меня наземь. С пылью в глазах и в ноздрях, царапающуюся обо все каменные
выступы, разрываемую острыми камнями, меня беспомощно волокли вперед,
практически удушая веревкой на талии. Именно этого и боится колесничий,
если у него в душе есть место для страха - одна из тех смертей, которые
может предложить Сагари. С левой рукой на груди в инстинктивной защите я
попыталась освободиться другой от веревки. Бесполезно. Я крикнула, чтобы
они остановились. Бесполезно.
Внезапно путь сделался более гладким. Еще больше пыли. Как это ни
нелепо, я извернулась, избегая кучи козьего навоза, и меня поволокло
вместо этого через сломанный куст. Мое путешествие подошло к концу.
С миг я лежала там ничком, а затем с трудом поднялась па колени.
Вокруг самодельного проселка были раскиданы среди высоких сосен синие
палатки. Впереди палатка побольше с желтым рисунком на синем фоне, а перед
ней большая костровая яма, откуда валил дым, и где только-только разожгли
костер четыре женщины в шайринах и черных одеждах баз рукавов. Они
прекратили работу и уставились на меня. Один из воинов наорал на них, и
они разбежались, как перепуганные курицы, в заросли, с глаз долой.
Мы подъехали к этому месту, обогнув скальный выступ, который хорошо
скрывал его от неровностей склонов. Никакого иного тыла у них не имелось,
и все же это был крарл, хотя и небольшой - в целом около двадцати палаток.
Пыль еще не успела улечься, воины скакали кругами, наши лошади все
еще фыркали и волновались после галопа, когда из разрисованной палатки
вышли один за другим двое человек. Первым вышел очень рослый мужчина, хотя
и недостаточно высокий для его шири, весьма мускулистый и с намеком на
жир, появившийся от многих кувшинов пива. Его большие голубые глаза с
тяжелыми мешками под ними были глупыми, но при том и хитрыми; вдобавок к
заплетенным в рыжие косички волосам он носил пышную бороду, хорошо
смазанную жиром и тоже заплетенную в косички. Должно быть, укладка этой
бороды его здорово утомляла и, судя по ее виду, выполнялась, вероятно, не
чаще трех раз в году, а последняя операция прошла давным-давно. Он,
несомненно, являлся вождем и расхаживал с таким видом, будто весь мир
принадлежал ему, очень уверенный в своей незыблемости. Одетый, как и его
воины, в кожаную куртку, рейтузы и сапоги, он носил поверх татуировок
множество ожерелий и всяких побрякушек, браслеты из начищенной до блеска
меди, а на поясе у него болтались кисточки. Другой, вышедший следом за
ним, был субъектом совсем иного сорта. Высокий, худой, прикрытый длинным
коричневым балахоном, схваченным на талии кожаным ремнем, с незаплетенными
огненными волосами с проседью, с лицом выбритым, как и лица воинов, но
покрытым черной краской, так что казалось, будто он тоже ходил в маске.
Дикие светлые глаза вращались на этом черном лице, которое, несмотря на
седые волосы, выглядело физиономией неопределенного возраста, и он сжимал
обеими руками висевшую у него на груди деревянную фигуру. Их провидец?
Руки поднялись, отдавая честь. Изукрашенный вождь кивнул и посмотрел
на меня.
- Что это? - расслышала я его слова сквозь пульсацию у меня в крови.
- Эшкирка из башни, Эттук, - доложил один из них, а затем рассмеялся.
- Провидица, как она сказала. Та драгоценность, которую нас послал найти
Сил.
Священнослужитель Сил подошел ко мне. Я хотела подняться и
встретиться с ним лицом к лицу, но не смогла, и, стоя на коленях,
старалась вместо этого подыскать слова.
- Я - магиня, - заявила я, но употребила городскую речь.
