точно не видел уже ничего вокруг себя и ловил наугад. - Братишки... А
ведь Петьку-те Грохотова это я убил!! Не он, не он, а я ...я! - и всем
телом вытянулся в жест, указующий в молчащего Семена. - Не он... Как я
уехал в лес, топор забыл. Я и воротился задворками, меня никто не ви-
дал... А лошадь в Бабашихином оставалась. Дома взял топор, побежал рожью
назад, к Бабашихину-т... А как бежал рожью-те, тут и увидел во ржи: му-
жик на Аннушке... Я и махнул тут топором-те... да все рожью, рожью, в
лес! Рожь-те присмята была... черная тужурка на ем... со ржи пыль нес-
ла... Я-то думал, что Половинкин попал, а не Половинкин!.. на топорище-т
и осталась кровь... - он кричал все пронзительней, мечась по зимнице, и
барсуки расступались, уступая Брыкину место для последней суетни. - Не
он!.. Ограбил ты меня, Семен Савельич!.. Все ты у меня взял, все... от-
дай, отдай мне! - рыдал Егор, цепляясь и руками и зубами за Семена. Было
нехорошо смотреть на него в ту минуту, как и на Семена, отпихивавшего
Брыкина и коленами и кулаками.
Барсуки из чувства стыда за Семена молчали и никто не бросил в Семена
на этот раз осудительного слова. Некоторые из барсуков отвернулись даже,
только Юда, стоя близко, не сводил глаз с ползавшего Брыкина, точно под-
бирая минуту, когда остановить этот невозможный для слуха и зрения Его-
ров исход.
- Сеня, молчи... ничего! не упади... не упади только... - жарко шеп-
тала Настя, уже не скрываясь от барсуков. - Твердо стой. Бей, делай что
хочешь... не стой так, ну!
И Семен выстоял.
- Ну, летучая, как же про него порешим? - спросил он, с лицом почти
спокойным.
- Чего ж его мытарить! - недовольно сказал Федор Чигунов, глядя на
ноги Семену. - Нехорошо даже.
- Даже есть расхотелось! - удивленно вздохнул Петька Ад, весь в поту.
- Сам себя человек губит... и никто его не губит, а сам доходит до
всего, - поворчал Стафеев.
- Распорядись, Миша! - заключил Семен и пошел вон из зимницы. Настя
пошла за ним.
- Дело поправимое... - намекающе шепнул Юда ему, проходящему мимо.
- О чем это он гнусит?.. - замедлил шаг Семен, медленно повертывая к
нему лицо.
- Иди, иди... я потом скажу тебе, иди! - просительно шептала Настя. -
Я приду скоро, ступай!
...Тешка и Федор Чигунов подхватили под руки ослабевшего от крика
Брыкина и повлекли вон из зимницы. На снежных ступеньках лестницы, сво-
дившей в зимницу, растолкал барсуков Петька Ад.
- Товарички, а товарички... Дозвольте ему, а? покурить, а? - торопли-
во забормотал он, готовый к тому, что его осмеют, ударят, прогонят. -
Егор, а Егор... - почти умоляюще залепетал он, тряся Брыкина за плечо. -
На, закури! На, завтра уж не закуришь, на!..
Он старательно натряс из кармана две щепотки махорки, все свое табач-
ное богатство.
- Бумага у меня есть, счас дам... - сказал Юда и хлопнул Петьку по
спине. - Вот дрянь... А утром я просил, так не дал!
Барсуки теснились кругом, тайком друг от друга наблюдая, как, присев
на мокрый, растоптанный снег, старался Егор завернуть бумажку.
- Дай уж я тебе сверну... - выступил Дмитрий Барыков. - Ишь, руки-те
у тебя!..
Он ловко сделал самокрутку и вставил ее Брыкину в рот. Лука Бегунов
поднес огня. Егор курил порывисто, давясь дымом, глотал жадно, точно
вместе с дымом хотел заглотнуть как можно больше и сумеречного этого не-
ба, и снега на деревьях, и самых деревьев. Заметно было, что притор-
но-едкий дым махорки был ему отрадней и нужней холодного широко-снежного
воздуха. Так, в молчаньи, прошла минута.
- Ну, хватит с тебя, - твердо и значительно сказал Юда и уверенным
щелчком выбил тлеющий табак из Егоровой самокрутки...
XVIII. У Насти в плену.
...огонек упал в снег и затух.
По скользким тропкам, еле приметным в сумерках, Настя побежала отыс-
кивать Семена. Стояла оттепель, снег стал вязок, и даже на утоптанной
дорожке проваливался след. Чудилась капель, - таким звуком был напитан
воздух.
