- Ах, господин Семприак все-таки является крематором? Я
полагал, что...
- Что это лишь прозвище? Нет.
Баранн кивнул в сторону спящего "аспиранта", от которого
исходили немузыкальные звуки храпа.
- Однако он получил все же общее представление. Нелегкое
это дело...
- Не жалуйся, Баранн, у нас сегодня и так прошло
неплохо,- сказал толстый профессор, отодвигая стакан.- Иногда
половину ночи приходится распространяться о доблестных шпионах,
старинных агентурах, честных подтасовках, да разбавлять это
секретными песнями - о кордегардах, заморском шпионстве и
прочем, прежде чем сладим с таким вот. Ну, а зимой еще дрова в
камине должны в соответствующие моменты потрескивать при всех
этих небылицах. Коды, шифровки, поем, от окон дует...
Естественно, я каждый раз простужаюсь.
Он зябко передернул плечами.
- Именно так,- отозвался крематор.
Откинувшись на стуле, все с таким же мнимо-беличьим
лицом, с которого исчезло, однако, выражение бюрократического
отупения, он, язвительно скривившись, затянул:
- Эх, братья, шпионская дружина!
- Ключник, ну хватит же, слушать этого не могу! -
взмолился профессор Глюк.
- Ключник? - с удивлением спросил я.
- Вас удивляет, что мы называем Семприака ключником? Ну
что ж, мы, конечно, профессора, но у нас есть и шутливые
прозвища, сохранившиеся еще со студенческих времен. Глюк был
окрещен сокурсниками выродком, слово же "ключник" - синоним
"привратника", то есть ведет к тем же корням, поскольку
привратник в некотором смысле занимает пост у дверей, а двери
Здания имеют лишь одну, к нам обращенную сторону.
У меня не было уверенности, что я его действительно
понял, но пытаться уточнять я не посмел и заговорил только после
некоторой паузы:
- А могу я спросить, какова ваша специальность, господин
профессор?
- Почему же нет? Я читаю курс зданиеведения, кроме того,
веду семинары по десемантизации, ну и еще, так, слегка, копаюсь
в разведстатистике, агентуристике, шифромантике, но это для меня
скорее уже хобби.
- Истинная добродетель похвал не боится,- отозвался
Глюк.- Профессор Баранн является творцом теории вдалбливания, а
его казуистика измены и прагматика предательства охватывает
широкие массы триплетов и квантиплетов - когда он начинал, ему
такое даже не снилось! Ну, так чего мы сидим? "Теперь, друзья,
давайте выпьем!" - С этими словами он взял в руки откупоренную
крематором бутылку.
- Как же так? - спросил я, сбитый с толку.- Мы теперь
будем пить?
- Вы куда-нибудь торопитесь? Жаль. Зачем же иначе мы тут,
по-вашему, собрались?
- Да нет. Но мы уже столько выпили... Извините, что я
говорю с некоторым трудом, но...
- О, ничего страшного. Однако то не в счет. То была, с
вашего позволения, операция по отвлечению внимания,-
снисходительно объяснил мне толстый профессор.- Впрочем, теперь
будем уже безо всякой водки. Ликерчик, легкое вино, арачок и
прочее в том же духе. Мозговые извилины после промывки следует
прополаскивать, чтобы лучше работали.
- Ах, так...
Бутылка снова совершила круг по столу. Потягиваемый с
благоговением благородный напиток быстро улучшал настроение,
слегка упавшее от только что произошедших событий. Из
возобновившегося разговора я узнал, что профессор Баранн
занимается, помимо всего прочего, еще и эллинистикой.
- Таким отвлеченным занятием? - удивился я.
- Отвлеченным? Что вы говорите! А троянский конь, который
положил начало криптогиппике? А разоблачение Одиссеем Цирцеи? А
музыкальная маскировка сирен? А опознавание пением, плясками? А
Парки, а агентурный лебедь Зевса?
- А знакома ли вам опера "Сельская честь"? - спросил
Семприак.
- Нет.
