что его не существует. Может быть, вы, не справившись с задачей, хотите
подсунуть мне, как вы говорите, летопись Чанчжоэ, написанную вами, а не моей
женой.
Может быть такое?
Теплый опешил.
- И вдобавок получить с меня гонорар!
Все высокомерие, проистекающее из Гаврилы Васильевича минутами ранее, в
мгновение улетучилось. Вся его фигура, выражение лица и глаз, все напоминало
несправедливо побитую собаку, верой и правдой служившую хозяину и от него же
претерпевшую побои.
- Честно говоря, я не подумал об этом.
- Видите... И что бы вы сделали на моем месте? Как бы поступили?
- Честно говоря, я не знаю.
Генрих Иванович держал в руках бумаги и молчал. Молчал и Гаврила
Васильевич.
Казалось, что его красноватые глаза были вот-вот готовы пролиться
слезами, но тут внезапно лицо его просветлело, как будто туча открыла
солнце, и серая кожа щек зарумянилась, как у девушки от стыда. Он
встрепенулся и сделал длинный шаг навстречу Шаллеру.
- Да как же, как же!.. Есть доказательство!.. Там, в бумагах... Дайте мне
их!
- Теплый почти вырвал из рук полковника листы. - Вот же, на десятой
странице!.. Смотрите!.. - И зачитал: - - Елена Белецкая. Родилась
восемнадцатого сентября третьего года чанчжоэйского летосчисления". - Теплый
заискивающе посмотрел на Генриха Ивановича и захлопал глазами. - Ваша жена
родилась восемнадцатого сентября? Ведь так?
- Да. Моя жена родилась восемнадцатого сентября.
- Ну вот видите? Мог ли я, спрашивается, знать об этом?
- Могли, - ответил Шаллер. - Вы могли без труда об этом узнать.
Информация не секретна.
Славист вновь погрустнел, и плечи его опустились.
- Значит, все мои усилия напрасны? - печально спросил он.
- Вполне вероятно, что в последующих страницах будет больше
доказательств, - жестко ответил полковник.
- Наверное, вы просто не хотите платить мне денег?
- Вы нуждаетесь?
- Отчаянно.
Генрих Иванович вытащил бумажник и достал из него сотенную купюру.
- Вот вам за десять страниц. В ваших интересах поскорее закончить
расшифровку и предоставить мне доказательства. Тогда вы сможете вести
достойную жизнь в течение двух лет.
Теплый взял из рук полковника сотенный билет, сложил его вчетверо и
спрятал в нагрудный карман.
- Я буду приходить каждые три дня, и вы будете мне передавать
переписанные страницы. Каждую неделю я буду выплачивать вам по сто рублей до
тех пор, пока из бумаг не будет явственно видно, что написаны они моей
женой. Согласны?
- Вы меня зажали в угол! - тяжело вздохнул учитель. - Мне больше ничего
не остается делать.
Шаллер свернул страницы трубочкой и засунул за борт кителя.
- Всего хорошего, - попрощался он и вышел вон.
Как только полковник закрыл за собой дверь, Гаврила Васильевич совершенно
преобразился. От его вида побитой собаки ровным счетом ничего не осталось.
Лицо учителя оскалилось в ярости, он глухо зарычал, сжимая кулаки, и со
всей силы ударил ногой по стеллажу с книгами. От такого внезапного
сотрясения книги с верхней полки не удержались и посыпались на пол, как
коровьи лепешки. Падая, они раскрывались в тех местах, где имелись цветные
иллюстрации, и через мгновение весь пол маленькой комнаты стал похож на
стенд патологоанатомической выставки.
Глядя на фотографии вскрытых тел, на их кровавые повреждения, Теплый впал
в состояние аффекта. Из уголков его губ показались пузырьки пены, глаза
подернулись мглой, а пальцы на руках быстро сжимались. Славист раскачивался
на ногах, с пятки на носок, как засохшее дерево, и испытывал непреодолимое
желание убить. Он отчетливо представил себе картину, как его длинные ногти
впиваются в кадык полковника, разрезая кожу на шее, словно бритвой, как
кадык вываливается из обнаженных мышц скверным яблоком, как полковник хрипит
и пучит в дикой боли глаза, моля о пощаде. Но Теплый не ведает сострадания,
он продолжает убивать с улыбкой превосходства на лице, пока большое тело
полковника не падает бездыханным на пол.