Она нашла Семена на том пне, куда, она знала, ходил Семен в минуты
участившихся упадков. Чутьем догадавшись, что он тут, она подходила ос-
торожно, точно боялась спугнуть свою добычу шорохом задержанного ды-
ханья. По звуку ей показалось даже, что Семен плачет, но это было невер-
но: обманчивы сумеречные шелесты леса. Настя, вытянув шею, старалась
рассмотреть его и сломала сучок, на который поставила колено.
- Это ты? - спросил, не оборачиваясь, Семен.
- Да.
И почти одновременно с этим он ощутил властное и спокойное прикосно-
венье холодной Настиной руки.
- Ты - не надо. Все равно уж теперь. Ну, о чем ты? - и продолжала
гладить его по щеке, любовно и утишающе.
- Проиграли мы, Настя, - неуверенно сказал он и не гнал ласкающую ру-
ку. - Расползлись... Подкрепленье обмануло.
- Рано еще. Вот весна придет, по весне и разольемся. В Бедряге, гово-
рят, опять замутилось... - выдумала Настя наугад.
- Не в том, не в том, - раздражился Семен и вдруг, откинув Настину
руку с лица, встал: - ну, что ж, пойдем куда-нибудь! - предложил он с
грубой понятностью.
- Ну да, конечно, - заволновалась Настя и уже влекла его за руку ку-
да-то вдоль опушки, по рыхлому, глубокому снегу, а сама гнала от себя
неотвязчивую и горькую догадку о Семене. Вдруг она обернулась и загляну-
ла ему в глаза: - о чем ты думал сейчас, скажи?
- Не скажу, - и Семен, взяв за сучок, отряс от снега можжевел, стояв-
ший возле них. - Палка хорошая выйдет! - вслух подумал он про можжевел и
прибавил Насте: - не о тебе только...
- Ты о Мишке думал, я знаю. Думаешь, уйдет? Нет, - сказала она уве-
ренно. В небе выкатывались звезды, подмораживало. - Мишка весь мой... Ты
лучше за меня держись - она, кажется, смеялась. - Вот в Юде теперь все
дело, он мутит. А Юду убить можно... - они опять шли, а Настя раздумчиво
обсуждала выходы, которые оставались.
Так они дошли до сторожевой землянки. Уже стемнело. Высокий сугроб
лежал поверх землянки, и дверь ее, казалось, вела куда-то в снег. Семен
стоял в нерешительности, будто не понимал, зачем на бесцельном их пути
встретилась теперь землянка. Тут сухой выстрел раскатился по верхушкам
леса и следом за ним - второй. Семен не слышал Насти, звавшей его из
растворенной уже двери.
- ... тут одной ступеньки нет, не поскользнись! Ну, скорей же... -
она запирала дверь на засов. - Теперь ты в гостях у меня... в плену! Те-
бе ничего, что жарко у меня? Я люблю жарко, с детства привыкла... - она
сама обжигающе смеялась, а Семен впервые видел ее такою.
Он стоял у печки и недоверчиво, исподлобья, наблюдал Настю, суетившу-
юся по землянке. Фитиль коптилки, лениво колыша пламя, с шипеньем обли-
зывал черепок, где уже не оставалось ничего горючего.
- Вот... от обеда осталось. Ты не хочешь есть? Ешь, я разогрею. Нет?
ну, тогда кури. Вот у меня есть, Мишка подарил. - Она положила на кро-
хотный свой стол папиросы горстью и села против Семена, вся звеня сме-
хом. - А ты думал, убежишь от меня? От меня нельзя убежать. Ты туда не
гляди, - она досадливо кивнула на дверь. - Ты на меня гляди! Ведь ты
знаешь, я все равно подстерегла бы тебя... не на Брыкине, так...
- Брыкин меня в Москву вез, - вспомнил Семен и барабанил пальцами в
лавку, на которой сидел. - Как его подхлестнуло-то!
- Брыкин? что Брыкин! Брыкин - ничто. И Мишка ничто... - она села на
ту же лавку, где сидел Семен. - Ты ведь, если захочешь, ты их вот так,
вот так... - она хрустела пальцами и жгла дыханьем серое, большое Семе-
ново ухо. - Ты, да вот Юда еще... Но Юду можно убить, я уж говорила те-
бе. Ты замани его в лес, вот хоть бы в Исаеву сечу... Или, еще лучше, в
Матвейкин Сосняк, а там один на один! Хочешь, я Мишке велю? Ведь они в
одной землянке живут, проще и не придумать... - она о чем-то напряженно
думала. - Нет, ты лучше сам убей! Ты знаешь, ведь это ужасно просто...