- Эллинистика - это наша сокровищница! - продолжал
Баранн, не обращая внимания на комментатора.
- Да, действительно,- согласился я.- А можно узнать, чем
занимается область науки, избранная профессором? Эта...
десемантизация... Я прошу прощения, но как невежда...
- За что просить прощения? Речь ведь идет о сущности, не
так ли? Чем является бытие наше, как не беспрестанным
шпионством? Подсматривание Природы... Спекулятором в Древнем
Риме называли как исследователя-ученого, так и шпиона-
разведчика, ибо ученый - шпион по возвышенности духа и по силе
разума, а следовательно, он - подтасовка. Человечество в лоне
Бытия...
Он налил. Мы чокнулись.
- Вам это удивительно? Что ж, это стремление человека к
тайне известно с давних времен. Уже в Средневековье были сыскные
отделения. Эспионизм - от "эспион", шпион - один из самых
интересных стилей в искусстве. На фресках иногда можно встретить
парящие длинные ленты - это, к вашему сведению, свитки, на
которых ангелы писали доносы. Костный мозг, то, чем
_нашпигованы_ кости, означает опять-таки шпионскую сущность.
Далее, диалектически вульгаризованое "шпик" происходит от
заостряющегося в "шпиль" в борьбе с природой ум. Ум же у нас
подозрительный, суспеккланцивилистический. Да, так о чем это я
говорил? Коньячок смешал мне ряды. Ага! Мой предмет! Так вот,
мой дорогой, я тут только что не раз повторял "значит",
"означает" - то есть, мы имеем дело со значениями, а с ними
нужно быть поосторожнее! Человек с незапамятных времен ничего
другого не делал, как только придавал значения камням, черепам,
солнцу, другим человеческим существам, а придавая значения, он в
то же время создавал сущность, такую как загробную жизнь,
тотемы, культы, разнообразные мифы, легенды, любовь к отчизне,
небытие - вот так все и продолжалось. Приданный словам смысл
регулировал человеческую жизнь, был основой, базисом, но в то же
время ловушкой, ограничением! Знания старились, уходили в
прошлое, следующему поколению не казалось, однако, что жизнь
предыдущего прошла даром, того, которое молилось несуществующим
богам, верило в философский камень, упырей, флогистоны.
Наслоение, расслоение и исчезновение значений считали
естественным процессом, семантической эволюцией, пока не
произошло крупнейшее в истории открытие. О, такой отзыв о чем-то
стал теперь заурядным, его подвергли девальвации, теперь любое
новшество так называют, но, однако, прошу мне поверить, хотя бы
ради коньяка. Именно так, прозит!
Он налил. Мы выпили.
- Итак? - сказал Баранн, задумчиво улыбнулся, потом
поправил сбившийся нос.- К чему мы пришли? Да! Десемантизация!
Это вещь весьма тривиальная: изымание смысловых значений.
- Как так? - глуповато спросил я. Затем умолк,
устыдившись. Он этого не заметил.
- Значения нужно изымать! - твердо произнес Баранн.-
Наука уже в изрядной мере запутала нас, заклеив все толстой
скорлупой многозначительности, допустимости различных толкований
- и вот я не расщепляю атомы, не потрошу звезды, но постепенно и
методично, полностью и всесторонне изымаю Смысл.
- Но не является ли это, однако, в некотором смысле
уничтожением?
Он быстро глянул на меня. Остальные зашептались и
умолкли. Офицер у стены все храпел.
- С вами интересно говорить. Уничтожением? Ну что ж,
когда вы что-либо создаете - ракету или вилку - с этим обычно
связана уйма хлопот, сомнений, сложностей! Но когда вы
уничтожаете - я умышленно прибегаю к этому упрощенному
определению, поскольку вы воспользовались им - что бы об этом
потом ни говорили, это является простой и вполне определенной
акцией.
- Значит ли это, что вы одобряете уничтожение? - спросил
я.
Я тщетно боролся с глуповатой усмешкой, которая кривила
мне губы, но они давно уже были будто бы не мои и растягивались
все шире.
