мной вместе... Ужасно весело!
- Дурачок, что ли? - не понимая, спросила Настя.
- Дурачок? - всплеснула Катя руками. - Верблюд какой-то, от войны в
писарях прячется. Я уж потом попривыкла. Как придет, я и прошу: про за-
харканные руки почитайте, пожалуста! Я-то, конечно, знала, чего ему хо-
чется! - Катя блеснула глазами и поиграла кружевной оборкой рукава.
- Ну, дальше-то что же?
- ...гуляли раз, про кровяные кирпичи читал... А я уж и щеку, понима-
ешь, выбрала, по какой его огреть, если целоваться полезет. Прочел он
мне и говорит: хочу, говорит, прикоснуться. Я отвечаю: попробуй!
- Ну-ну, - захлебывалась Настя смехом.
- Вот-те и ну! У меня рука хоть и медвяная, а громко вышло. Стихи,
понимаешь, с тех пор бросил писать!..
Обе хохотали, белая комнатка повеселела. Даже и лампа стала гореть
как-то ярче.
- А у тебя тут славно, - все еще смеясь, сказала Катя. - Ты в зерка-
ло-то часто глядишься? Я перед сном люблю... Нет, тебе непременно надо
больше есть. Во глупая, чем ты ребенка-то кормить станешь! Ну, не буду,
не буду! - Катя притворно испугалась помрачневшего Настина взгляда.
Вошла Матрена Симанна.
- Кушать, Настенька, иди, - сказала она. - Папенька сердится.
- Я потом. Я не хочу.
Старуха постояла еще с полминуты, потом резко вышла, хлопнув дверью.
- Матрена Симанна, - крикнула Настя в догонку. - Вы чего хлопаете?
Вон хочется?..
Шаркающие, нарочные шаги в коридоре разом стихли.
- Едят целый день, ровно в трубу валят, - сумрачно обронила Настя.
- Если ты и с мужчинами так, это хорошо! - деловито вставила Катя и,
вдруг вздернув рукав, поглядела себе на руку. Там, повыше локтя, на
внутренней стороне, виднелся лиловый овал.
- Что это?.. - нагнулась Настя.
- Один был, курчавый... Укусил, - сухо объяснила Катя и со злобой
опустила рукав.
- Зачем укусил?.. - не понимала Настя.
- Горячий был! - повышенным тоном сказала Катя, кусая ногти. Потом
встала и подошла к зеркалу, к Насте спиной.
- Значит у тебя жених есть? - догадалась Настя, заливаясь краской.
- Он уже женился...
Настя со смущеньем и жалостью поглядела на Катю. Та не знала, что
Настя через зеркало видит ее лицо. На ровных, напудренных Катиных щеках
вдруг обозначились две темные продольные полоски. Катин взгляд был грус-
тен и пуст.
Через минуту она обернулась.
- Ну, прощай. У меня тоже папенька есть, - она зашуршала платьем и
стала быстро одеваться.
- Ты бы посидела, - тихо сказала Настя, чувствуя себя старшей в ту
минуту.
- Нет, теперь ты приходи... Я по-прежнему в доме Грибова!
Настя проводила подругу до дверей.
...Когда Настя разделась и юркнула в жесткую, холодную постель, была
полная ночь. Настя полежала минут десять, укрывшись с головой и стара-
тельно закрывая глаза. Сон не приходил. Тогда она просто улеглась на
спину, покорная мыслям, сумбурно скользившим в голове.
Вдруг она вскочила с кровати, прошла босыми ногами к комоду, нашарила
там спички и зажгла свечу. Она подошла к зеркалу - поясное, в ореховой
раме - и приспустила перемычки сорочки. Из зеркала глянула на нее тон-
кая, с правильным мальчишеским лицом девушка, со свечей в одной руке, а
другой придерживающая сорочку, чтоб не соскользнула на пол. Обе - и та,
которая в зеркале, и та, которая перед ним - боялись взглянуть друг дру-
гу в глаза. Глаза у обеих были опущены.
Настя увидела, что у смотревшей на нее из зеркала грудь была ма-
ленькая, робко наклоненная вверх. Девушка в зеркале была спокойна,
стройна и строга. Настя подняла глаза на нее, и обеим сразу стало стыд-
но. Настя улыбнулась той, та ответила ей тем же, но вся залилась краской
и состроила презрительную гримаску. Настя повторила... С беззвучным сме-
хом Настя подалась губами к зеркалу. Та угадала Настин порыв и протянула
Насте свои губы. Настя еще не хотела, но та уже поцеловала ее.
И тотчас же, вспугнутая соображением, что из противоположного дома
могут подглядеть ее тайну, она быстро задула свечу и отскочила от окна.