за водой сходить и то труднее! Я, когда стирала тебе, воду с кухни кра-
ла. Я только тогда догадалась, как это просто делается... Ах, да-а! -
неожиданно-резко засмеялась Настя, и презрительно толкнула Семена в пле-
чо. - Ведь ты... Но послушай, отчего ты сам не убил этого, Петьку?.. И
ведь он прав, пожалуй, ведь ты ограбил его, Брыкина! Ведь он только и
сделал за весь свой срок... Ничего, ты не хмурься! Ты мне даже ближе те-
перь, потому что я знаю про тебя. Ты непонятный, а я понимаю! Ну-ну, не
сердись... - она сделала движенье поцеловать его, но Семен откинулся,
как в испуге, и поцелуй пришелся в бороду. - Обстриги! - обиженно броси-
ла она и почти готова была заплакать. Ее взор упал на папиросы, она взя-
ла одну, закурила и тотчас же бросила, недокуренную. - Какие горькие! -
сказала она, кашляя с дымом.
- Стучат, кажется... - прислушался Семен.
- Стучат?.. - прислушалась и Настя и подбежала к двери. - Кто? Мишка?
Здесь у меня Семен. Ты слышишь? Уходи, здесь у меня Семен. Я не хочу
больше с тобой. Беги, ну! - кричала она через дверь.
Больше не слышалось ни звука из-за двери.
- Ушел, - сказала Настя, стоя у двери. За приспущенными ресницами
теплилось черное пламя ее глаз.
- Зачем ты так? - поморщился Семен и закрыл лицо руками.
- Не смеет входить, когда ты здесь, - убежденно произнесла Настя. -
Все равно теперь! - прибавила она через минуту, садясь рядом.
Семен глядел в ее лицо и впервые видел малую впадинку кори на ее ще-
ке. Вспомнилась родинка Кати, - та была выпуклая. Семену хотелось еще
рассмотреть Настину конопатинку, но в ту минуту фитиль отчаянно мигнул и
потух.
- Всегда это он у тебя так тухнет? во-время... - засмеялся Семен, а
голос его был груб и горяч. Теперь ему уже почти безразлично стало все,
чем грозила близкая весна.
... Этот выстрел был как бы последним словом, которым мир оценил Его-
ра Брыкина. Похоже, будто бросили Егора со всего разбега в глубокие воды
людского забвенья: колыхнулись темные и затихли. Одно лишь осталось в
напоминанье. Петька Ад, гонимый по путям жизни добротою большого сердца
и суеверием малого ума, вырубил топором три десятиконечных креста в раз-
латых елях, возле места Егоровой гибели. Три, десятиконечных - потому,
что забыл уже Петька веру отцов и знал одно: чем больше у креста концов,
тем истовей крест, и чем больше самых крестов, тем действительней на
всякую беду. Февральские морозцы хвастливы. Древесина трех елей, обна-
женная крестами, проиндевала, и, когда сумерки, мерцали кресты робкой
инейной белизной.
Тот же выстрел по Брыкину отметил в мокрых скучных днях начало новой
Настиной связи. Была она подобна последней вспышке бурного огня на дого-
рающем пожаре. Имелась какая-то смутная последовательность в том: ког-
да-то в юности - робкая лампадка в снегу, потому, в снегу же, холодное
горенье папороти, и вот огонь в снегу. Семен, потерянный и скользящий,
целиком отдавался на Настину любовь. Ночи для них стали коротки и недос-
таточны для неистовств задержанной любви.
А тут еще немножко подвалило снега, - ими-то и обновилась белизна
равнин, тронутая кое-где проталями. Расстояния опять удлинились, и мни-
лись Гусаки в столь дальней стороне, куда не доскакать в неделю даже и
на Гарасимовых конях. Туда теперь уходили Семен и Настя в сопровожденьи
отряда, там и вели свои любовные шалости, по храбрости граничившие с бе-
зумством. О Мишке, безвыходно сидевшем в землянках, вспоминали с
чувством смущенной жалости. - С того вечера, как допрашивал Брыкина, за-
дичал Мишка, стал бросаться в несуразицы, которыми отгораживался от тос-
ки. Сперва хор песельников завел из лежебоков, какие поленивее, - пели
во всю глотку, во весь мокроснежный лес, но через неделю надоело: леса
доверху не накричишь. Потом собрал артель, - столярили столы с господс-
кими капризами, один затейней другого: бесилась остановленная в разбеге
сила. Потом стал Мишка в одиночку гореть: целые ночи усердничал отломком
