шел в тюрьму.
- Ну, хорошо, - спокойно и неумолимо сказал мрак. - Ну-ко, подвинься,
Сенька. Откуда ж ты узнал, что мы тут сидим?
- Отец сказал, - откровенно сознался Петр.
- Ну вот! Ступай, укради тогда у отца... - в голосе Пашки звучала
насмешка.
- Что украсть? - недоуменно спросил Петр.
- Да хоть часы укради... и принеси сюда. Вот и посмотрим дружбу твою!
- Ну! - растерянно ждал Петр, ужасно краснея. А уж работала голова:
он открыл полог, отец спит, в головах у него тикают часы. Он возьмет их,
но отец проснулся. - "Чего тебе?" - "Хотел время посмотреть"... Значит,
нужно будет перед тем остановить стенные часы и даже отвести стрелки
немного назад, для правдивости. Вдруг Петр отчаянно встряхнулся. - Но
позволь, мальчик, логика-то где же у тебя?.. - спросил он, сбрасывая с
себя тяжкий дурман Пашкиных слов. Во рту у Петра вдруг стало мерзостно,
словно заставляли его окурки жевать. - Я не понимаю, я совсем не понимаю
тебя!.. - торопливо затвердил Петр и еще шагнул вперед с вытянутыми ру-
ками. - Дайте-ка мне сесть рядом... и давайте, поговорим.
- Садись, - сухо произнес Пашка. По движенью воздуха Петр понял, что
Пашка встал. - Пойдем, Сенька. И реветь довольно. А то еще хозяйская
картошка загниет...
Молча, стороной, мальчики пошли из подвала. Хлопнула дверь. Петр все
стоял, оторопев от удивления. Потом он услышал ширкающий звук задвигае-
мого засова. Петр кинулся к дверце и сильно толкнул ее. Дверца, глухая к
его удару, как толстая чужая спина, не отмыкалась. Скользя на раздавлен-
ных картофелинах, Петр пошел в угол, где сидели мальчики. Там он нащупал
полурассыпанный мешок картофеля и сел на него, закрыв лицо руками. Мину-
ты через три он отвел руки, покачал головой и засмеялся. Смех его был
добрый смех, зла в нем не было...
А Пашку и в самом деле трепала простуда. Еще в подвале мутилась голо-
ва, а по приходе оттуда тотчас же охватил его бредовой полусон. В ладо-
нях длительно и неровно жгло. Сеня убежал к Катушину, а Пашка все стоял
в своем углу, перед койкой. Он прилег, и тотчас же сознанье его потуск-
нело: словно вылили из стаканчика, и стаканчик самый разбили. Дыханье
захрипело, точно в грудь поместили большие, свирепые часы. Виделось,
будто стены раздвинулись, потом лениво покачались, потом пошли на Пашку,
грозя смять. Будто не стены идут, а две тысячи черных яловочных сапог,
вразброд, гулко и шаркающе идут. И при каждом самом мелком приближеньи
их больнее бился всем телом Пашка, пуще яря боль в руках.
...А вот уже и нет стен, а будто пойма. Сенокосят бабы, а Пашке всего
восемь лет. День ладный, жаркий. Солнце висит над самым теменем. Небо
сине до черноты. Восток грозит дождем. Рядами идут осоловелые бабы и
бойкое гуторливое девье. Ребятишки - и Пашка вместе с ними - рыщут по
стежкам, выискивая ягоды.
Разморило солнцем Марфушку-дурочку. Рваный белый платок на румяные
щеки приспустив, глаза сощуря, заходила с опушки Кривоносова бора, шла -
как играла. Мерно выдавались плечо и грудь на взмахе, мерно вздыхали
травы, поникая под острым косьем. Тут Пашка перед ней, стоит и в траву
смотрит.
Марфушка ему:
- Недоброй, отойди!
А Пашка и не слышит. Марфушке прозванье в Ворах - Дубовый Язык.
Опять:
- Уходи-т я тебе сказала, аль нет? Вот я тебя котой!
Пашка в те годы задорен был:
- А не подкосишь!
- Ан и подкоту!
- А ну, подкоси!..
Марфушка взмахнула косой и зубом скрипнула. Пашкин крик был необычен,
словно лошадь вздумала закричать. Выглянула из-под платка Марфушка: и
впрямь подкосила паренька; из ноги его, повыше бабки, красная ручьится
кровь.
Лоскутьем рубахи перетягивали Пашке ногу, несли на рогожке домой.
Сознанье Пашкино померкло. Потом ночь. Избяная духота пахла телятами.
