с маниакальной настойчивостью сутяги, требующего справедливости,
просиживал в секретариате - все это я делал вдохновенно,
старательно, с энтузиазмом, ибо мне казалось, что этого от меня
ожидают. Здание, однако, как объект, предназначенный для
обнаружения и достижения сущности вещей путем очищения их от
видимостей, наслоения масок, всяческой шелухи, должно было,
ясное дело, действовать именно диссонансами. Оно выводило меня
из упоения геройством или самоосуждением, дурачило, заставало
врасплох, чтобы я не смог ничего понять из града обрушивающихся
на меня милостей и ударов. Швырнув меня в этот беспощадный
всеразъедающий хаос, оно спокойно ждало, что вынырнет из его
очищающего котла.
Именно так, не давая мне ни инструкций, ни обвинительного
акта, отказывая в отличиях и погибели, всей величественностью
своей колоссальности, голгофами коридоров и вереницами столов
вручая мне ничто, хотело Здание достичь своего...
О, хаос мог быть весьма и весьма полезен.
И старичок в золотых очках - разве он не говорил мне об
огромном, прямо-таки неисчислимом количестве секретных планов,
стратегических решений?
Отсюда лишь один шаг в размышлениях вел к тезису, что
беспорядочность событий не является в Здании чем-то неуместным,
но представляет его нормальное состояние, более того, является
продуктом предусмотрительности и неустанной деятельности - сей
искусственный хаос вместе с братской ему бесконечность словно
панцирь защищал собой Тайну.
"Такое возможно",- подумал я, ощущая некоторое утомление
от рассуждений и устраиваясь поудобнее на ванне, чрезвычайно
твердой. Но ведь и те и другие гипотезы объясняли многие факты.
Что-то странное, чрезвычайно странное есть в том, что любую
сколь угодно сложную идею удается связать со Зданием и принять в
качестве его основы - это было как-то тревожно...
Спящий перевернулся на спину, открыв лицо. Я видел его
подрагивающие веки. Во сне он следил за чем-то, быть может,
читал что-то, ибо его глазные яблоки двигались то влево, то
вправо. На лбу у него поблескивал пот, щеки покрывала темная
щетина. Он лежал головой ко мне, но лицо его не говорило мне
ничего, если не считать того, что было оно болезненно белым.
Он будто бы судорожно улыбался, но то, что в перевернутом
лице мы принимаем за улыбку, бывает на самом деле выражением
муки.
"Вот я сижу здесь и жду, когда он проснется и заговорит,-
подумал я,- а где-то в одной из комнат скучающая секретарша,
помешав чай, кладет сейчас на полку папку с инструкцией, в
которой написано, что он скажет мне, когда проснется, и что я
отвечу ему - и так далее, до самого конца".
Меня пробрало холодом - не знаю, в связи ли с этой
неприятной мыслью или потому, что тянуло из-под ванны. Я еще
сильнее поджал ноги и застегнул последнюю пуговицу пиджака.
С чего бы мне этого бояться? - вяло рассуждал я. Ведь мне
в любом случае наверняка ее не покажут, хотя бы потому, что я
смог бы тогда поступить вопреки инструкции, а так, если я ее не
знаю, мне не ведомо, что меня ждет, и будущее для меня по-
прежнему неизвестно, как если бы оно вовсе не было
запротоколировано в документах...
9
Спящий начал похрапывать, монотонно, основательно, словно
бы пытался подражать звучанию адмирадира. Через некоторое время
он храпел уже с такой настойчивостью, словно твердо решил
притвориться умирающим. Эти предсмертные стоны выводили меня из
равновесия, я не мог уже свободно предаваться размышлениям.
Может, он хотел таким образом привлечь мое внимание?
Я был измучен, у меня болели все кости, когда я переменил
положение. Я решил - в который уж по счету раз! - что сейчас вот
действительно пойду отсюда, хотя бы к анахорету, однако меня
отпугивала мысль о множестве людей в той келье. Я потянулся,
опустил ноги на кафель и подошел к умывальнику. Пряча бритву в
карман и увидев в зеркале этого человека - не целиком, лишь от
груди и выше - я словно бы узрел вдруг самого себя, сморенного
мертвецким сном после утомительных скитаний.
