вся молодежь уходили в лес, путеводимые Семеном и Жибандой. Прежнего
оживленья и хвастливых чаяний не стало.
Вдруг клич прошел: "запрягай вся деревня!" - С полудня заскрипели те-
леги на расхлябанном спуске из села: начался великий выезд Воров. День
выдался ненадежный, облачный и знойко-ветреный; пыльные вихри суетились
под плетнями, куры чистились к дождю. Стеной встали окрики, понуканья и
ядовитые ругательства: каждый старался злей соседа стать.
Уже навален был на телеги ветхий мужиковский обиход. Поверх укладок с
неношеным лежало перевязанное мочалом коробье, поверх коробья - иконы,
связанные стопкой, ликом к лику, а на стопках сели ревущие, от пред-
чувствия родительских бед, ребятишки. За подводами шли привязанные коро-
вы, овцы, телки - все это также не молчало. Но выезжали медленно, спешка
их казалась фальшивой. Казалось также, что не верил сосед соседу в окон-
чательность его решения покинуть насиженное место жизни. Все же, выезжая
навсегда, бросил Афанас Чигунов в колодец убитую накануне Лызловскую со-
баку, срубил Гарасим черный черемуху перед своим домом, чтоб уж не цвела
по веснам на радование вражеского взгляда. Бежать от уездной расправы -
было целью и причиной великого выезда Воров.
Телеги шли и по две и по три в ряд, где было место, заезжали не
только по несжатому полю, но и по конопле и по льну. Не было особой нуж-
ды травить и попирать бабье достояние, - нарочно заезжали в самую гущу
посева, оставляя глубокую колею. С тем же чувством горечи и отчаянья
разбивал Егор Иваныч Брыкин по приходе в Воры крылечную резьбу, плоды
стольких усилий и затрат.
На первую версту с избытком хватило храбрости и удальства, так же
хвастает и обреченный - когда ведут его на последнее место - заламывая
шапку на-бекрень. В разговорах проглядывала горделивость, происходившая
от сознанья такой решительности, неслыханной доселе у мужика. Оправ-
даньем выезда служило и то, что-де везде земля, от земли не уедешь, и на
каждой, незасеяной, лопух растет, и каждую землю заповедано пахать.
На второй версте стала как-то слишком криклива мужиковская отвага.
- Зажгут нас... - сказала крепкая баба, ехавшая с больным мужем, и
заплакала.
Муж ее, укутанный и похожий на больную сову, ворочал ввалившимися
глазами и уже не в силах был остановить женина карканья.
- Сляпала баба каравай!.. - забасил насмешливо хромой дядя Лаврен,
свертывая журавлиную ногу, и подхлестнул своего конька. Удар пришелся
как-то вкось, взлетели два овода с коньковой спины, но сам конек не при-
бавил шагу, словно понимал, что незачем, нет такой причины в целом све-
те, уезжать дяде Лаврену от родного поля, по которому ходила еще праде-
дова соха. - Хоть врала-те покруглей-ба! - продолжал Лаврен. - Мы каждо-
годно, почитай, сгораем, на том стоим. Сгорим, построимся и еще ближе к
речке подойдем. Покойника Григорья-т Бабинцова дед сказывал: Архан-
дел-село в четырех верстах от Курьи отстояло, а мы, эвон, в версте лег-
ли. Зажгу-ут!..
И опять хныкали ребята, скрипели тележные оси, гудели овода, отстуки-
вали устрашенные мужиковские сердца медленные минуты пройденного пути.
Третью версту проехали уже в молчаньи: верста как верста, радоваться не-
чему - лужок, по лужку цветочки, в сторонке древяной крестик по челове-
ке, погибшем невзначай, воробьи на кресту... Четвертая верста выдалась
какая-то овражистая, стал накрапывать дождь. Упадали начальные крупные
брызги наступающего проливня и в дорожную пылищу и на колесный обод бес-
семейной вдовы Пуфлы, и на казанскую укладку бабки Моти. Упала капля и
на кровянистый нос дяде Лаврену. И вдруг увидели мужики: из гуська вые-
хав в сторону, вспять повернул дядя Лаврен и со чрезмерным усердием зас-
тегал конька. Конек брыкнулся и шустро побежал. Возмутились мужики на
хромого Лаврена.
- А я, - обернулся с подводы Лаврен, - понимаете, мужучки... огонька
в лампадке не задул. Неровен час!.. уж пускай лучше...
