Леонид Леонов.
БАРСУКИ.
Жи-или, бы-или
Два брата родны-ие
О-одна мать их вспои-ила...
Ра-авным щастьем надели-ила:
Одного-о то бога-атством,
А-а другого нишшато-о-ой!
(Слепцы поют).
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ.
I. Егор Иваныч Брыкин женихаться едет.
Прикатил на Казанскую парень молодой из Москвы к себе на село, именем
- Егор Брыкин, званьем - торгаш. На Толкучем в Москве ларь у него, а в
ларе всякие капризы, всякому степенству в украшенье либо в обиход: и
кольца, и брошки, и чайные ложки, и ленты, и тесемки, и носовые плат-
ки... Купечествовал парень потихоньку, горланил из ларя в три медных
горла, строил планы, деньгу копил, себя не щадя, и полным шагом к своей
зенитной точке шел. Про него и знали на Толкучем: у Брыкина глаз косой,
но меткий, много видит; у Брыкина прием цепкий, а тонкие губы хватки, -
великими делами отметит себя Егорка на земле.
А за неделю до Казанской нашел Брыкин стертый пятак под водосточным
жолобом. С пятака и пристала к нему тоска. Осунулся и помертвел, вся
скупая пища, какую принимал, на разрощенье его тоски пошла. Тут как-то,
сидя на койке у себя со свечкой, сосчитал Брыкин сумму богатства своего
и задумался. Причудилось ему, что уже настало время удивить мир деянием
большого человека Егора Брыкина, а тоску за предвестье славы своей счел.
Парень он был коммерческого смысла, знал потехе меру, деньгам счет, выс-
шему чину лукавый почет, а себе истинную цену. Пораздумав вдоволь и дело
обсудя с городским своим приятелем, Карасьевым, порешил Егор к жнитву
домой женихаться ехать.
... Назаровскую, с лихими бубенцами, нанял он со станции тройку, -
четвертной билет Егору в женитьбенном деле не расчет. Ямщика щедро выпо-
ив чаем с баранками, чтобы в Сускии не ночевать, сел пошире да посклад-
ней на все сорок четыре скучных версты, сплюнул из-за папироски, покрес-
тился со смешком на иконку в подорожном столбе, сказал ямщику речисто и
степенно:
- Правь.
Дернул коренник, свистнула по пристяжке вожжа. Трескуче защебетали
железные шины по крупному щебню станционного шоссе. Потом свернули в
сторону, смягчилась дорога высокой, топкой пылью. Куриные дома станцион-
ной мелюзги сменились тяжкими ржаными полями. А вокруг двинулись, уплы-
вая назад, старо-знакомые виды Егоровой стороны.
Плыли мимо глухие овраги, сохраняющие к далекой осени влажный холо-
док, и рощичка крохотная о семнадцати березках, стоящих на отлете под
пылью и ветром, плыла. Проплывало ленивое и чинное, как ржаной ломоть,
все насквозь соломенное Бедрята-село, и полянка резвая убегала, на кото-
рой в гостях у бедрягинского дядьки игрывал в лапту с ребятами Егорка.
Заяц проскакивал на опушках, и воробьи взлетали со свистом крыл. Ста-
ренький попок в проплатанной ряске проползал мимо, кланяясь и сторонясь
ко ржи. Бабку обгоняли, бредущую к ровеснице за семь верст - навестить,
новости выведать, хлебца откушать, не погорчал ли у подружки хлеб. И над
ними, над всеми, буйным облаком взвивалась от Егорова поезда густая до-
рожная пыль.
Любо стало Егору Брыкину озирать с высокого тарантасного сиденья все
эти, когда-то пешком пройденные, полузабытые места. Вишь, - и небушко,
милое, не каплет! И ржица доцветает, а ветер бежит по ней, играя облаком
дурманной, ржаной пыльцы. И теленочек, рябенький голубок, у загороды
привязан стоит. И солнышко над дальним синим лесом, усталое за день,
медленно клонится к закатной черте. И впрямь, отдохни, родное: надоест
еще тебе мужицкую жатву полуденным жаром обвевать!
... Взыграла Егорова душа.
- Как, не зажинали еще по волостям? не слышано?
- Куда ж еще зажинать! - смеется беззлобно ямщик. - Ведь рожь она
как? она две недели выметывается, да две - цветет, да две - наливает...
а тут она, глянь, еще и не побелела! вот Гусаки, сказывано, уж и серпы
зубрят, - не оборачиваясь, в бороду гудит ямщик.
- Зубря-ат! - степенным гневом вспыхивает Егор. - Ровно татаре аль
цыганы там твои Гусаки! И в самый светлый день - крути Махметка!..