Это наводило на мысли об аналогиях. Может, в нем я имел
товарища, затерянного в Здании, гонявшегося за миражами, в плену
которых его держали?
Он начал просыпаться. Я понял об этом по тому, что он
притих. Не открывая глаз, он зашевелился, беспорядочно, с
трудом, словно прятал, отодвигал куда-то с усилием ту фальшивую
агонию, которую перед этим изображал.
Глаза его вдруг блеснули, он вцепился взглядом в меня,
видимого ему вверх ногами, прикрыл веки и замер так на минуту,
сосредоточившись, потом приподнялся на локте.
Прежде, чем он заговорил, его лицо, изменившееся после
пробуждения, что-то мне напомнило. Где-то я уже видел его
раньше. С закрытыми глазами он пробормотал:
- Шунпель...
- Извините? - непроизвольно сказал я.
При звуке моего голоса он сел. Лицо его до жути заросло
щетиной. Помаргивая, он посмотрел на меня. Постепенно выражение
его глаз изменилось, взгляд опустился с меня на пол, он
откашлялся и, растирая руку, которую отлежал, проговорил:
- Эта кольраби... Не отварят, подлецы, как следует, вот и
снится потом человеку всякое...
Его взгляд проследовал к умывальнику, который я заслонил.
Он склонился вбок, глаза его на мгновение расширились.
- Где бритва? - спросил он.
- Здесь.
Я указал на свой карман.
- Положи.
- Почему? - возразил я.
Во мне росла антипатия к этому человеку. Он нагло мне
тыкал, а кроме того, я откуда-то знал его, и это не было
приятное воспоминание.
- Это я принес ее сюда сверху,- заявил я, чтобы
подчеркнуть свои права.
Я с вызовом ждал ответа, но он встал, повернулся ко мне
спиной, выпрямился, потянулся всем телом и стал сладко, с
изощренной медлительностью почесывать спину, потом взял щетку с
полки над ванной и принялся чистить брюки.
- Виу! - буркнул он, не глядя на меня.
- Что? - спросил я.
- Не морочь мне голову, говори или уходи.
- Что я должен говорить?
Его, похоже, озадачили мои слова, ибо он прекратил
попытки оттереть грязь с манжет брюк и исподлобья глянул на
меня.
- Давай,- сказал он. Затем протянул ко мне руку.- Ну?
Чего ты так смотришь? Давай, не бойся.
- Я вас вовсе не боюсь,- ответил я и положил бритву ему
на ладонь. Он подбросил ее вверх, поймал и задумчиво посмотрел
на меня.
- Меня? - проговорил он.- С чего бы это?..
Он повесил пиджак на ручку двери, заправил вокруг шеи
полотенце и принялся намыливать лицо. Я постоял некоторое время
позади него, сделал несколько шагов туда-обратно и наконец
уселся на край ванны. Он не говорил ни слова, словно был один.
Его спина была знакома мне вроде бы лучше, нежели лицо,
которое изменила растительность. Я наклонился, и тогда заметил
тонкий, сложенный в петлю ремешок, который высовывался из-под
ванны. От неожиданности я даже вскочил на ноги. Ну конечно, это
был шпион с фотоаппаратом! Я с трудом расслабил мышцы, сел и
какое-то время ждал, когда он заговорит. "Подослан,- думал я.-
Подослан, чтобы... Чтобы что? Увидим... Сейчас он за меня
возьмется".
Молчание затянулось, стало неприятным.
Я хотел пустить воду в ванну, мне нужен был этот шум, но
это могло выдать мою слабость. Я касался пола только мысками
ног, и, как это нередко бывает в таком неудобном положении,
левая нога у меня начала трястись, и тряслась все сильнее и
сильнее, пока не впала в некий свойственный ей самой ритм.
- Вы... давно? - спросил я словно бы нехотя, глядя ему в
спину.
В зеркале были видны намыленные щеки, глаз его я не
видел. "Ответит, когда дойдет до уха",- решил я. От уха он,
однако, перешел к подбородку, а я так и не услышал ни слова.
- Вы давно здесь? - спросил я еще раз.