Мухи бились в потолок. Возле сидел Сеня и совал в почернелый от муки
Пашкин рот кислый квадратик карамельки, сворованный с недавних помин по
деревенском богатее. Все забыл Пашка, все съедает, как ржа железо, тупая
человеческая боль.
- Пашка... - говорит тихо Сеня, кладя руку на Пашкин лоб. Но Пашке
тошно, Пашка молчит.
- Пашка! - грубее говорит Сеня и тычет перстом в увлажненный испари-
ной Пашкин лоб. Пашка сердится, глотает скудную слюну, открывает глаза.
Сеня в жилетке и с бородой, глаза злые. Бреда Пашкина сразу как не
бывало. Только непокорно слипаются глаза. Только руки: словно на кусочки
порублены, и каждый в отдельности горит. Непонимающе, пристально смотрит
Пашка в переодетого Сеньку и вдруг, догадавшись, испуганно отмахивается
перевязанной рукой.
- Успеешь, говорю, выспаться, - говорит ему Быхалов. - Петр где? Я
его за вами посылал.
Пашкина память просыпается лениво. Пашка морщит лоб, рот его тогда
открывается сам собой.
- В подвале он...
- В подва-але?.. - топырит губы Быхалов. Бровь у него бежит вверх не-
доуменным смешком. - Что же ему там делать?..
Быхалов берет с полки прокопченую семилинейную лампчонку и отворяет
дверь в сенцы. Пашка слышит, как осторожно спускается хозяин по сту-
пенькам, потом отодвигает засов подвальной двери.
- Петр... Петруша!.. - кричит он в глубь подвала. - Ты здесь? а?
Ответного голоса Пашка не слышит. Разгоряченное воображение Пашки
подсказывает: Петр вышел из подвала, подслеповато щурится на коптилку,
протирает глаза длинными своими ладонями, улыбается, молчит.
- Как попал сюда?.. - отец. - Деньги, что ль, заперся выделывать. Кто
тебя запер?
- Да я сам... нечаянно, - смеющийся голос Петра особенно ненавистен
Пашке.
- Дак ведь не мог же ты снаружи запереться, чего ты мелешь!
- Наверно мальчики подшутили, - сознается Петр. - Особенно этот,
старший. Ужасно недоверчивый народ, папаша! - И опять, слышно, Петр сме-
ется.
Быхалов-старик выжидающе молчит, потом сурово подымает голос:
- Ну, а если бы он тебя по морде хватил... ты тоже смеяться бы стал?
Близкая к Пашке дверь скрипит. "Ага, каменная стена приближается!"
Пашка в мучительный клубок сжимает свое четвероугольное тело и материной
кофтой, в которой приехал, закутывает голову: темя. В рот ему попала вы-
бившаяся пакля. Пашка отфыркивается в духоту кофты и ждет.
...Снова, вперемежку, дикой, раздирающей глаза каруселью, несутся:
пойма, Марфушка с косой, кровь, рассыпанные ягоды, мухи, Сенька. Пашка
тужится и преодолевает бредовую карусель. Звук шага совсем близок, за-
молкает рядом.
- Что ты хочешь с ним делать? - слышен Пашке тревожный вопрос Петра.
Старик, не отвечая и сопя, ищет щелку в кофте. Пашка ворочается, но
холодная, огрубелая рука Быхалова протискивается к самой голове и, при-
норовясь, хватает за ухо. Петр меняется в лице, глаза его расширены
страхом за Пашку. Собственный язык раздражает его, как тошный кляп.
В то же мгновенье Зосим Васильич вскрикивает, более от испуга неожи-
данностью, чем от боли. Он растерянно трясет рукой, а на конце его ми-
зинца повисает темная капелька крови.
Сам Пашка уже стоит ногами на койке, готовый броситься, прижавшись к
стене. Его влажные блестящие зубы, только что прокусившие хозяйский па-
лец, ждут еще кусать... Лицо его смутно и серо, но румянец бьет дико,
как осенний закат.
- А, вот как! - мычит Зосим Васильич и жует губами, обсасывая палец.
- Ну, слезай. Стоять тебе там нечего. - Он идет к кровати, достает
из-под подушки клеенчатый бумажник, - в нем Пашкина метрика. Кстати
обертывает палец в красный носовой платок. - Собирайсь, - решительно ко-
мандует он.
- Куда?.. Куда ты его гонишь? - вступает в разговор Петр. Лицо у Пет-
ра смятое, почти умоляющее, но Быхалову не до Петра.
Пашка набивает в линялую, застиранную до дыр наволоку свой убогий,
проштопанный пожиток. При каждом движеньи его перебинтованных рук, тело
его неуловимо содрогается.
- Да ведь ночь же!.. - в отчаяньи за Пашку говорит Петр и делает не-
определенное движенье рукой, поясняющее, как темна и неприютна весенняя
ночь.
