женными самогонным паром. - Выпила бы с нами за всех пленных, военных и
обиженных, а? - и, не смущаясь строгим взглядом Мишки, шепнул что-то на
ухо Юде. Тот отпихнул его, но не прежде, чем улыбнулся, презрительно
соглашаясь.
Взбудораженные щедрыми пробами самогона, барсуки шумели, а на печке
уже закипали котелки с мясом. Потехи ради и во удовлетворение расходив-
шейся погани своей, Юда послал Брыкина за татарченком из двадцать
третьей. Тот, поднятый со сна, прибежал весь встрепанный и напуганно ог-
лядывал полупьяных верховодов.
- Эй, Махметка, садись вот сюда. Налить ему! Брыкин, отрежь Махметке
мясца! - командовал Юда. - А ну, Махметка, рассказывай - вали про Адама,
ну про это вот, как ему бог жену дал! - велел Юда, весело кривясь в по-
яснице, где бежал кавказский поясок. - Как-то подслушал Юда: татарченок,
споря о преимуществах богов, рассказывал бородачам Отпетовцам историю
Адамова грехопаденья. И теперь тормошил его Юда, сам весь дрожа, на
пьяный посмех барсукам. - Ну, пей сперва, а потом вали... ну!
- Не буду пить... не буду говорить... - отчаянно защищался татарче-
нок. - Зачем зубы скалишь? Твоя вера, моя вера... одная дорога!..
- Не гоже, не гоже! - подтвердил и Евграф Подпрятов заплетающимся
языком. - Зачем тебе на чужого бога лезть? Ты уж козыряй своего, как ты
свому-те полный хозяин, а в языке зуд...
- Я жду, Махметка, - пригрозил Юда, меняясь в лице. Зрачки у него
стали круглы и малы. - Я ведь тарабанить не буду с тобой! - и опять ло-
мался Юда в пояснице, точно выскочить хотел из кавказского ремешка.
И татарченок, повинуясь Юдиным глазам - а за глазами Юды и всей ораве
верховодов стал рассказывать, запинаясь и покрываясь пятнами жгучего
стыда, словно преступал величайший наказ отца.
- ... вот. Адама была не ваша... Адама была наша. Адама татарин был!
Бог говорит: Адамка, Адамка, ты хароший мужик... вина, свинины...
Сен-ии-улан! Я тебе бабу дам, все тебе делать будет. Сама, - и татарче-
нок почмокал с вылупленными от натуги глазами, - сама слаще арбуза!
Вот...
- Ба-абу-у?.. Их-хх... - завалив голову на колени к Андрюхе Подпрято-
ву, затрепетал в беззвучном, оскорбительном смехе Тешка. А вслед за ним
пошла хохотом и вся остальная. Со стороны казалось: не смех, а что-то
гудит, скрипит, сопит и рвется, раздираемое ногами. Смеялся и Евграф
Подпрятов, осудительно покачивая головой, - округлилась смешком и Гара-
симова бурная борода, - вытирал слезы смеха Прохор Стафеев, - счастливо
обнажал крупные, вкось поставленные зубы Петька Ад. Не смеялся только
сам Юда.
- А теперь ступай, - сказал он досказавшему все до конца татарченку,
полузакрывая глаза. - Ступай, я тебе сказал!
- Да-ай! - сказал татарченок, робко кивая на стол.
- Чего тебе дать? - низал его презрительным взглядом Юда.
- Вино дай...
Оцепенев от обиды, дергал себя за мягкий молодой ус татарченок и гля-
дел поочередно на всех, жалуясь. В его смуглой, нежной глазнице, казав-
шейся пушистою под изогнутой как лук бровью, повисла слеза. Потом она
скатилась на алое пятно стыда, тлевшее на щеке.
- Над чем вы это тут? - спросил вошедший в ту минуту Жибанда. -
А-а... - увидел он татарченка и сам долго, грубо и зло хохотал, разливая
из бутыли.
XV. Приходит зима.
Воры сами сдались, по примеру остальных, восставших. Уже в этом было
предсказание скорого конца, но все еще волновался в уезде товарищ Бро-
зин, глядя на карту, где красным карандашом была обведена Воровская ок-
руга. - Над волостями, примкнувшими к барсукам, реяли тревожные пред-
чувствия. Сперва-то и сжились с ними. Спали с чутким ухом, не загадывая
про завтрашнее. Каждый день, не отмеченный выстрелом, считался напрасной
оттяжкой немилостивого срока. Догадывались о первом снеге: по первопутку
прискрипят сани из уезда, памятен будет на долгие годы мужикам первопу-
ток того года. На барсуков смотрели уже с жалостью, а не с доверием,
хоть и видели в них свое, сильное, неразумное и по одному тому уже обре-
ченное. Да и мало просачивалось известий о барсуках в затворенные наглу-
хо от страха мужиковские избы.