Гаврила Васильевич очень хотел уехать из Чанчжоэ, все его существо
стремилось в сердце Европы, а потому нежная душа не выдержала столь сильного
удара судьбы и трансформировалась в душу с необузданными страстями.
Генрих Иванович заперся на веранде и разложил перед собой страницы.
- История Чанчжоэ насчитывает чуть более сорока лет, - прочитал он первую
строчку. - Первый день летосчисления приходится на осенний день, когда луна
стояла против солнца. Сорок лет назад на месте города была голая степь. В
этой степи, безветренной и сухой, в небольшой землянке поселился первый
чанчжоэйский житель, отец-пустынник Мохамед Абали, человек достойный в своем
послушании божественному зову. Откуда и зачем пришел в нищую степь Мохамед
Абали - ничего этого не известно. Единственное, что имел при себе пустынник
из мирских вещиц, была жестяная кружка, в которую он с вечера насыпал песок,
а к утру получал из него воду.
Все время дня, от бледного рассвета до кровавого заката, Абали проводил в
чтении Ветхого Завета и размышлениях о бытии земном. Его душа была покойна и
постоянно глядела своим острым концом в небеса, готовая сорваться к облакам
по любому мистическому знаку природы. Таким непритязательным образом Мохамед
прожил несколько месяцев, пока какая-то болезнь не посетила его тело.
Осчастливленный пустынник уже было собрался отправиться к отцу всего
живого, как возле его землянки появился некий человек с кожаным саквояжем,
назвавший себя доктором Струве и ставший впоследствии вторым чанчжоэйским
жителем.
Несмотря на активные протесты Мохамеда Абали, доктор Струве освободил его
больное тело от недуга и поселился рядышком с землянкой пустынника, выстроив
себе нечто вроде хижины.
Вскоре в Чанчжоэ, нагруженные поклажей, вошли еще пять жителей с черным
цветом кожи. Это была семья африканских переселенцев, состоящая из двух
взрослых и троих детей. Негры принесли с собой пятерых кур-несушек и одного
худого петуха, который без устали снабжал стол переселенцев свежими
оплодотворенными яйцами.
Восьмым жителем города стала молодая особа, назвавшая себя мадмуазелью
Бибигон и родившая в законное время троих мальчиков доктору Струве.
Вследствие этого отец троих детей был вынужден выстроить для своего
семейства более подобающее жилище. Доктор возвел чудный двухэтажный домик и
разбил вокруг него садик с яблоньками и помидорными кустиками.
Но не только один доктор Струве показал чудеса строительства. Не сидели
сложа руки и негры. В невозможные сроки африканцы возвели в отдалении
церковь, в которой по вечерам пели джаз, прихлопывая в такт в ладоши и
стремясь таким манером развеселить Бога.
К концу первого года чанчжоэйского летосчисления в городе появился бравый
генерал Блуянов, приведший с собой двадцатерых солдат, которые усиленными
темпами принялись строить казармы улучшенного типа. По вечерам солдаты
вышагивали строем, четко выполняя повороты направо и налево, а также кругом
по командам Блуянова.
Мадмуазель Бибигон, завершившая кормление грудью, оставила доктора Струве
и перешла жить к генералу, родив от него трех девочек. Блуянову пришлось на
время отставить строевые учебы и бросить солдат на строительство подобающего
жилья для своего многодетного семейства.
К середине второго года в Чанчжоэ прибыл г-н Контата с целой вереницей
повозок, груженных импортными товарами. Предприимчивый и энергичный, он
одолжил у Блуянова солдат за щедрую плату и занялся капитальным
строительством.
Под его руководством военные в невиданные сроки построили шестнадцать
домов под черепичными крышами, двери которых Контата запер на ключ в
ожидании потенциальных покупателей.
