оборачивается ямщик. Из его деревянной рожи, распустившейся в острую
насмешку, узятся презрительные старичьи глаза.
- Ну-ну, уж не щерься... правь, правь! - рычит на него Брыкин, скаля
зубы и кося глаз на близкое село. - Ты знай свое дело, чеши бороду!..
Ямщик злобно и тупо смотрит на Брыкина и вдруг рывком поворачивается
к лошадям.
- Ээк, вы... собачки зеленые! - с надрывом и дико кричит он, и кнут
его свистит на всех трех разом.
Тарантас, хрипя рессорами, вспрыгивает и ныряет в последнем ухабе, на
взъезде в село. Охватило знакомым духом жилых изб. Полаяла на троечное
колесо собака. Лихие, безудержные, из последних сил раззвенелись по селу
бубенцы.
Ночь.
II. Савелий пристроил ребяток.
Превеликим загулом проводил Егор Брыкин холостые свои деньки. Еще и
до свадьбы стал Егорка Егор-Иванычем зваться, а как оженился, так и сов-
сем возвеличился на всем миру Егор. Играли свадебку в новом доме в сос-
луженьи родственников и свойственников, песенников и попов. Воистину ку-
риная смехота: напитков и наедков не перечислить, пахло свежей краской,
ломился от пляски пол.
А один из наезжих сродников, дикой невиданный дядя, так балаболил в
соседней волости об Егоровом величестве:
- Ой, дедуньки... Гармони пеяли, девки пеяли, попы пеяли. Хошь кушай,
хошь - слушай. А дом! Вот это дом, одна печь вдвое больше избы... Вот уж
дом, так дом! - и пьяными ногами расписывался в справедливости рассказа
своего. - Да и не одни дядья только...
Погуляв же месяцок - другой, собрался Брыкин в город. Правда, горяча
и неустанна в любви, как и в пахоте, Аннушка Бабинцова, теперь законная
Брыкина жена, - и руки у ней мягкие и жадные, и губы сладки, как большая
лесная ягода, - скуки с такой женой не ведать, какая длинная ни случись
ночь. Но и ларь не ждал: каждый день - заметная убыль, каждый час -
рубль. С молодой супругой своей совсем обносился и лицом, и карманом
Егор Иваныч. И, покуда собирался вернуться к своим крикливым будням,
зазвал его к себе Савелий Рахлеев, поротый.
Яишенку смастерив и раздобывшись у соседа настойкой в долг, стал Са-
велий, руками маша, прикланиваясь и потчуя, рассуждать вслух о разном.
Одно в его бестолковых рассужденьях ясно было, - совсем его невозмож-
ность одолела.
- Да вот и с коровами-те какая провинность! Кто его знал, вех! Растет
и растет, явственный факт. И никогда такого не случалось, чтоб на него
скотина льстилась. В нем и соку-те, понимаешь, никакого нет, ни крови-
ночки... одно деревянное стволье! - Савелий в этом месте пошикал на же-
ну, Анисью: - у-у, ровно метелка в углу стоишь. Присударкивай гостя-т,
непоклонная!
Егор Иваныч сидел в красном углу, пыхтя от сознанья собственной славы
и от тугого воротника. Временами, поддакивая и намарщивая небольшой
лбишко, ковырял он ложкой яишницу, посапывал и молчал.
И опять разливался слезой да жалобой Савелий. В такие времена велика
трудность в хозяйстве. Мальчонок - не баран, шерсти не настрижешь, а
хлеба ест много. Хозяйство бедняет с каждым годом, двор падает, и боров
прошлой осенью, ровно на зло, сдох.
- Нищаю... А каб была у меня зацепка в городе, отдал бы я мальцов
своих туда. Сыт, одет, и не думается. Глядишь, и набежит с кажного хоть
по серебряному рублику в три месяца. Хлеба не едят, и то барыш! - жалоб-
но прокричал Савелий и, в бессильи выпучив глаза, присел на лавку.
- Разве у нас там рубль - деньги? - пожал плечами и посклабился Егор
Иваныч. - В Москве тыщи цельные по улицам бегают, а от рублей-то мозоли
на руках вспухают. Конечное дело, сноровка нужна во-время рублик попри-
жать! - Тут Егор Иваныч встал, отпихивая в сторону недогрызанный огурец.
- Так вот. Ты, Савелий Петрович, готовь подводу к завтрему. Беру мальцов
твоих... И меня уж зараз отвезешь.
Проговорив так, поиграл плечиком Егор Иваныч, посмотрел на серебряные
часы и вышел. В сенях тащил с колодца бадью с водой хромой Пашка, стар-
ший Савельев. Ему, дав одобрительного щелчка, произнес строго Егор Ива-
ныч:
- Ну, Хромка, сбирайся в город со мной. Просватали!