От Попузинцев вышел в круговую слух, будто принялись барсуки уголь
обжигать, названье им отсюда не Барсуки, а Жоголи. В Сусаковской волости
оброс слух как бы бородкой: уголь - в город на продажу возить, набрать
уйму денег хотят и уехать в теплые места от скорого советского суда.
Семь недель гостевал тот слух по волостям, а все еще не возвращался до-
мой, к досужему Попузинцу. Наконец, воротился, и не признал в нем нера-
зумного своего детища досужий: жжется уголь для отвода глаз. "Мы-де жо-
голи, уголь жгем. Мы-де угольная артель, из пропитанья трудимся. А уби-
вали и разные непотребства творили мужики-Воры, их и крошить распра-
ве"... - Вернулся слух таким - после того, как приходил Жибанда выжимать
мирскую лепту на барсуковское кормленье.
Тут один даже убеждать порешился, что уж нет вовсе барсуков на преж-
нем месте: ушли из нор, а на их месте стоят снега, а в снегу елки.
- Проехал я, любезненькие, цельных два раза вдоль Бабашихи-т. Скажи,
хоть бы следок зайчиный!
- Пуля! Ведь они на лыже в одну тропочку ездют. Там стоит елиночка, я
видал... Она не спроста стоит! - и поднимал указательный перст к носу.
- Дак тропочка-те где ж, мякинная ты голова!? Тропочки-те ведь нету!
- А тропочку метелкой заворошило!..
Шли такие разговоры вполслуха. Где-то в окрестностях, по цельным сне-
гам, бродил Половинкин с отрядом добровольцев-мужиков же Гусаковской во-
лости, - народ бородатый, невоенный, и потому настойчивый. Первоначально
не обретали смысла в его гуляньи по снегам даже и присяжные догадчицы:
- Вот ходит, вот ходит... Боже милосливый, и чего он ходит? Чего ему
в снегах?..
Вдруг явились смыслы: в Сускии снова утвердилась советчина. Сказыва-
но, будто сами Сусаки в уезд ходоков спосылали: "Дичаем-де от безв-
ластья. Приходите ворочать нами. Утолите невозможную нашу тоску"... Да и
как было не обитать в тревоге: Суския не крепость, не железные дома, не
каменные души, мягкие! Половинкин, в метельном поле блуждавшего по без-
дорожью Сусака встретив, настрого ему приказал: "баловать перестаньте. А
иное дело - огнем пущу!". Через неделю, в день приезда уездных комиссий,
с видом облегченья вздохнула Суския, тем самым отчеркиваясь от барсуков.
За Сусаками пало Отпетово, а за Отпетовым рухнулись на колени и Гон-
чары. Призрачно было их покаянье: все сильное и молодое имело свое оби-
тание в лесах. Потому приходил ночами Половинкин, искал виновных и судил
их быстро, степень виновности прикидывая на глазок. Или назначал общест-
венное порицание, в знак чего уводил корову с лошадью, или не брал ниче-
го, а выводил бунтовщика за околицу, к овражку, где буйней гудела снеж-
ная метелка, и там оканчивал глупую повесть о его бедовых днях. Люди у
Половинкина были ему самому подстать, крепкие и выдержанные. Перенимает
охотник обычай зверя, на которого ходит. Те же барсучьи навыки перенял
на себя и Сергей Остифеич. Как и Жибанда, промышлявший хлеб скрытно,
удалью и ночным напугом, являлся Половинкин неслышно, барсучьей ступью,
по барсучьим же следам.
Так они и бродили, подобные ночным ветрам, не имеющим ни гнезда, ни
милосердной угревы. А однажды встретились обе стороны в глухом углу двух
лесов. Рассветно алел снег, его разбрызгивали кой-где редкие пули лени-
вой перестрелки. Нарочно ли в снег стреляли, но ни одна пуля не достигла
цели. Похоже, будто встретились два враждебных зверя, обнюхались, ти-
хонько поурчали и разошлись вспять. Все же видел в то утро весь Половин-
кинский отряд самого атамана Жибанду, как он сиплым голосом приказывал
перебежку, и Гурея, - как он бежал к пулемету по колено в снегу. Таким и
представлялся Гурей мужиковскому воображению: красивый, как девка, весь
обмотанный пулеметными лентами, по колено в снегу. Здесь и был источник
неиссякаемых сказок в последующее время: "Прозеленятся по весне снежные
равнины. По первой зелени и прискачет в подкрепленье барсукам Гуреево
войско: белые кони, вострые сабли, отчаянные головы"...
