лев? Он мне писал, что Иевлев в отпуск поедет.
- Никак... нет, моя фамилья Немолякин, - торопливо поправил прапор-
щик. - Я с Иевлевым не знаком. Да я и с Петром Зосимычем тоже в особой
дружбе не состоял... Я по другому делу, совсем наоборот!
- Иевлев-то, значит, не приедет? - тупо спросил Быхалов, выставляясь
лбом.
- Да уж как вам сказать... пожалуй, и не приедет, - странно усмехнул-
ся прапорщик и очень внимательно, несмотря на сумерки, осмотрел себе
ногти... - Видите ли, он уже, вероятно, умер... Иевлев. - Так сказав,
прапорщик издал горлом непонятный звук и четко хлопнул себя по коленям.
- Умер, а-а... Вишь, как люди теперь! Так может чайку со мной
попьете? Я прикажу заварить?.. - угрюмо заворочался Быхалов.
- Нет, нет... - испугался гость, аккуратно выставляя ладони против
Быхалова. - Я очень спешу... Видите, предполагалась операция, военная
операция, вы понимаете? Мы с вольноопределяющимся, то-есть с сыном ва-
шим, вышли вдвоем в разведку. Место очень, знаете, паршивое. Названье,
одним словом, Чортово поле... Солдаты так прозвали... Солдаты так проз-
вали, а посреди - пик! Ползем на брюхе... - прапорщик потеребил огненный
темляк шашки и неуверенно откашлянулся в папаху. - Налезаем, проволока в
три кола. - Голос прапорщика принял вдруг высокий женский тон. - Это,
кстати, очень интересно, когда проволока комбинируется с фугасом... - он
перешел на скороговорку. - Вот я вам сейчас чертежик нарисую, как это
устраивается... Очень интересно!..
Быхалов не останавливал, а у прапорщика в руках уже белела страничка
записной книжки. Гость чертил огрызком карандаша прямые углы, кривые ли-
нии, какие-то запятые, очень много запятых, наклоняясь над книжкой и
пряча лицо.
- ...вот тут, извольте видеть, узел... узелок. А тут фугасное поле.
Вот это - пулеметное гнездо, вот это... видите? - сыпал прапорщик, ука-
зывая на неразборчивый мохнатый клубок. - Вот тут мы и шли... то-есть
ползли.
- Погоди, я газ зажгу. Ничего мне тут у тебя не видно, - тихо остано-
вил Быхалов.
- Не зажигайте... не зажигайте, прошу вас! - встрепенулся прапорщик,
и мгновенно спрятал книжку чуть ли не в рукав. - Мне право же бежать
нужно!..
- А ты не спеши! - сурово окрикнул Быхалов, стоя на табурете. Газовый
свет буйно наполнил комнату. - Успеешь, и без того всякая спешка к смер-
ти. И у меня сыновей не каждый день убивают. Уж потешь старика лишней
минуткой!
- Ничуть не бывало, ничуть не бывало! - закричал прапорщик стонущим
голосом. - Я когда уезжал, Петр Зосимыч в полном покуда здоровьи был, -
волновался прапорщик. - Ну, и так дальше!.. Я и говорю денщику: ползи,
говорю, вперед, с телефоном...
- Постой, ты что-то врешь, - резко дыша, перебил Быхалов. - Ведь сам
же сказал, что вас всего двое было!
- Я не говорил, виноват... я не говорил! - оторопело сказал прапорщик
и вдруг лицо его приняло выражение отчаянной решимости. - Не могу, не
могу, виноват!.. - почти простонал он.
- Чего не можешь?
- Врать не могу-с! - жилы на прапорщиковом лбу надулись как веревки.
- Полковой командир с меня слово взял, что сообщу... Он велел, чтоб я и
чертежик вам сделал для очевидности... А я не могу-с! - Он жал плечами и
строил жалкие гримасы, прося снисхождения к своей бесталанности. - Вот
наврал, а как дальше - не умею! Вы только не расстраивайтесь, прошу вас.
Он, может, еще в окружной попадет, а не в военно-полевой. Дело у него,
видите, двойное... Против войны высказывался солдатам. Я его, поверьте
мне, даже отговаривал, а он все высказывался!..
- Так что ж ты меня за нос-то водишь... как тебе не совестно!! - тя-
жело встал с места Быхалов. - Тебя за делом послали, ты и делай дело! Ты
за меня не бойся. Ты мальчишка, щенок, а я в гроб гляжу! У меня сын... а
ты мне чертежики!.. Злой ты человек...