Шум поднялся в Рахлеевской избе по уходе Брыкина. Мать кричала на от-
ца, а тот отпихивался и отнекивался:
- Что-о? Это я-т, выходит, пьяница? Носоватов, князь, величественный
человек, как я в пажеском-те корпусе служил... Пей, говорит, Савелий!
Питье украшает жизнь, пей. А я рази для украшенья? Рази тот человек
пьяница, который от горя пьет?.. Да и ребят-те я с кровью, может, от
сердца отрываю! Не-ет, это ты совсем неверно.
Тем и докончил Савелий, что допил единым духом остатки, мутневшие на
донышке, и сбежал от Анисьи на весь вечер в разговоры по мужичкам.
... Утро, подкованное легким морозцем, бодрило и отбивало сон. В то
серебряное утро уже стемна ждала у Брыкинского крыльца Савельева подво-
да. Братья, Сенька и Пашка, сидели в телеге, укутанные в самое новое,
какое нашлось у матери, тряпье, и пучились на отца. А отец, суетливый и
маленький, и уже не без пьянцы, все подхихикивал кому-то, воображаемому,
и попрыгивал вокруг своего конька, смешного, усатого, жалкого, как он
сам. Черные Брыкинские окна тускло тлели красными и желтыми бликами ску-
пой осенней зари.
Тут на крыльцо Егор Иваныч вышел, застегнутый на все пуговицы, зас-
панный и сердитый. Шея его была обвязана полосатым, толстенной шерсти,
шарфом, - супругин дар. Сзади Брыкина, заплаканная, явилась и сама Его-
рова молодайка.
- Ну, прощай, жена, - сурово сказал Брыкин. И тут же не удержался,
чтоб не щипнуть жену вдобавок к недавней утехе. - Жди гостинцев, Анна.
- Да хоть на народе-то не мни, мучитель! - отстранилась та. - Замял
ты меня совсем.
- А что ж? Не убудет, а любо будет! - притворно засмеялся Брыкин. -
Так, что ль, Савель Петрович?
Но Савелий только мигал, и рот его плыл униженной поддакивающей улыб-
кой. Пашка угрюмо отвернулся и глядел куда-то в угол, где на выселках
горел пестрою резьбою дом лавочника Сигнибедова. Сеня дремал.
- А что, Савель Петрович, - приступил к делу Брыкин, не выпуская из
узкой своей ладони пухлой жениной руки, - меринко-то подгуляло твое! Уж
больно брюхо-то у него отвисло, прямо по земле волочит. Не довезет чет-
верых-то!
- Ге-э, - затрепыхался в воробьином смехе Савелий, одергивая кушак и
смехом же надувая щеки. - Скажешь ты, Егор Иваныч, плешь тебя возьми. Да
рази ж в лошади брюхо важно? В хрестьянской лошади, ге-э, зубы главное!
Она зубами пищу принимает, жует одним словом... Да ноги еще! а брюхо,
это уж извини, это никакого влияния не оказывает...
И он подтягивал узду, бегал всемеро больше, чем того требовала мину-
та, не переставая распевать с пьяным благодушием:
- А зубы у него все целехоньки. У меня, посмотри-кось... - он раскры-
вал темную дырку рта, - все растерял! А у него зубок к зубку, ровно у
белки...
- Ну-у! - заскрипел недовольно Брыкин. - Зубами, что ль, он бегать-то
будет?
Уже садясь в подводу и кутая соломой зябнущие ноги, в последний раз
поучал Брыкин жену:
- Не плачь тут попусту. Не мокри дома. И баба должна иметь свое сооб-
ражение. Полушалок я тебе с первой оказией пошлю. Что обещано, то у меня
тверже горы стоит.
- Да я не беспокоюсь, - всхлипнула молодайка. - По мне, хоть и совсем
не присылай...
Егор Иваныч достал папиросу, затянулся. Потом деловито тронул Савелья
пальцем в плечо:
- Трогай... к поезду надо поспеть.
- Поспеем, - беспричинно захохотал Савелий.
Скрипнула на дорожной ямке ось. Еще раз, но громче, всхлипнула Аннуш-
ка: "полушалок-те с Барыковыми, как поедут, пошли"... Худящий, одряхлев-
ший пес просунулся в плетень, потявкал для прилика. Потом избенки двину-
лись назад, а Савелий задергался от понуканий, требуя резвых рысей от
престарелого своего Воронка.