Из десяти поднявшихся волостей семь уже примкнули к Половинкину, -
огонек за огоньком вспыхивал в ночи. Гусаки правили всем уездом со все-
возможной мужиковской истовостью. Знать недаром пророчил как-то впьяне
слепой дед Шафран на заваленке: "вознесутся превыше облак Гусаки и будут
землю попирать красными плюснами". Не избежали Шафранова пророчества и
Воры: сами сдались.
А уже надвинулась зима. Постепенно удлинялись ночи, заострялись холо-
да. Уже лиховали морозы на бору, и все обильней по утрам валил дым из
барсуковских землянок. Восемнадцатого октября, в первый день по ущербе
месяца, выпал толстым покровом снег и остался лежать. К обеду потеплело,
подтаяли кочки чуть-чуть, тропинками осквернилась девичья белизна снега.
Лес стал безрадостный, мокрый. Но уже через две недели, когда впервые
вышел Семен из зимницы, был густ воздух того предвечерья, как мороженая
вода. Прямо по снегу Семен прошел к опушке. Пока шел - снова стал падать
снег. Стоял пенек на опушке, на него и сел Семен. Снежные хлопья падали
безветренно на поляну Курьего луга. Казалось, что самые хлопья стоят не-
подвижно, а все вокруг - и затихший лес со стаями легких синичек, и каж-
дая почернелая травина, просунувшаяся сквозь снег - все это подымается
вверх, в сизую, пестрящую глубину неба.
Все время, пока лежал на соломенном ложе болезни, напряженно думал о
начатом Семен. А теперь, когда увидел лес, поле, снеговые пространства,
с изнеможением ощутил непрочность всего того, о чем надумалось под душ-
ным потолком его зимницы. Он вздохнул глубже, и тотчас же резнул жесткий
воздух в верхнем, правом углу груди, куда пришелся удар Щербы. "Все не
так, а все проще. Вот снег идет, и стоит дерево. Гусаки отняли покосы, а
Воры не хотят. А вот на снегу - тетеревиных крыл след, а по нему четкий
след лисы: лиса шла за тетеревом, так рассказывает снег... Просто". Все,
порожденное горячностью усталого ума, все это рвалось теперь как бумаж-
ное кружево на ветру. - Семен снял шапку и сидел так. Снег рябил в гла-
зах. Где и думать об удачах! Егоры Брыкины да Гарасимы, Юда да Петька
Ад. А Жибанда - вихрь, бесплодный и неосмысленный, как гроза, как боро-
вик - вырос на дороге и не знает, который растопчет его сапог. А заро-
дится Пантелей Чмелев, - коли не убьют его раньше времени, вытянет город
его к себе. Заумнеет Чмелевский сын, познает толк черному и белому, в
ученой спеси своей забудет голопузых и темных родичей. Будет Чмелевский
сын искать короткую дорогу к звездам, а родичи ковырять кривыми сохами
нищую землю, а в пустопорожнее время - варить тугую пьяную отраву да ка-
торжные песни петь. Эх, то лишь к нам и проберется, что с топором!" -
так думала за Семена его болезнь и усталость.
Синички прыгали над самой Семеновой головой, осыпали снег с ветвей.
Он пошел домой. Клейкий снег валил хлопьями, облеплял сапоги, утяжелял
шаг. Вечерело. А в голове шумело, как в похмельи.
XVI. Навещанье матери.
Все тянуло Семена в Воры, да не пускал обжившийся Шебякин, грозил бе-
дой.
- Что ж ты меня ровно дворовую на привязи держишь? - хмуро шутил Се-
мен.
- Ничего, товаришш, - заслонялся ручкой Шебякин. - Меня приятель твой
застращал, что жизни решит, коли я тебя не выправлю... А у меня полна
изба писклят, да отец еще жив... одиннадцать ртов! Не пущу. Кусай меня
куды хочешь, а не пущу. Дай суставу срастись, - добавлял строго.
А дни шли. В тот же день, когда повез татарчонок фельдшера в Чекмасо-
во, порешил Семен итти.
- Не ходил бы, - намекал сумрачно Жибанда. - Рано... желтый весь.
Семен не отвечал, собирался: пробовал затвор винтовки, одевал лапти,
клал в карман ту самую гранату, что висела когда-то на поясе у Половин-
