когда ты родишь ребенка, у него будет право и на твое тело.
- Я не должна показывать своего лица, - прошептала я.
Ее смех напоминал лисий лай.
- О, значит, ты быстро усвоила обычаи племени. Это хорошо. Не бойся,
что Котта увидит твое лицо. Котта слепая.
Она говорила о себе в третьем лице, словно речь шла о ком-то ином. И
не особенно расстраивалась по поводу своего недуга: для слепой она
выглядела очень умелой.
Я медленно сняла с лица серебряную маску, глядя ей в глаза. Они
совершенно не моргнули, ни одной реснички не дрогнуло. Я вложила маску в
ее большие сильные руки и натянула уже знакомый шайрин.
Наступил рассвет, и я отправилась в раскрашенную палатку Эттука. Я
шла крадучись, пригнув голову и сгорбив плечи, как делали, по моим
наблюдениям, другие женщины, не занимающие высокого положения в крарле.
Тафра не стала бы красться, но, впрочем, она же была женой Эттука и,
подобно его коню, приобрела авторитет благодаря благосклонности вождя.
Я думала, что, несмотря на ранний час, я не застану там Эттука, ибо
мне представлялось, что она желала заполучить меня лично для себя и
научиться тем городским штучкам, которые, как она надеялась, я знала. Но
он все еще лежал там голый на одеялах и храпел. И храпел он не ритмично,
как другие мужчины, а приступами, рывками, с нерегулярными промежутками
издавал громкие рычащие, фырчащие звуки, похожие на вой кабанов.
Тафра сидела рядом с ним, но когда вошла я, она оттолкнула в сторону
одеяла и встала. На ней не было ни одежды, ни маски; очевидно, поскольку я
была рабыней, мой взгляд на ее лицо явно не шел в счет. Несмотря на свою
беременность, она была, как я уже заметила, невероятно красива. Пышность и
зрелость ее форм не вызывали ощущения излишества, как это часто
свойственно женщинам, наделенным красотой подобного рода. К тому же она не
лишена была изящества: узкие кисти и ступни, кошачий подбородок, рот,
совершенный настолько, что казался нарисованным, и расцвеченный, как
бледно-красный цветок.
Она кивнула на Эттука и приложила два пальца к губам, предупреждая,
что я должна молчать. Знаками она показала на духи и другую косметику в
резном сундучке. Я молча вымыла ее, надушила и расчесала ей волосы перед
зеркалом из полированной бронзы. Я не чувствовала себя униженной этим. Она
была слишком прекрасна. Я стала сознавать в себе нечто, благоговеющее
перед красотой - той особой красотой, которую я увидела в Асрене, в
дворцовой девушке, которую он любил, и столь неожиданно обнаруженной
теперь среди палаток варваров. Ведь я, в конце концов, носила проклятие
уродства; даже мое тело, которое Дарак находил красивым, было теперь
обезображено.
Я заплела ей пряди волос и прицепила к их концам серебряные
колокольчики. Достав из кувшинчика синий крем, она нанесла его себе на
веки, а красным кремом из другого кувшинчика натерла себе губы. Эти ее
действия раздражали меня, поскольку были излишними и не добавляли красоты.
Затем она вернулась к нему на одеяла, и горечь обиды пронзила меня -
не за себя, а за нее, женщину столь отменной внешности, добивающуюся
милости у отвратительного храпящего создания, разлегшегося рядом с ней.
Жестами она отправила меня за едой, и я, обходя пасущихся коз,
пробралась к утреннему костру. Никаких мужчин мне на глаза не попалось, а
женщины у костровой ямы визгливо закричали при моем появлении. Когда я
подошла ближе, одна из них подняла кусок дерева и бросила в меня. Тот
отскочил от моей кожи, и они резко, хрипло рассмеялись.
Я с трудом подыскала слова.
- Тафра, - сказала я. - Меня посылай жена Эттука - за едой для вождя.
Они забормотали и сбились теснее, и вскоре одна из них, довольно
высокая и полногрудая, с яркой рыжевато-белокурой копной волос подошла ко
мне и отвесила мне оплеуху. Снова раздался смех.