Вожжи вскидываются на потные лошадиные спины. И опять одолевает неус-
танная Назаровская тройка тягучие, ленивые версты. День пременяется на
вечер. Холодеют дали. Заоднообразились виды кругом. В тонкой пыли посе-
рели лакированные жениховские сапожки.
Приятным дремотным ручейком текут мечтанья сквозь Егорову голову. -
Как приедет, так и пойдет он к Мите Барыкову в гости, с гармоньей, на
Выселки. И, как придет, так и сядут они, два, рядышком на крылечке, так
и заиграют дружно на двух гармонях, вместо пустых разговоров - как жил,
что пил, чем похваляться приехал. А потом, пооткинув гармонь за плечо,
вытянет Егорка сапожки свои Мите в зависть и раздражение, да и вытащит
из кармашка ненароком серебряный свой, полных восемьдесят четыре пробы,
с голой женщиной на крышке, портсигар: "Не угодно ли пипиросочку тонкого
формата, Дмитрий Дорофеич? Табачок самый турецкий, четвертак коробка, в
магазине куплено!..".
Замечтавшись, томно клонит голову на плечо Егорка. Сладко жениху
предчувствовать собственной свадьбы угарную пьянь. Ох, Егорка, житье
твое просторное! Вон сколько места предоставлено земной славе твоей.
- Только б папенька не помер. Всем делам подгадит, - вздыхает вслух
Егор Иваныч и опять поникает головой.
- Чего-о?.. - равнодушно тянет ямщик.
- Много ль осталось, спрашиваю, - грубо кричит Егор и косит злым
взглядом на морщинистую, грязно-красную ямщикову шею и ежится, разбужен-
ный от мечтаний, в своем люстриновом пиджачке.
- Да вот сам считай... От Бедряги до Рогозина пяток наберется, да две
проехали. Да от Рогозина до Сускии десять. Вот тебе и выходит...
А уж меркнет безветренное небо. В краю луга дотлевает за дальними ле-
сами ласковая полоска зари. Подорожные кусты стоят ровно и кругло. При-
ходит в тот край большой покой трудового сна.
Вдруг стала тройка. Скинулся с козел, вглядывается в сумерки кустов
ямщик. Потом, на ходу разминая затекшие ноги, идет неспешно к тем кус-
там. А мать Егора догадливым родила, кричит Егор Иваныч:
- Ой, никак ваше степенство капуски с сыренькой водичкой обхлебались?
Тот будто и не слышит. С возрастающей тревогой подается из тарантаса
Егор. - Склоняется ямщик к кустам, - даже и обрывки его речи не доходят
до настороженных Егоровых ушей. Ямщик идет обратно, несет на руках
мальца лет тринадцати, легко - точно липового. У мальца губы запеклись,
как в болезни, лицо - цвета праха и пыли, а руки висят, словно и нет их,
а рукава одни. Обессилевшее тело мальца покорно и гибко в коротких руках
ямщика.
- Неужли клад отыскал? Чур пополам! - трескуче хохочет Егор Иваныч.
- Пополам и придется, - слышит Егор в ответ. - Ну-ко, примости его
наперво да попридержи, как поедем... не выпал бы!
И не дожидаясь Егорова согласья, впихивает ямщик найденыша к Егору на
сиденье. Малец дрожит и бессильным стебельком клонится на возмущенного
Егора.
- Эй, борода! - хорохорится тот и с негодованьем отстраняет лакиро-
ванный сапожок от грязного мальцова лаптя. - Ты меня, кажись, одного на-
нимался везти. Парень и так добежит. На парня у нас с тобой уговору не
было!
Ямщик рывком трогает с места. Смолкает и Егор Иваныч, тронутый вне-
запным соображением. - Ой, медведя, Егорка, не серди. Места глухие, во-
ровские, болотные. И сгниешь ты, Егорка, со всеми сундучками и турецким
табачком в болотной дырке бесславно и безвестно.
Тут предночной ветерок подул и колыхнул верхушку проползавшей ветлы.
Золотое полотенчико померкающей зари порвалось в лиловые клочья. Пыль
прилегла, и задымились росы. Неутомимые на стежках застрекотали ночную
песню кузнечиные хоры. Опять бегут под колеса непрестанные сажени и
версты, еле успевает переступать по ним разгоряченными ногами коренник.
Село Суския! Маячит в сумерках белый толстый храм торгового сего се-
ла. Горят костры по низкому берегу Мочиловки, - светляки полусонному
взгляду Егора Брыкина. Картуз нахлобучивает поглубже Егор Иваныч и
мальца прихватывает к себе, чтоб не слишком бился на ухабах. Опять в
неглубокий омут жениховских мечтаний уходит Брыкин с головой.