Прапорщик, утеряв всякую военную выправку, сидел сутуло и грыз конец
наплечного ремня. Быхалов сидел плотно, глядя гостю между колен, на са-
поги. Сапоги были новые, ногу обхватывали стройно и гладко.
- Не жмут?.. - с кривой улыбкой спросил Быхалов и сильно выдохнул.
- Чего вам?.. - почти с ужасом вскинулся тот.
- А ничего-с. Иевлев-то с ним, значит, был?
- С ним да. Вы уж меня извините, не сумел, моя вина... - растерянно
шептал прапорщик и в сотый раз подымал плечи. - Бесталанен, не отрицаю,
бесталанен! Вот хоть бы чертежик! Командир сам мне показывал, а я и за-
был... Пулеметное гнездо нужно было влево отнести, а не вправо!.. А я
вправо отнес... Тут я и спутался, потому что влево! - и он тоскливо во-
дил пальцем по страничке записной книжке, вновь появившейся в руках.
- Может, чайку со мной попьешь?.. - брюзгливо спросил Быхалов, -
Как-никак, - лестно героя чайком попоить! Попей уж со мной!
- Нет, нет... не могу, простите! Вы только уж извините меня!..
- Да ведь я тебя не укоряю. - Быхалов встал и странно погудел грудью.
- Вот ты мне сказал, и словно полоски по мне сразу пошли... - Он, жалко
кривя лицо, повертел в руках приготовленную посылку. - Ну, беги, пожа-
луй. Небось и девчоночка есть?.. Смотри, не бунтуй. Девчоночка плакать
будет...
- Я когда уезжал, он еще жив был, - грустным шопотом подал последнюю
надежду прапорщик. - Под арестом сидел, в ожидании...
- Куда ж мне теперь игрушку-то девать? - задумчиво и наружно-спокойно
вертел в руках посылку Зосим Васильич. - На, хоть ты, играй там... За
услугу тебе. - И он пошел проводить гостя, сжавшегося и цеплявшегося
шашкой за кадушки, чаны и бочки. Гость уходил на цыпочках, не смея на-
деть папахи на голову.
Когда гость ушел, начался ужин. После ужина, оставшись один, Зосим
Васильич подошел к масляной проплесневелой стене и стал снимать с нее
несуществующие пушинки.
- ... эх, Петруша, Петруша... - вслух сказал он, и вдруг лицо его
сморщилось.
XIV. Один вечер у Кати.
Они стали встречаться у Кати, вечерами, по истеченьи торгового дня.
Первой приходила Настя. Стыд и девическая робость делали ее неприс-
тупной для смешливой Катиной любознательности. Катя и без того знала
все, но с трудом отказывалась от удовольствия покопаться в чувствах За-
рядской "Дианочки". Вместе с тем, чтоб не стеснять подругу, она стара-
лась не замечать ее. Пока Настя сидела как на иголках, Катя ходила по
комнате, бренчала на гитаре, читала книжки, даже переодевалась не однаж-
ды при Насте. И Настя с осуждением и испугом сравнивала по памяти свое
тонкое длинное тело с телом подруги, предчувствуя в нем как бы угрозу
себе.
Катина комната была неряшливо наполнена душными запахами, шитыми по-
душками, множеством дешевой дрянной позолоты, купленной в разное время
на Толкучем, как лом: рамы, часы с амурами, бронзовые же фигуры самых
неожиданных по бездарности форм. Сене становилось тесно и неприятно сре-
ди этого ошеломляющего засилия вещей. Он делался застенчив, груб и неук-
люж, сидел в углу, говорил с видимым трудом.
Один раз он даже пришел с чужой гармоньей, в надежде, что ею можно
заменить разговоры. Впрочем, играть он не умел, она так и провисела у
него целый вечер за плечом. Настя, боясь за него, своим поведением выда-
вала себя с головой: дергала бахрому подушек, листала глупые Катины
книжки, неестественно краснела, говорила невпопад. В такие минуты Катя
наклонялась к уху подруги и торжествующе спрашивала:
- Настюша, хочешь, я уйду?.. Я за орехами схожу. Только ты смотри тут
без меня...
Настины глаза расширялись испугом, а рука судорожно сжимала Катины
пальцы.
Потом все это как-то обошлось. Прирученный Сеня научился говорить, а
Настя слушать без смущенья. Однажды Сеня стал даже рассказывать. Расска-
зывал он самое давнее событие, которое помнил, и смысл его рассказа был
таков:
Про 1905 год.
... Бунт был. И приехали с вечера из Попузина сорок три мужика с под-
водами остатние в уезде именья дожигать.