- Э-э, это не я, это коньяк,- сказал он.- Э-э...
Он слегка коснулся моей рюмки. Мы выпили.
- А впрочем, нас ведь нет,- добавил он неохотно.
- Как вы сказали?
- Знаете ли вы, чему равна математически вычисленная
вероятность для произвольной массы материи космоса, что она
будет вовлечена в ход жизненных процессов, хотя бы в качестве
листа, колбасы, или воды, которую выпьет живое существо? Как
глоток воздуха, который кто-то вдохнет? Один к квадриллиону!
Космос беспредельно мертв. Лишь одна частица из квадриллиона
может попасть в круговращение жизни, в круговорот рождения и
гниения - какая же это неслыханная редкость! А теперь, я
спрашиваю: какова вероятность быть вовлеченными в жизнь не как
пища, вода, воздух, а как живое существо? Если мы возьмем
отношение всей материи космоса, омертвелых солнц, истлевших
планет, той грязи и пыли, называемой туманностями, этой
гигантской парилки, этой клоаки зловонных газов, называемой
Млечным Путем, огненной ферментации, всего этого мусора, к весу
наших тел, тел всех живущих, и вычислим вероятность, которую
имеет какая-либо кучка материи, эквивалентная телу, стать когда-
нибудь живым человеком, то окажется, что эта вероятность
практически равна нулю!
- Нулю? - повторил я.- Что это значит?
- Это значит, что все мы, те, кто тут сидят, не имели ни
малейшего шанса начать свое существование, эрго - нас нет.
- Как, извините?
Я непонимающе часто заморгал, словно бы что-то застлало
мой взгляд.
- Нету нас,- повторил Баранн. И вместе со всеми своими
товарищами разразился смехом.
Я только теперь понял, что он шутил, утонченно, научно,
математизированно, и потому тоже - из любезности, поскольку не
чувствовал себя веселым,- засмеялся.
Пустые бутылки со стола исчезли, на их местах появились
новые, полные.
Я прислушивался к разговору ученых как прилежный, но все
менее улавливающий что-либо слушатель. К тому же, я и в самом
деле был уже пьян. Кто-то, кажется, крематор, провозгласил стоя
похвалу агонии как испытанию силы. Профессор Глюк дискутировал с
Баранном об опровергательстве и психофагии - а может, это
звучало как-то иначе? - затем речь зашла о каких-то новых
открытиях, о "мистификационной машине". Я пытался привести себя
в чувство, садился преувеличенно прямо, но моя голова все время
подавалась вперед, я впадал в короткое оцепенение, во время
которого как бы отдалялся от говорящих, вдруг переставая их
слышать, пока какая-то отдельная фраза не звучала у меня в ушах
отчетливо, снова приближая к ведущим беседу профессорам.
- Уже готов? - сказал вдруг кто-то.
Я хотел было посмотреть на него, но, поворачивая голову,
почувствовал, как же ужасно на самом деле пьян. Я уже не думал
ни о чем, теперь только мною что-то думало. В облаке мелькающих
искр я придерживался руками за стол, а потом как собака положил
горевшее лицо на его край.
Прямо перед глазами у меня оказалась ножка рюмки,
стеклянная косточка, тонюсенькая, как стебелек. Растроганный до
слез, я тихонько шептал ей, что я был и остаюсь настороже. Надо
мной продолжали петь и рассуждать,- поистине неодолимы мозги
ученых!
Потом все исчезло. Должно быть, я заснул, не знаю только,
надолго ли.
Когда я проснулся, голова моя по-прежнему лежала на
столе. Я отлежал щеку, она горела. Под носом у меня на скатерти
были рассыпаны крошки. Я услышал голоса:
- Космос... весь космос фальсифицирован... моя вина...
признаюсь...
- Перестань, старик...
- Приказано мне было, приказано...
- Перестань, неприятно. Выпей воды.
- Может, не спит? - раздался другой голос.
- Э, спит...
Они притихли, поскольку я пошевелился и открыл глаза.