Через два месяца в Чанчжоэ случилось первое горе. В два дня вымерло все
африканское семейство, оставив в наследство городу церковь и своих кур. В
попытке вылечить негров доктор Струве оказался бессильным, ссылаясь на то,
что болезнь науке неизвестная и, по всей видимости, является прерогативой
только черного населения.
Но так или иначе, негры отправились на африканскую часть неба, а белые
освоили их жилища и имущество, задавшись вопросом, что делать с церковью.
Но, как говорится, свято место пусто не бывает, и в один из ненастных
вечеров в Чанчжоэ на старом муле въехал бородатый человек в церковных
одеждах и представился митрополитом Ловохишвили, прибывшим в город по
распоряжению самого Папы Римского.
Новоявленный митрополит поселился в одном из домов, выстроенных г-ном
Контатой, и переименовал африканскую церковь в русский православный храм.
Каждое утро и вечер Ловохишвили проводил в храме службы, внушая
прихожанам почтение к морали и божественному всевидению. Особенно митрополит
делал упор на мятущуюся душу мадмуазель Бибигон, стремясь сдержать ее
плодовитое чрево в рамках одного семени. Располневшая дама со слезами на
глазах внимала духовному отцу, раскаиваясь, а затем умиляясь во внезапном
прозрении.
Вскоре мадмуазель Бибигон переехала в дом г-на Контаты и в положенное
время разродилась двумя девочками и белокурым мальчиком, своими чертами
напоминающими постороннего человека, не живущего в Чанчжоэ.
К концу второго года в городе появился субъект с роскошной гривой волос и
красивым разрезом глаз. Вместе с субъектом в Чанчжоэ прибыли и десять голов
молодого скота. Восемь телок и с ними два бычка, на тот случай, если один из
бычков сдохнет.
- Скотопромышленник Туманян, - представился новичок. - Буду тут у вас
жить, разводить скот.
На следующий день в городе была зафиксирована первая торговая сделка. Г-н
Контата променял один из своих домов на трех самых упитанных телок г-на
Туманяна в надежде на парное молоко.
Скотопромышленник вселился под черепичную крышу, здраво рассуждая, что ни
одна телка без быка доиться не будет, а значит, можно рассчитывать и еще на
один дом.
Тридцать третьим жителем города стал каменщик по фамилии Персик.
Отдохнув от перехода, этот плюгавый человек на следующий день ушел в
разведку и вскоре явился обратно со счастливым известием, что неподалеку
есть месторождение булыжника.
- Я буду мостить главную площадь города! - возвестил он и тут же хотел
взяться за тяжелую работу.
Но возникли непредвиденные сложности. Каждый из чанчжоэйцев справедливо
полагал, что главная городская площадь должна располагаться как раз против
окон его дома, а если мостить будут в другом месте, то площадь будет не
главной, а второстепенной, и если в Чанчжоэ пока нет главной площади, то
абсурдно мостить сначала второстепенную.
- Все дома мои! - привел довод г-н Контата. - Поэтому площадь должна быть
разбита там, где я укажу!
- Не все дома ваши! - возмутился скотопромышленник. - У меня тоже есть
дом! И у остальных имеются.
- А я командую армией! - пригрозил генерал Блуянов. - Я наведу в городе
порядок! Не терплю анархии!
- Площадь должна быть построена напротив моего дома! - заявил доктор
Струве. - Я - первый житель города! Тем более я - врач. Если кто-нибудь
заболеет, то я должен в кратчайшие сроки добраться до больного. Поэтому я
должен жить в центре города.
Доводы сочли бы убедительными, если бы не мадмуазель Бибигон, напомнившая
всем, что доктор Струве отнюдь не первый житель города, а что наипервейшим
аборигеном является отец-пустынник Мохамед Абали, а потому с ним должно
посоветоваться.
- Хорошо, - согласился г-н Контата. - Спросим отшельника. Тем более надо
его проведать, может быть, он умер давно.
Жители города в полном своем составе отправились к землянке Мохамеда