- Ты хочешь еда, - передразнила она меня. - Ты спрашивай меня.
- Тогда я спрашиваю тебя.
- Я спрашиваю - я _с_п_р_а_ш_и_в_а_ю_ - послушай эту городскую
эшкирку, - снова передразнила она и сорвала аплодисменты. - Я дочь Сила, -
сказала она. - Ты разгневала Сила. Тех, кто гневает провидца, не кормят
среди палаток.
- Не для меня - а для вождя, Эттука.
Она снова небрежно ударила меня, и прежде чем я успела сообразить,
что делаю, я ответила ей ударом на удар, и она оказалась лежащей на спине
среди груды древесного угля для костра.
Женщины завопили и завизжали, а дочь Сила медленно поднялась и
бросилась бы на меня, но гомон прервал еще один голос, и они застыли.
Котта стояла у входа в свою палатку, и ее слепые глаза, которые, казалось,
видали, безошибочно остановились по очереди на каждой из нас.
- Что за беду ты вызвала, дочь провидца? Она хочет лишь послужить
вождю. Она теперь принадлежит Тафре, так что тебе следует держаться с ней
повежливей.
Дочь Сила чуть приподняла вуаль шайрина и сплюнула на землю, а затем,
явно символизируя что-то, растоптала слюну.
- Тафра, - отрезала она, - иноплеменная шлюха, - она отошла от костра
и показала на ряд стоявших на огне котелков. - Бери, беловолосая.
Я прошла мимо нее, и она прошипела:
- Ты еще вспомнишь, кого ты ударила.
Одна женщина неохотно наполнила мне одно блюдо какай-то жидкой кашей,
сильно отдающей козьим молоком, другое - зрелыми черно-красными ягодами, а
в третье положила темный ржаной хлеб. Она также достала кувшин пенистого
пива. Все это расставили на поднос из жесткой плетеной циновки и оставили
на земле, предоставив мне поднимать самой. Когда я нагнулась, чья-то нога
ударила меня в бок, и я упала.
Я не знала, которая из них это сделала, но Котта крикнула из своей
палатки:
- Чтоб больше такого не было. Она ждет ребенка. Эттук не поблагодарит
вас, если потеряет из-за вашей стервозности воина.
Я не знаю, как она поняла, что они сделали. Шума-то почти не было. Я
подняла поднос и поспешила убраться от них обратно к раскрашенной палатке.
Войдя, я обнаружила, что Эттук проснулся, сидит и злобно глядит на
меня.
- Где тебя носило, сучка? - зарычал он. - Тебе пришлось самой ходить
по ягоды и готовить, прежде чем ты смогла принести все это?
- Женщины, - заикнулась было я.
Он снова рявкнул, приказав молчать, и выхватил поднос, так что все
жидкости из сосудов расплескались. И принялся запихивать еду себе в рот, в
то время как Тафра наливала ему в окованную серебром чашу пиво. Внезапно
он схватил ее за грудь почти так же, как схватил поднос. И рассмеялся.
Тафра кивнула мне.
- Ступай теперь. Я прикажу привести тебя, когда ты мне понадобишься.
Я повернулась, вышла и стояла на резком свете солнца, превозмогая
отвращение.
Женщины все еще окружали костер, за исключением дочери Сила,
вероятно, отправившейся кормить отца. Котта тоже ушла в палатку.
Я прокралась по стану и нашла среди сосен узкий ручей, недалеко от
палаток. Я гадала, не следует ли мне отправиться вниз по течению этого
ручья, чтобы найти между склонами гор за деревьями русло реки, русло,
которое приведет меня не к Эшкореку, а в конечном итоге на юг, к
неизвестному морю. В конце концов, меня ведь ничто не удерживало здесь.
Я сделала полшага, и, казалось, путь мне преградила невидимая стена.
Уж не знаю, что это было - предвидение или всего лишь желание обрести
безопасность, какой бы сомнительной она ни была. Я покачала головой,
словно отказывая ручью и дороге, которую тот мог предложить, и снова
вернулась в крарл.
В чем заключались мои обязанности, я выяснила достаточно скоро.