- Дальше,- сказал он, не прекращая скрести под
подбородком.
- Что - дальше? - спросил я, сбитый с толку, но он не
соизволил даже ответить. Склонившись над умывальником, он
небрежно споласкивал лицо.
Водяные брызги долетели даже до меня.
- Осторожнее. Вы брызгаете,- сказал я.
- Тебе это не нравится? Так можешь идти.
- Я здесь обосновался первым.
Он одним глазом глянул из-под складок полотенца.
- О? В самом деле?
- Да.
Он швырнул полотенце на пол и, протянув руку за пиджаком,
бросил мне:
- Обед был?
- Не знаю.
- Впрочем, сегодня без мяса,- пробормотал он так, словно
обращался сам к себе. Затем поправил одежду, отряхнул рукав и,
подтянув штаны, добавил: - Хоть бы картошки жареной дали, а то
наверняка снова каша. Вечно эта каша. Жареного бы чего-нибудь,
чтоб им пусто было, попробовать.
Затем мельком посмотрел на меня.
- Ну, ты начинаешь, или как? А то я пойду.
- Что я должен начинать?
- Не прикидывайся. Старо.
- Я не прикидываюсь. Это вы прикидываетесь.
- Я? - удивился он.- В чем, например?
- Вы знаете, в чем.
- Так можно без конца,- рассудил он неохотно. Потом
внимательно присмотрелся ко мне. У меня не осталось никаких
сомнений. Последний раз я его видел, когда он фотографировал
секретные документы в сейфе.
- Штатник? - медленно произнес он.- А почему? Очередь на
мундирники, да?
- Какой штатник?
Он подошел ближе и посмотрел на мою ногу. Она
заинтересовала его.
- Стукач,- решил он наконец.
- Что? Кто?
- Ты!
- Я? Может, вы будете, наконец, говорить вразумительно?
Никакой я не штатник и не стукач.
- Нет? Тогда откуда ты? Из выплюйницы?
- Какая выплюйница?
- Тогда откуда? Из ниоткуда? И чего ты хочешь?
- Ничего. Это вы чего-то хотите.
- Да-а?
Он прошелся два раза по ванной от стены к стене, засунув
руки в карманы, от двери искоса посмотрел на меня, наконец
остановился и сказал:
- Ну, хорошо, хватит. Допустим, что я ошибся. А ты не
шифролаз случайно?
- Нет.
- Сороковуха?
- Я не знаю, о чем вы говорите.
Он протяжно свистнул.
- Ладно. Не верю, но ладно. Мне-то что за дело? Ну, лезь
сам в дерьмо. Так, говоришь, ты миссийщик?
Я колебался, не зная, что сказать.
- Я не вполне понимаю, о чем вы говорите,- начал я,- но
если речь идет о моей миссии...
- Та-а-ак,- протянул он.- Инструкцию получил?
- Получил, но...
- Испарилась?
- Да. Вы, может, знаете, что...
- Погоди.
Он наклонился, достал из-под ванны фотоаппарат в футляре
и, усаживаясь осторожно на биде, извлек из-под крышки футляра
бисквит.
- Мясной рулет с обеда,- пояснил он с полным ртом.
Несколько крошек упало ему на грудь.- Занимаюсь
самопожертвованием, как видишь. Хочешь, значит, знать, что тут
делается?
- Хочу.
- Священник был?
- Был.
- Лилейная белизна?
- Извините?
- А, еще нет! Хорошо. Как будто бы восьмидесятка.
Он примеривал какую-то мысль к моей непрерывно трясшейся
ноге, внимательно вглядываясь в нее, не переставая жевать. При
этом кончиком языка он не давал упасть с губ наиболее крупным
крошкам.
- После старика,- заключил он наконец.- А жирного тебе
уже подсовывали? Пухляк, отъевшийся! Можешь не говорить: по тебе
видно. А тик - это явно после старика.
Он ткнул пальцем в футляр фотоаппарата.
- Не голоден? Хочешь?
- Спасибо.
Казалось, он даже не слушал, что я ему отвечаю, поудобнее
усаживаясь на стульчаке, умудряясь не задеть крестцом торчавшие
