рода?
- И инстинкт в тебе проснется.
- А что главнее - инстинкт или сознательное продолжение рода?
- И то и другое главное.
- А мне кажется, что не будь инстинкта, то не будет и сознательной
надобности продолжать род. Я думаю, что инстинкт подменяет сознание, а
человеку кажется, что делает он все осмысленно.
- Ты не прав. Для взрослого человека очень важно увидеть свое продолжение
в детях.
- Во мне инстинкт не проснулся, а потому то, что ты проделывал со своей
женщиной, не представляется мне привлекательным. Добровольно я бы никогда
этого не стал делать. И я бы не хотел видеть своего продолжения. Мне и так
не слишком радостно. Кстати, у тебя есть дети?
- Нет.
- Ты тоже не хочешь видеть своего продолжения?
- Хочу. Но не все, что хочется, случается. Зачастую наоборот: то, чего ты
особенно желаешь, становится невозможным.
- Твоя женщина тебе родит ребенка.
- Дело в том, что это не моя женщина.
- Как это? - не понял Джером. - Ты же делал с ней то, что обычно делают
только со своими женщинами.
- Бывают исключения. - Генрих Иванович замялся. - Понимаешь, существуют
вещи, которые непросто объяснить. Например, у меня есть жена.
- И что?
- Детей полагается иметь от жен и мужей.
- Тогда пусть тебе жена родит.
- Она не хочет.
- Вот видишь! - обрадовался Джером. - Значит, у нее, как и у меня,
отсутствует инстинкт продолжения рода... Но ведь это не беда! Плюнь на
условности и попроси красивую чужую женщину родить тебе ребенка!
- Я же тебе объяснил, что так не полагается.
- Но ведь можно развестись со своей женой и жениться на красивой женщине.
Она станет твоей и родит тебе мальчика... Или чего ты там хочешь?
Шаллер запутался в этом разговоре, а потому просто сказал:
- Хорошо. Я подумаю над твоим предложением, - и оттолкнулся от бортика
ногами, окатив мальчика фонтаном брызг.
- Эй, подожди меня! - крикнул Джером. - Я плыву с тобой!
Генрих Иванович свободно держался на воде, поддерживаемый мириадами
пузырьков, и умилялся, глядя на тщедушное тельце, колотящее что есть силы
руками и ногами.
- У меня уже лучше получается, правда? - спросил мальчик, схватившись за
бугрящееся мышцами плечо полковника.
- Да, у тебя безусловный талант к плаванию.
- Значит, скоро у меня появится еще одно дело, которое я делаю хорошо.
Оно не будет секретом, а потому я смогу о нем рассказывать.
Генрих Иванович поплыл к противоположному бортику, увлекая за собою
Джерома.
Мальчик скользил по воде без малейшего усилия, а потому наслаждался
водной стихией, заключенной в китайскую ванну.
Шаллер выбрался из бассейна, взял за руку Джерома и запросто, без
напряжения вытащив его из воды, поставил рядом с собой на мраморную плитку.
- Ну-с, молодой человек, мне пора. Приятно было с вами пообщаться. Если у
вас на досуге будет время, приходите искупаться еще.
- Передавайте привет чужой красивой женщине, - в свою очередь сказал
Джером.
Он прыгал на одной ноге, ковыряя в ухе пальцем, освобождая торчащий
древесным грибом отросток от воды. - И жене теплый привет. Она у вас на
тощую курицу похожа. Вы, навер ное, ее объедаете!
- Вы и жену мою видели! - воскликнул Шаллер, поражаясь точностью
сравнения.
- Пришлось как-то...
- Да! - вспомнил полковник, натягивая галифе. - Передайте господину
Теплому, что господин Шаллер навестит его в конце недели.
- Всенепременно, - пообещал мальчик, выжимая купальный костюм себе на
ноги.
Генрих Иванович посмотрел на тощие ягодицы Джерома, кивнул ему на
прощанье и скрылся за кустами боярышника.
20
Гаврила Васильевич Теплый с утра до ночи расшифровывал летописи Елены
Белецкой, покрывая чернильной вереницей одну страницу за другой. В его
учительской душе не осталось более места светлым чувствам, он негодовал на
то, что ему приходится за какие-то ничтожные сто рублей расходовать свой
безмерный гений.
Славист почти не думал над смыслом расшифрованных страниц, все его
существо захватила злоба, заставляющая деревенеть мышцы тела и работать со
сбоями мочевой пузырь.
- Если я что-нибудь не предприму, то сойду с ума, - думал Гаврила
Васильевич, кладя очередной лист с расшифровками в пачку. - Как посмел этот
ничтожный человек усомниться в подлинности моего открытия! Недаром говорят:
- У кого сильно в мышцах, у того слабо в голове!" Я бы с удовольствием
разделал его тушу по всем правилам мясницкого искусства! Сначала бы шкуру
снял, затем вырезал сердце и смотрел, как оно, бычье, трепыхается беззащитно
в моих ладонях, плача кровью..." Гаврила Васильевич опять испытал желание
убить. На сей раз это чувство было непреодолимым, мутящим сознание, мешающим
сосредоточиться на работе.
Славист отложил бумаги в сторону. - Пойду прогуляюсь", - решил он,
поднявшись со стула и пройдя в кухню. Там он зачем-то взял длинный изогнутый
нож, взрезал им подкладку пиджака и уложил тесак между двумя тканями,
осторожно прижимая прощупывающееся лезвие рукой. Затем учитель снял со стены
веревку, на которой обычно сушилось его нижнее белье, смотал ее в клубок и
засунул в карман брюк.
Он коротко взглянул на часы с кукушкой, отметив, что время уже позднее, к
двенадцати, и вышел на улицу.
Идти было некуда, а потому Гаврила Васильевич в странном забытьи