Я сидела в пыли неподалеку от палатки Козлы, ломая голову по поводу
прегражденного пути у ручья, когда женщины позвали своих мужей и детей к
трапезе у костровой ямы. Завтрак в постели им не полагался; он был
привилегией Эттука и Сила, надо полагать, тоже. Один из воинов крарла
побудил меня к действию, рывком подняв на ноги и съездив по уху за
праздное сидение. Затем одна худощавая женщина, скорее обеспокоенная, чем
недружелюбная, обязала меня подавать еду вместе со всеми другими женщинами
мужчинам и мальчикам. В присутствии мужчин женщины стана могли есть,
сидеть или даже стоять не двигаясь. У них это было традицией, тем не
менее, они находились в большем рабстве, чем темнокожие. Даже я была
меньше рабыней, ибо все во мне бунтовало, и хотя и ничего не могла
поделать со своим жребием, я не принимала его с покорностью. А женщины
крарла, даже девочки, принимали целиком и ни секунды не сомневаясь; даже
дочь Сила, прислуживавшая вместе с остальными. Когда мужчины покончили с
едой, то поднялись на ноги, вытирая рты, не удостаивая взглядом своих
женщин, и пошли по своим мужским делам: готовиться к охоте (ибо эти дикари
ели мясо, когда им удавалось добыть его), точить ножи, чистить коней и
вообще вести важные разговоры и обсуждения, которые нам не полагалось
слышать. Мальчики из кожи вон лезли, чтобы подражать им. Похоже, их
мужская жизнь начиналась рано.
Теперь женщины доедали ошметки и объедки того, что осталось, и пока
девочки шумно играли поодаль, они, в свою очередь, занимались чисто
женской болтовней. Только это и дозволялось им - пустые разговоры о
тряпках, вещах, детях, младенцах, предстоящей стряпне и предстоящих
трудах, а также о мощи их мужей (либо в постели, либо на охоте или на
войне); все это перемежалось сплетнями и злословием в адрес любой женщины,
которая отсутствовала в данный момент.
Наибольшую злобу вызывала у них Тафра. Прислушиваясь к их разговорам,
я узнала, что Эттук добыл ее год назад в бою из вражеского племени. Ее еще
не приняли в свои - они называли ее иноплеменной сукой. Им не нравилось,
что милость Эттука досталась ей, а не одной из них; не нравилась им и ее
беременность, благодаря которой она могла еще больше утвердиться в его
палатке, особенно, если родит ему сына.
Трапеза женщин, однако, продолжалась недолго. Вскоре они встали, и я
вместе с ними, и отправились драить блюда и чаши и мыть их в том самом
ручье, к которому я приходила раньше. В ходе этой работы я бессознательно
подошла к той прежней границе и поняла, что упустила момент, когда можно
было уйти, как часто бывало в прошлом, когда я собиралась бежать от
надвигающейся беды, но какое-то обстоятельство или чувство препятствовали
этому.
После мытья посуды наступил черед стирки одежды и одеял, полоскания и
выколачивания этого пахучего тряпья о камни. Настал полдень, и я ожидала
какого-то отдыха, но они развесили одежду сушиться на сконструированных
для этой цели маленьких клетках из дерева, а затем побежали обратно в стан
и занялись штопкой, ткачеством и другими утомительными трудами. Девочки
проявили ко мне некоторый интерес, сводившийся, в основном, к
поддразниванию, - подражая матерям, как мальчики подражали воинам в
напускном безразличии. Теперь их отправили поиграть, и они убежали в
сосновый лес, упиваясь своей короткой свободой.
Дочь Сила тоже стирала и сушила, и я каждую минуту ожидала, что она
ударит меня или что похуже, но она ничего не сделала. А затем, когда мы
шли к палаткам, она подошла ко мне и вполголоса прошептала:
- Я рассказала отцу, провидцу, о том, как ты ударила меня. Он
разгневался еще пуще, чем прежде. В башне хранилось много золота, а твоя
наглость заставила воинов забыть про это. Теперь слишком поздно
возвращаться, ибо мы уже на Змеиной дороге и должны направляться на
восток. Он нашлет на тебя порчу, эшкирская сучка. Твои кости и жилы
исковеркаются, и ты будешь ходить калекой до конца дней.