Ночевало из них шестеро в Савельевом дому, главари. Ночь напролет,
тверезые и темные, скупыми словами перекидывались бунтари. Боролись в
них страх и ненависть. Речи их скользки.
- На что ему земля! - сказал один, с грустными глазами. - Он, небось,
и сам-то не знает, куда ее, землю-ту, потреблять. Лепешки из ей месят, а
либо во щи кладут...
Другой отзывался, глядя в пол:
- Конечное дело, друзья мои! Мы народ смирный, мы на точке закона
стоим. Нас не обижай, мы и помалкиваем. Каб, скажем, отдали нам зе-
мельку-то всю чохом, в полный наш обиход, мы б и молчок. А ему б дом ос-
тался. Пускай его на поправку к нам ездит, мы не противимся!
Третий сверкал искренними, золотушными глазами:
- Во-во! Воздухи у нас в самый раз хорошие! Дыши хочь все лето, и
платы никакой не возьмем!..
Потом заснули ребятки на полатях, Пашка и Сенька, не слыхали продол-
женья разговора. Много ли их сна было - не поняли. Проснулись на исходе
ночи. В тишине, одетые и готовые, сидели бунтари.
Крайний бородач царапал ногтем стол. Сосед сказал:
- Хомка... не корябай.
И опять сидели. Потом худой мужик, попузинец, голова котлом, ноги ду-
гами, встал и сказал тихо, но пронзительно:
- ... что ж, мужички? Самое время!
На ходу затягивая кушаки, на глаза надвигая шапки, мужики выходили из
избы. Савелий, отец, с ворчаньем шарил под лавкой топор и мешок: топор -
рубить, мешок - нести... Пашка вскочил и стал запихивать в валенок хро-
мую ногу. Сеню от возбужденья озноб забил, - так бывает на Пасху, когда
среди ночи встрепенутся колокола.
... С буйным веселым треском горел на горе Свинулинский дом. Дыма и
не было совсем. Тяжело лопались бревна, оттуда выскакивал прятавшийся в
них красный огонь. Небо было ровно и грязно. Просвечивало серое солнце.
Воздух был настороженный. Тонким слоем снега белела ноябрьская земля.
На полпути к Свинулинской усадьбе холм торчал. На нем, вкруг разма-
шистой голой березы, замерло в пугливом любопытстве деревенское ребятье.
Было ребяткам тревожно и радостно. Вдруг запрыгал Васька Рублев, белый
мальчонок, в отцовских стоптанных сапогах, забил в ладоши и закричал.
Из ворот усадьбы, огромный и рыжий, вырвался племенной Свинулинский
бык. Напрасно поводя выколотыми глазами, он остановился и затрубил, жа-
луясь и грозя. Но в бок ему ударилась головня, метко пущенная со сторо-
ны. Тогда, облегченный болью и яростью, - к запруде, где стояла когда-то
Сигнибедовская маслобойка, помчал он свое опаленное тело. Там, в послед-
ний раз пронзив рогами невидимого врага, он взревел, обрываясь в воду.
Воды у запруды были не мелки и кипели. Бурное, величественное мычание
донеслось до оцепенелых ребят. Потом бучило поглотило быка...
...А через неделю наехали из города пятьдесят чужеспинников, с пиками
и ружьями, под синими околышами. Откормленные кони их беспрерывно ржали.
При полном безмолвии взяли пятерых и отвезли судить, скрученных. А Евг-
рафу Петровичу Подпрятову, да Савелью Рахлееву, да Афанасу Чигунову, как
имевшим военные отличия, дали только по горячей сотенке розог, чтоб па-
мятовали накрепко незыблемость помещичья добра. Молча, с опущенными го-
ловами, стояли вкруг согнанные мужики. Голосить по мужьям боялись бабы.
Но чудился в самом ноябрьском ветре глухой бабий вой.
...И на всю жизнь запомнили ребятки, как натягивал и застегивал пе-
реплатанные портки на всем миру Савелий, плача от злобы, боли и стыда.
Тянуло с поля мокрым снежком, а мать босая, как была, выпрямленная и
страшная, всю порку простояла на снегу... Кому ж тогда как не городу,
приходящему ночной татью, приносящему закон и кнут, грозил в потемках
полатей Сеня негрозным отроческим кулачком?..
- С того-то отец мой Савелий и внищать стал, и к вину ударился. - Так
заключил Сеня свой рассказ и, стеснясь, вдруг опустил понуро голову.
- Я таких вот люблю, - вслух сказала Катя подруге. - Лихого ты себе