Сил подошел очень близко, и я почувствовала вонь от его тела, запашок
кожи, вечно завернутой в покров и никогда не знавшей ни солнца, ни
воздуха, ни воды. Он казался рассерженным, его сухие руки сплетались и
расплетались, а острые желтоватые клыки оскалились в улыбке ненависти ко
мне. Глаза его сверкали и метали молнии. Внезапно он плюнул мне в закрытое
маской лицо. И провизжал несколько слов, которые я не поняла, и запрыгал в
диком танце. Он отскочил от меня и, все еще визжа, подбежал поочередно к
каждому воину, тыкая в них костлявыми пальцами. Воины, казалось, оробели и
попятились. Я не могла толком разобрать, в чем дело, но, похоже, я была
отнюдь не тем, что он хотел увидеть привезенным; там была какая-то другая
вещь - и они упустили ее.
Я снова почувствовала, что могу рассмеяться, несмотря на мучившие
меня боли. И все же я должна разобраться с ними сейчас, с этими племенными
дикарями, или же я пропала. Я заставила себя думать о том, как они волокли
меня те последние ярды по неровной земле, о том, как провидец плюнул мне в
лицо. Гнев, жаркий и яркий, переполнил меня, как кувшин. Я поднялась на
ноги.
- Старик, - окликнула я Сила преднамеренно невежливо и употребила
теперь правильные слова, ибо он стремительно повернулся и прожег меня
взглядом, словно грязный старый пес, который еще способен укусить. - Я
сказала тебе, - повторила я. - Я - магиня.
Я посмотрела на него, и гнев захлестнул мне глаза огромным
пульсирующим потоком. Но не появилось никакого света, никакой боли -
только боль от огромной мощи, которая не могла найти выхода. Стоя там, я
боролась с собой, стараясь выпустить эту мощь на Сила, убить его и
проявить себя перед новыми опасными мучителями. Но я больше не могла ни
контролировать, ни применять свою Силу. Мой гнев спал и застыл. Я
вспомнила, как выжгла из мозга Вазкора гнездо способностей, как навеки
замуровала ходы его мозга. Сделав это, я, казалось, опустошила себя и
уничтожила. О, мне следовало бы раньше догадаться об этом; ведь я же
оказалась неспособна понять их речь, когда мы ехали, и до сих пор не могла
полностью овладеть ею, а таким даром я обладала всегда, с момента
пробуждения под Горой.
В шоке и страхе я столкнулась с Силом, пребывая в полной
растерянности. Эттук и его воины рассмеялись. Однако Сил совсем не
смеялся. Он подошел ко мне и нанес несколько звонких ударов по голове;
звуки их стали тревожными гонгами Белханнора, гремящими оттого, что у
ворот стояли Анаш и Эптор.
2
В палатке, куда меня положили, было очень темно; и пахло женщинами и
женскими вещами, но никого кроме меня там, казалось, не было. На полу
валялись козьи шкуры и одеяла, и я лежала на них, окостеневшая, мучаясь
болью и тошнотой. Я начала осторожно изучать свое тело, ибо меня теперь
охватил холодный страх, как бы не исчезла наряду со всем прочим и моя
способность к самоисцелению. Этого, к счастью, не случилось, так как
порезы и раны у меня на теле затягивались, а кровоподтеки рассасывались.
Внезапно я увидела перед собой женскую фигуру. Вплоть до этого
момента она стояла совершенно неподвижно, а теперь зашевелилась и пошла
вперед. На нее упал слабый свет, просочившийся сквозь стену палатки, и
осветил закрытое лицо; лишь большие темные глаза холодно смотрели на меня.
Ей было около тридцати, что в племенах дикарей равнялось сорока годам
жителей Анкурума; тем не менее она была прекрасна: это я разглядела, даже
не видя ее лица. Под черными одеждами у нее также скрывалось прекрасное
тело, или, во всяком случае, ранее прекрасное, так как теперь его разнесло
от далеко зашедшей беременности, а большие твердые груди обвисли, отяжелев
от молока. Одевалась она в основном так же, как и обыкновенные женщины
этого крарла - те, которые убежали от воинов, - в черное платье без
рукавов и черный шайрин. Однако ее голые руки от запястий до плеч
окольцовывали браслеты из серебра, меди и раскрашенной эмали, а на шее у
нее висело ожерелье из золота с тускло-голубыми самоцветами. В ушах
звенели серьги с теми же камнями. Волосы закрывали шею и ниспадали на
спину, словно занавес. Она явно была родом не из этого крарла и не из
темнокожих; ее белая кожа была кремовой от легкого загара.