С минуту она стояла в темноте, посреди комнаты, и с бьющимся сердцем
прислушивалась к шорохам позднего часа. Крупный дождь колотился в окно и
звенело в ушах: больше звуков не было.
Она засмеялась, как смеялась девочкой лихой проделке. Зябко ежась,
она влезла под одеяло, и почти тотчас же захлестнуло ее сном. Засыпая -
все еще смеялась, тихо и непонятно. - Сокровеннее всех тайн небесных -
нетронутой девушки ночной смех.
XIII. Дудин кричит.
Дымное, неспокойное небо, славшее неслышный дождь, ныне бесстрастно и
ровно: поздняя осень.
Осенью закисало Зарядье, - так закисает в забытой плошке творог. Про-
сыревшие насквозь, соединялись запахи в тесные клубки, плодились и разм-
ножались, а все вместе пахли щенком, обсыхающим у огня. В низине Зарядье
стоит, и со всех окружающих высот бежит сюда жидкая осенняя грязь. Воз-
дух дрябнет, известка размокает, сизыми подтеками украшается желто-розо-
вый дом. И даже странно, как не потонул в таком топком месте городовик
Басов за те сорок лет, которые простоял он в корне Зарядской тишины.
Зимним уныньем веет отовсюду, но не нарушен им бег махового Зарядско-
го колеса. С утра Ванька открывает лавку, а Семен с подоткнутым фартуком
отправляется за свою конторку. Зосима Васильича тронула проседь за пос-
ледний год, и сам он пополнел: так оплывает догорающая свеча. Сквозь за-
потевшие окна видно Сене: пирожник Никита Баринов проплыл мимо с двухпу-
довым лотком на голове, пирогами на потребу торгового верха. А Чигурин,
человек незначительный в сравненьи с Бариновым, потчует со своего угла
прохожих круглым луковым блинком: сыты будут прохожие - сыта будет и же-
на его, Чигуриха, и семеро голодных чигурят.
...Снаружи - все по-прежнему. И никакой, кажется, непогоде не разба-
вить крепкого настоя Зарядской жизни. Все тот же грош маячит смутной
целью, но приступило иное время: в погоне за грошом на бег и скок проме-
няло Зарядье свой прежний степенный шаг. Тревожно и шатко стало, - кит,
на котором стояло Зарядское благополучие, закачался. Василий Андреич
Бровкин, Быхаловский племянник, приехал с войны. Бросилась к нему на шею
жена, а целоваться-то и нечем. Губы Василью Андреичу отстрелило немецким
осколком вместе с зубами и челюстью: осталась вместо рта дырочка для
манной кашки. Так и не целовались на радостях. Потом еще один приехал,
полные сроки родине отслужа, Серега Хренов, Зарядский хреновщик. Как и
прежде - цельный весь, больших размеров человек, а только трястись стал
- безостановочно и сильно. Его, входящего, встретила на пороге мать,
старушоночка, - тоже тряслась, от старости.
- Сережечка... - зашамкала мать, - лебедочек моей жизни, - ну, как
ты?
А сын урчит всей грудью да язык показывает:
- А-а... гы-и... бя-а...
Старуха и обиделась:
- Да что ж это ты собственную мать дразнишь, стервец?.. Я тебя девять
месяцев в себе носила, собой кормила... Так-то, паскудень, матери пло-
тишь!? - Но взглянула в глаза сыну и закричала так, словно пронзили ее
железом...
...Вдруг городовик Басов помер. Еще вчера покрикивал с поста, а ныне
другой - высокий и егозливый встал. Всякая радость порохом стала отда-
вать. Кстати и винишко отменили, нечем стало скорбящему человеку душу от
горя омыть.
К Быхалову в последний день осени, в последний час дня, забежал Дудин
Ермолай за керосином. Уже не оставалось в скорняке прежнего пьяного об-
личья, но весь каким-то черным стал: и пиджачок черненький, и сапожки
черные, и в лице какой-то копотный налет. Одна голова торчала расщети-
нившимся седым ежом.
Даже посмеялся Быхалов:
- Чтой-то принарядился как? Не на войну ли собрался? Там и таким ско-
ро ради будут!
- А и что ж! - заклохтал сиплым злым смехом Дудин. - Не все ль равно,
в кого палять! В меня и стрелять-то хорошо. Как выстрельнешь, так и пом-
ру... и починки не потребую. Я сухой, без вони... Вот ты если, дядя Зо-
сим, помрешь, так в один час душком повянешь!