За Лавреном поворотил вдруг и Евграф Подпрятов, косясь на дождящее
небо.
- Эй, ты, доможила... - со злобой захохотали вослед ему остающиеся, -
аль тоже лампадку оставил?!.
Подпрятов только рукой на небо махнул, - затараторила его подвода по
иссохшимся комьям пара, как говорливая молодка у чужого крыльца. Ос-
тальные продолжали ехать, уже с понурыми головами, уже совсем небыстро:
в моросящей неверной дали мало виделось утешенья мужиковским глазам.
Дождь усиливался, поднимался ветер. Воздух напрягся как струна, толстая
и густого звука. Кусты пригнулись как перед скачком. Деревья зашумели о
буре. Весь поезд остановился как-то сам собой.
Вдруг на подводе своей, поверх сундуков, вскочил Сигнибедов. Он стоял
во весь рост, беспоясый, и ветер задирал ему синюю рубаху, казал людям
плотный и волосатый его живот. Ветер же заметал наотмашь ему бороду и
обострял еще более жуткий его взгляд.
- Мужички, а мужички... - закричал Сигнибедов отчаянным голосом, си-
лясь перекричать бурю. - Мужички... а ведь ехать-те нам некуда!!.
Он оборвался, словно дух ему перехватило ветром. И вдруг все сразу
поняли, всем нутром, каждой кровинкой истощенного тоскою тела, что впе-
реди нет ничего, что мужик без своей земли и телега без колес - одно и
то же, а позади теплый дом, на нем крыша, а под крышей печь. - Сигнибе-
дов, соскочив на землю, ужасными глазами уставился в дугу своей подводы.
И ветру пронзительно подтявкивал привязавшийся откуда-то щенок, - такой
смешной, с человеческими бровями.
- Гроза идет, - строго сказал Супонев и резко повернул лошадь назад.
Это было знаком к тому, чтобы весь поезд повернул вспять и через миг
загрохотала вся дорога бешеными колесами. Неслись с бурей наперегонки,
ссутуленные и прямые, покорные и затаившиеся в тайниках сердца. Иные -
грызя конец кнутовища, иные - держа распущенные вожжи в раскинутых нак-
рест руках, иные - окаменело сидя, иные - окаменело стоя, иные с глаза-
ми, красными от ужаса, иные и вовсе с закрытыми глазами. Все гнали без-
жалостно пузатых и беспузых, равно задыхающихся и храпящих кляч. Бабы
сидели сжавшись крепко прижимая к себе ребят, и уже заострились носы у
них, и уже побледнели бабьи губы, закушенные зубами изнутри, - беда
приблизилась на взмах руки.
...И, когда прискакали Воры на ту самую землю, с которой навечно свя-
заны были веками и кровью сотен предыдущих лет случилось последнее со-
бытье того суматошного дня. Откуда-то из-за угла выскочила навстречу им
босоногая Марфушка. С непокрытой головой, полной репья и разной колючей
пакости, в юбке, сбившейся от бега к ногам, потому что оборвалась ка-
кая-то единственная застежка, она бежала с горы, прискакивая, навстречу
несущимся мужикам, с поднятыми руками, срамная, мокрая и жуткая жутью
глубокого безумия. Но нежность, неуказанная дуре, - самая радость удов-
летворенной нежности, отражена была в ее лице и бровями, жалобно вскину-
тыми вверх, и изломом рта, потерявшего вдруг всю свою обычную грубость.
- ... женитка натла... Женитка натла! - верещала она и бежала прямо
на храпящих лошадей. - Ноготками отрыла, ноготками!.. - захлебывалась
Марфушка и показывала свои огромные руки, исцарапанные в кровь, скрючен-
ные так, словно и впрямь держала в них красную птицу дурьей радости, по-
рывающуюся улететь. - Мой, мой... хоротый... ненаглядный, ангелотек
мой!..
Впереди всего поезда мчался в парной подводе черный Гарасим. Кони Га-
расимовы - Гарасиму братья по нраву. Был зол на Марфушку Гарасим-шорник
за отпущенного Серегу Половинкина. Он цикнул на лошадей, даже не двинув
лицом, и те черным вихрем проскочили через Марфушку, проставив только
три копытных знака: на ноге, на груди и лбу. И уже не удержать было
расскакавшихся Воров, хоть и в гору. На расправу мчались, и требовали
последней удали растерявшиеся сердца.