- Не мешай, - властно говорит старый Быхалов. - Тут не игрушки те-
бе... Тут жизнь!
Одновременно Пашка выступает вперед:
- Вы засуньте пачпорт-то в карман мне, - просит он сипло. - У меня
руки... не действуют... - и выставляется боком, где карман.
- Вот что, братец, - не сразу начинает Быхалов, меняя оттенок голоса.
По губам Пашки бежит тонкая струйка насмешки, Зосим Васильич как-то
меркнет лицом. - Ведь ты, братец, этак-то и убивать возможешь. - Слова
Быхалова нетверды. - А в том, что поучить тебя хотел, особой обиды нет.
И сам вот так же учен был. Чем больше, братец, по горбу бьют, тем больше
горб и стоит... Причащался ведь я нынче, - прибавляет он через минуту
совсем упавшим голосом.
- Прощенья проси! - заплетаясь языком от волненья, шепчет Петр. -
Мальчик, проси прощенья... и все кончено, ну!
- Сам проси, коли охота напала, - весь дрожа говорит Пашка и в изне-
моженьи закрывает глаза.
- Ах, ты вот как!! - Быхалов-отец хватает себя за горло, как в при-
падке удушья. - Вон пошел, злыдень... чорт! Вон...
Мерно покачиваясь на хромую ногу, Пашка идет к двери. Узел свой он
прижимает к груди как-то локтями. С порога оборачивается:
- Там за вами еще полтора рубля оставалось... Сеньке отдайте.
- Постой, постой... Я тебе сразу выдам, - спешит Зосим Васильич.
Но Пашка уже ушел. Дверь притворена не плотно. К ногам бежит морозный
холодок. За окном полная ночь.
...Попозже, через час, Петр перед тем, как ложиться спать, заходит к
отцу и садится в ногах. Тот лежит по-прежнему, одетый, немигающий. В го-
ловах у него как-то особенно подмигивающе и нравоучительно тикают часы.
- Пришел?.. - жестко спрашивает отец. - Ну, посиди, посиди у меня.
Вот так мы и живем, Петруша. Варимся, и поблагодарить некому. Ишь проно-
сились штиблеты-то твои, песок в них и то не удержится! - замечает он,
глядя на свесившиеся, худые и длинные ноги Петра. - Отнеси завтра к са-
пожнику, походи в моих пока...
- Папаша, - мягко прерывает его Петр, обводя пальцем каждый квадратик
лоскутного отцовского одеяла. - Я вам сказать хотел, времени вот только
все не выходило... Меня не совсем еще выпустили. Через две недели второе
дело будет слушаться...
- А-а, - холодно внимает отец. - Тянет тебя в тюрьму, Петруша. Жрать,
что ли, тебе на свободе нечего?
- Мне-то есть что, - с мягкой настойчивостью отвечает Петр. - Хотим,
чтоб все, папаша, жрали...
Они сидят, не глядя друг на друга. Вдруг Петру кажется, что он сказал
грубость. Длинноносое лицо его бледно краснеет.
- Папаша... я и позабыл вас этово, ну вот... с ангелом-то поздравить.
С ангелом, папаша!
- Нашел время, Емеля! - тоскующе усмехается отец и легонько толкает
сына в плечо. В голосе Быхаловском - и жалоба на свое нехорошее одино-
чество, и грустная насмешка над суетой Петра. Петр уходит спать.
Еще через час - уже сон. Газ потушен. Вверху, на полатях, с остерве-
нением и вывертом, словно напилком стекло режет, храпит Карасьев.
Внизу, рядом с пустой койкой, ворочается без сна Сеня. Ему и холодно,
и чего-то страшно. Будто - поле, огромное, ровное, ночное. И в поле этом
разошлись пути братьев на две разных стороны...
VII. Девушка в гераневом окне.
Каждому цвету свой черед. Пришла пора и Сенина. К тому времени, как
речь, Семеном стал звать Сеню Быхалов. С Успенья тронулся Сене восемнад-
цатый год. Время Сенино к убыли не спешило. Но когда восемнадцатого по-
бежали первые дни, стал вдруг виться Сенин волос. Раньше все в скобку
стригся, маслом утихомиривая непокорный затылочный вихор. А тут взыграли
щеки Сенины румянцем, а голова - кольчиками: никакого с ними сладу нет.
Не всех в могилу гнало Зарядье. Иного взращивало в холе и с любовью: и
цвел снаружи буйный цветок, а внизу черствели и удлинялись злые чертопо-
лошьи корни. У Сени, покуда, глаза серые, а брови, свидетельствуя о силе