- Ну-ну, я твоему пустословью не слушатель! - сердится Быхалов. - Ты,
Дудин, известный шипун! Получай товар и отчаливай.
- Отчалю, будет время! - смиряется Дудин, и вдруг опять лезут из Ду-
дина вместе с кашлем злые лохматые слова. - Ведь вот они взяли друг дру-
га за ножку да и тянут... котора нога слабже окажется, тому и вянуть.
Ну, а ежели вот я, Ермолай Дудин, не желаю своей ноги отдавать, а?.. Аль
меня свинья рожала, а не матушка, что я голоса не могу иметь? Может,
она, ножка-то, мне и самому нужна!.. Может, я свою ножку-то как дочь
родную обожаю, а?.. Ну-ка, смекни, кто может, насчет Дудина Ермолая!..
Народ в лавке прислушивается, оборачиваясь к Дудину. Зосим Васильич
беспокоится:
- Ну, ладно, ладно. Уж больно вертляв стал. Заберут еще с тобой, - и
оглядывается, нет ли в лавке опасливых людей.
- Заберу-ут?.. - крикливо вспыхивает Дудин и ударяет себя во впалую
грудь. - Не за то ль и заберут, что меня матушка рожала! Ну и заберут,
так что поделают-то? На колбасу меня пустят? Так ведь у скорняка и мя-
со-то с тухлиной! Я ни червя, ни мухи не боюсь, мне все нипочем, вот я
какой!! А тюрьмы Дудин, вре-ешь, не страшится... Там и получше меня люди
живут. Эвон, сынок-то твой... ты его оттолкнул, а я преклоняюсь! Может,
ему и наплевать на меня, а я преклоняюсь. А почему я преклоняюсь? Он
свою точку нашел! И я найду. Каб я с ним-то посидел, и я б ума нажил. А
каб у меня ум-то был... - Дудин надрывно кричит и рвет на себе рубаху, -
...весь мир Дудин наискосок бы поставил!.. Ка-ак бы дернул за вожжу, -
стой, становись по-моему! - И Дудин всем телом дергает за вожжу, за во-
ображаемую.
Быхалов тревожно машет на него руками, а народ уже посмеивается, за-
дорит, просовывает глаза, схожие с тестяными пузырями.
- И, конечно, что с бедным человеком поделать можно: он возьмет да на
зло тебе и помрет! - говорит кто-то.
- Вали-вали, Дудин, стой за веру и отечество, не щади живота! - нас-
мешливо кричит какой-то, прыщеватенький.
- Да у него и живота-то нет... на пустом месте штаны носит!..
- У-лю-лю-у-у...
- Ты намелешь! - негодует Быхалов. - На твоей мельнице и из полена
мука выходит. Тебе помалкивать надо, на себя-то взгляни: помрешь скоро!
- Помру-у?.. - почти воет Дудин. - Не хочу я, не хочу!.. Ничего не
хочу! - он рывком хватает керосин и бежит из лавки. В дверях его долго и
упорно треплет кашель. Когда перестает, - лицо у него измученное, ма-
ленькое, вызывающее на жалость.
При выходе столкнулся с молоденьким офицером, входившим в лавку.
- Господин Быхалов... вы? - вежливо и сразу спросил тот, едва вошел.
- Господин не я. А Быхалов, Зосим Васильев, действительно, мое имя, -
вразумительно поправляет бакалейщик.
- Я от сына к вам... - прапорщик подтянулся, точно рапортовал... - У
вас есть сын, Петр Зосимыч?..
- Не ранен ли? - лоб Зосима Васильича пробороздился морщинками.
- Как вам сказать, - замялся прапорщик. - Я бы попросил дозволения
наедине с вами...
- Лавку запирать, - приказывает Быхалов. - А вас попрошу на квартиру
ко мне. В скорлупке живем, прошу прощения...
- Ничего-с, пожалуста, - с холодноватой вежливостью жмется прапорщик,
идя за Быхаловым.
Войдя в задние комнаты, Быхалов стал медленно снимать фартук и замус-
ленную поддевку. Потом придвинул гостю табуретку, предварительно обмах-
нув ее полотенцем.
- Грязь у нас везде... сало, - пояснил он и спросил, усаживаясь нап-
ротив. - Ну, какие же вы мне новости привезли?..
Сумерки сгустились, оба сидели в потемках. Вдруг прапорщик понукающе
подергал себя за наплечный ремень.
- Видите, дело совсем просто. Две недели назад...
- Постой, постой... чтоб не забыть! - перебил Зосим Васильич и, не
вставая со стула, достал из-под кровати сверток. - Петр тут в письме
шахматную игру просил прислать да бельеца пары две... Это вы и есть Иев-