...После ливня вспомнили о потоптанной конями Марфушке и пошли уб-
рать. Она лежала в водоотводном рву, куда сползла перед смертью, уже вся
переломанная. Кто-то догадался зайти и на Бараний Лоб, где под березой
зарыт был Петя Грохотов. Босоногая кричала правду. Петя Грохотов был вы-
нут из могильной неглубокой ямы и сидел, прислоненный к березе.
А перед ним, на мокрой траве, расставлены были в любовном порядке все
Марфушкины игрушки: цветные черепки с Свинулинской усадьбы, облохматив-
шийся кубарик, убогий пучечек васильков и курослепа, обрывок пестрой
ленты и та ржаная лепешка, которую подал ей утром богомольный Евграф.
Видно забавляла, как умела, Марфушка молчащего своего жениха. Значит
было суждено и Пете Грохотову стать Марфушкиным женихом. Положили их
вместе. И Сигнибедов, почему-то хлопотавший больше всех, поскидал туда
же, в яму, сапогом все ведьмины игрушки. - С той поры и звалось высокое
место под березой уж не Бараньим Лбом, а Марфушкиной Свадьбой.
II. Рождение Гурея.
В утро Настина прихода они долго сидели наедине. Уже были съедены две
миски - вчерашних щей и творога, размятого в молоке. Уже были рассказаны
Настей подробности всех событий, нагрянувших на Зарядье и изменивших пу-
ти его раз и навсегда.
- ... Дудин-то выбежал из ворот, крича. Я не слышала, зимние рамы уже
были вставлены у нас...
- ... зеркала из "Венеции" увозили. Папенька и говорит: "кто ж так
зеркала грузит! На первой яме потрескаются!". А тот обернулся, да и ска-
зал: "не ваше дело, товарищ"...
- ... голодали. Шубы ночью украли...
- ... папеньке сказали, что дом наш на Калужской будут на дрова раз-
бирать. Три ночи караулить ходил... Там и простудился.
- ... Катя на службу в губкожу поступила. Губкожа!..
Рассказывая, Настя глядела на пол, словно чувствовала на себе ка-
кую-то вину перед Семеном. Но не только неурочность часа разделяла их в
то утро. Если б встреча их произошла в городе, все было бы по-иному. И
уже не Семен, а Настя была б полна этим странным и трудным чувством от-
чужденности. Вся история мятежа стояла в причинной зависимости к страху
перед городом, вершителем судеб страны. В Настином приходе крылось нару-
шение прямизны Семенова пути. Вместе с тем неожиданно явился вопрос у
Семена: да в этом ли желанная та точка, о которой думал со сладким тре-
петом в детстве - у Катушинского окна, в юности - на улицах Зарядья, по
которым блуждал полный неопределимых волнующих предчувствий. Противилась
душа и не давала ответа, но в самом отказе ее от ответа уже был ответ.
Анисья, мать, встретила Настю сухо, смутившись городским ее видом. В
избу Анисья не вошла ни разу за все время, пока сидела в ней Настя.
Ветер разогнал облачные заслоны, и вот на короткие минуты солнце об-
няло землю робким, неуверенным теплом. Кусочки солнца упадали сквозь
растреснутые стекла окна прямо на колени Насте. Точно обрадовавшись
солнцу, громче захрапел Савелий, отсыпавшийся после вчерашнего хмеля на
полатях. Семен открыл окно. Кучка людей подходила к окну избы.
- Семена нет ли?..
- Тебя!.. - шопотом сказала Настя, с невольным страхом отодвигаясь от
окна.
- Посиди, я пойду узнать, - сказал Семен и вышел.
Услышать, о чем они говорили, - спокойно и нешумно, на крыльце, было
нельзя, несмотря на раскрытое окно. Настя успокоенно стала оглядывать
внутренность избы. Изба как изба, таких тысячи тысяч: печь, а на верев-
ке, обвисшей с правой ее стороны, сохли тряпки. Стоптанный валенок высу-
нул нос из печурки. Ползший по нему таракан казался бессонной Насте жи-
вым, удивленным глазом.
Вдруг храп сгустился и поутих, но взамен явилось тонкое и пронзи-
тельное посвистыванье, словно гора дула в тоненькую, не толще соломинки,
щелку. Настя удивилась даже, когда скатился к ней с полатей не трехар-
шинный храпливый молодец, а полусонный мужичонко, Савелий. Он постоял
немного, потом перевел взгляд на Настю.