Мимо дома проезжали, догнала их у колодца Анисья, мать. Задыхаясь от
бега, сунула в колени ребяткам две горячих, с подгорелым творогом, ле-
пешки и хотела говорить что-то, не имеющее явственных слов, а только од-
ну боль материна расставанья... Тут вдарил Савелий всем кнутовищем вдоль
Воронка, и взыграл тот кривыми ногами и обвисшим брюхом. Егор Иваныч су-
нулся носом в Савельеву спину, чертыхнулся, сломал папироску и погрозил
Анисье кулаком. Что-то кричала еще Анисья, а впереди уже начинался лес.
Поднимался там снежный парок. Еще пуще здесь, чем в открытом поле, зуди-
ло ноздри морозцем. В зимний убор обряжался умирающий лес.
На первой развилине пути - правая шла в Гусаки - выплюнул Егор Иваныч
сломанную папироску:
- Бабы - бабы и есть! - с досадой отрубил он. - Ну, чего ей бегать,
ровно бешеной. Ну-ко, двинься, малец, не грязни сапога.
- А как же! - охотно откликнулся Савелий. - Вот ты даве меринка моего
хаял. Я и говорю, у лошади, говорю, зубы главное. Она зубами пищу прини-
мает. А брюхо - это никакого влияния...
- Ладно, ладно... на пень наедешь! - оборвал его Брыкин.
Голые, предзимние леса бежали по сторонам. Шмыгали малые лесные лы-
синки, мертвенные от проиндевелой зелени. Прошагивали мимо широким шагом
темные сосновые стволы.
...и вот пременилась жизнь ваша, Егор Иваныч. Давно ль в холостом ви-
де по земле гулял, и никаких забот, кроме как родителям пятерку в месяц
для благолепия дома и во исполнение христианской заповеди. Вот тоже и
Аннушка. Девочкой была - насмешкой и недобрым словом Егорку шпыняла: и
ряб, и мал, и глаза заместо пуговок к штанам бы! Но и тогда Егорка Тара-
ры на бойкую Анку зуб точил. Ах, погодите, Анна Григорьевна, все на све-
те совсем не окончательно. Почем знать, может милей всех стану, может и
детенычка спородите от убогого лупоглазого Егорки. А уж тогда и выявится
власть его над большим твоим смутительным телом: и поцелуем, и полушал-
ком, и кулаком...
...и вот стала Аннушка законной хозяйкой в Брыкинском дому. Будет те-
перь в город, к мужу, покорные письма слать. Летом - полевые тяготы на
Брыкиных. Зимами - сидеть будет под оконцем, сиротливая да скучная, в
непрестанной тревоге, не завел ли другую, - ждать. И от любви московско-
го магазинщика, Егора Брыкина, заведется в дому тихонький мальчик. Ему
будешь ты, Егор Иваныч, в письмах слать родительское благословение, а в
приезды учить пониманию жизни, не снимая кожи, но внедряя покорство и
ум. Ах, какие развлечения наполнят житейскую твою скуку, Егор Иваныч!
Страшились шевельнуться Савельевы ребятки, хоть и давил Пашке на ногу
ящик с яблоками, а у Сени затекла нога. Боялся вынуть ногу из-под ящика
Пашка, словно мог обидеться Брыкинский ящик. Сеня дремал, склонясь на
Пашкино плечо. Все чудился ему почему-то скворешник, что стоит привязан
к черемухе, перед домом. Во все последующие годы, когда думал о родном
селе, скворешник этот, крохотный домок весны, первым вставал в Семеновой
памяти.
Не знали братья, что не вернутся в село в прежнем своем виде. Не зна-
ли, какие ждут их в городе небывалости. Дома - в каждом деревенской ко-
локоленке укрыться впору. Машины - пожирательницы угля, извергающие с
гамом и грохотом вещь из себя. Люди - хлопотливое, толкотливое племя,
ищущее предела вещам, спешащее надумать больше, чтоб туже людям же на
земле стало жить. Не знали и потому не плакали.
III. Зарядье.
В Мокром переулке - потому что у Москвы-реки у самой - на углу
большого Щукина желторозовый дом стоит о четырех длинных ярусах. Давно,
- тому сто лет, и кирпичи и люди крупней были, - сшит был каменный дом
этот казенным покроем, без улыбки и тех, кто строил, и тех, кому жить в
нем. Был он с теченьем времени заботливо прошиваем железными нитками ба-
лок и скреп, но все напрасно. Был и без того дом тот в дряхлости своей
столетней крепок, как старый николаевский солдат.
Правым боком каменного своего тулова чуть всего Щукина не перегоро-
дил. Левым - подпирает тощую, древнюю церквушку, осеняющую Мокрый. Не