Как приедет - спать. А с утра оделит Егор Иваныч сродников гостинца-
ми, знакомцев поклонами, степенным щелчком зазевавшегося мальца. Потом,
гармонь потуже подтянув к плечу, айдакнет Егор Иваныч к Митьке в гости.
А уж к вечеру и повытомит он и статных девок, и крепких вдовух, и засох-
ших вековух и сапогами, и гармоньей, и тонкими, немужицкими разговорами,
в которых что ни слово - ровно томпаковое кольцо: и блестит, и сердце
голубит, и скинуть его с перста не жаль. А что ряб Егор Иваныч, как ро-
гожка, так ведь лицо что? Лицо что пол, было бы вымыто.
Зато, как отгуляет он холостые денечки, зашлет свахой Катерину Тимо-
февну, попадью и ябеду, к Бабинцовым на двор. И наказа своего повелит не
преступать: чтоб не сразу выкладывала Егоров помысел, а почванилась бы
вволю, будто невеста с глуховатинкой, будто уж и перины в чулане подоп-
рели и шубы повылезли, ожидая зятя Григорью Бабинцову, Аннушке - мужа и
хранителя. Катерина Тимофевна в жизни знает толк: толста, и слова у ней
круглые... Закуралесит всю волостную округу Брыкин. Все гармони на де-
сять верст округ похрипнут от Егорова веселья. Ой, великое куриное
пьянствие, - ой, мирская смехота!
- Паренек-то родственничек тебе, аль как? - ластится к ямщику раздоб-
ревший от довольства своего Егорка.
- Своих не признаешь. Знать дома давно не бывал? - кряхтит ямщик. - С
коровами-то, слышал, беда вышла.
- Ан и не слыхивал... а какая? - У нас, говоришь, в Ворах, беда?
- Все бы нам подешевше, - раздумчиво укоряет ямщик, - а за дешевку-то
впятеро платить. Максимку Лызлова памятуешь?
- В пастухах который? ну! - торопит Егор.
- Заспал на солнышке, по старости... а пастушата - ведь вон экие, их
самих пасти впору - дудки резали. Коровы - восемь ли, девять ли голов -
спустились на поемку...
- Ой, - пугается Егор, сдвигаясь с сиденья.
- Вот те и ой. Спустились да веху и обожрались. Подохло пятеро. Ос-
тальным фершал чекмасовский, Шебякин что ль? - пузя прокалывать наезжал.
- Выходили? - волнуется Егор, ерзая по сиденью.
- Да не известны мы...
Переезжали мосток. Бревна хлопали, колеса стучали, мешали слушать.
- ... парнишку, евойного братеня, крепко побили, в кулаки. Шестнадца-
тый всего парнишке. Да што, коров-то не подымешь! А этот вот убег да че-
тыре, вишь, дня в лесах бродил. Сенькой-то тебя, что ли? - спросил он
вдруг у мальца, пугливо вскинувшего большие, в кругах, глаза. - Задичал.
А мать в реке багром шарила. Темные мы, ровно под землей живем...
Ахает Егорова душа: неужто и твоя, Егор, корова в счет попала? А ко-
рова - месяц целый крику на Толкучем, земляка в трактир не сводить, с
Карасьевым в праздничек пивком не побаловаться. Еще новый дом в Ворах в
голубой оттенок красить сбирался...
И тут же в память идет: и их, Егорку, да покойного Алешу Босоногова,
да Андрюшу Подпрятова, да Митю Барыкова, в детстве влекло на Глебовскую
пойму, где высокого веха полые палки ненасытно сосут черный жир из забо-
лоченной земли. Из веха цыкалки делали и дудки. Под вечер шли домой и
трубили все четверо дружным хором и наперебой, распугивая куликов и кур,
брюхатых баб и молодых телят. Егорке и прозванье было дадено: Егорка Та-
рары.
Небо стало глубже и темнее, увеличиваются в нем стайки звезд. Придви-
гался последний перелесок, за ним - Воры, Егорова родина. Лихо козырек
пооткинув, носовым платочком обмахивает Егор Иваныч пыль с сапог.
- Да уж и то сказать! - рассудительно внушает Брыкин. - Уж больно на-
род у нас дик. Били нас, надо сказать, мало. Ноне, к примеру, жалобитесь
да слезой текете, а завтра как хлобыснете по священному-то месту... Се-
рость в вас...
- Да сам-то, аль в графья пошел, как в городе пожил? - в первый раз