- Я - Тафра, - уведомила она меня, - жена Эттука. Единственная жена
Эттука, - добавила она, предъявляя права на мое уважение и страх.
Я ничего не ответила. Помолчав, она сказала с упреком:
- Ты поступила глупо. Незачем гневить Сила. Я уговорила Эттука
сохранить тебе жизнь. Он прислушался.
- Почему? - поинтересовалась я.
- Ты в тягости, - ответила она без всякого выражения на лице. -
Городским отродьем, но его можно воспитать так, что оно усвоит наши обычаи
- еще одно копье для мощи Эттука. Или же еще одна - рожать ему сыновей. Ты
понимаешь меня?
- Да, - ответила я. - А что уготовано мне?
Она говорила медленно, так чтобы я не потеряла нить рассуждений:
- Ты будешь при мне, - сказала она.
- Твоей рабыней.
- Моей рабыней. Женщина из Городов должна знать много разных
хитростей, способов, с помощью которых жена доставляет удовольствие мужу.
Не уловила ли я проблеск беспокойства в ее словах? Не сомневалась ли
она в верности своего мужа?
- Завтра на заре, - сказала она мне, - ты тогда сможешь прийти ко
мне. Сегодня ты полежишь здесь, в палатке Котты, куда приходят женщины,
когда они больны.
Она повернула свое великолепное обремененное тело и вышла. Все
определилось. Мне придется в конце концов быть высокородной рабыней,
которой я страшилась стать, когда лежала в башне. Однако это было самым
лучшим из всего, на что я могла надеяться. Я больше не обладала ни
властью, ни статусом. Кто я такая, чтобы спорить с судьбой? По крайней
мере, меня избавили от пыток Сила. Теперь я буду выполнять черную работу и
стоять на коленях перед воинами, и убегать от них, если они накричат на
меня. Я буду женщиной, такой, какой считали тут женщин, - безмозглым
животным, имеющим лишь пол души, созданным рожать детей и доставлять
удовольствие мужчинам: запоздалой мыслью бога.
Было очень жарко. Я разомлела и задремала. Позже пришла женщина,
крупная, как мужчина, с мускулистыми руками и волосами, завязанными синей
косынкой. Звякая серьгами, она ощупала мое тело, хмыкая про себя.
- Здорова, - уведомила она меня, - несмотря на грубое обращение
воинов. А этот, - она слегка ткнула меня в живот, - не родится еще много
дней; сто - сто двадцать.
- Нет, - возразила я, - меньше.
Она рассмеялась.
- Э, нет, ты неправильно истолковала признаки, девушка. Котта знает
толк в этих делах, а ты слишком маленькая, - она налила мне молока, и я
медленно выпила его.
- Сейчас... - я пошарила в поисках слов, - сейчас еще лето?
- Да, лето уже много дней и ночей. Мы скоро снова двинемся на восток.
- Башня - когда пала башня?
- Дело мужское, - отвечала Котта, - мне неведомо, да и все равно.
Она отошла от меня и занялась возней с какими-то сундуками, которые я
едва видела во мраке.
Значит, настало лето. Сколько же я пролежала под башней? Похоже,
много дней, много-премного дней. Легкая боль от молока засверлила у меня в
желудке.
Котта вернулась с тазом воды и принесла мне черную одежду. Она
положила ее около меня и несколькими умелыми движениями содрала с моего
тела обрывки бархата. Смыв губкой грязь, она наложила на мои порезы
немного мази, но они быстро заживали, хотя, как мне показалось, не так
быстро, как раньше. А затем она надела мне через голову и руки одежду из
черной ткани и завязала шнуровку на шее. Ее руки направились к маске рыси,
и я инстинктивно отпрянула.
До тех пор я не замечала ее глаз, но теперь уловила их отблеск,
ярко-голубой, неподвижный, устремленный мне в лицо.
- Маска принадлежит Эттуку, - сказала Котта. - Эго его право. Позже,
