Завтра после обеда между двумя кариатидами, поддерживающими свод
на восьмом этаже, рядом с лифтом тебя будет ожидать Второй...
- Второй?
- Это значит - я. Двое. Так мы будем себя называть.
- Я буду Первым?
- Да. Теперь я ухожу. Будет подозрительно, если мы
слишком долго будем находиться вместе.
- Подожди! Что мне следует говорить, если меня станут
допрашивать перед завтрашней встречей?
- Что сочтешь нужным.
- Могу я тебя выдать?
- Конечно. Ведь о заговоре будут знать, хотя лишь как о
мнимом. Лишь бы ты сам...
Он оборвал фразу.
- А ты?
- Я тоже. С меня довольно. Мы разорвем этот порочный
круг. Подумай: мы спасемся вместе, спасем свои души, даже если
погибнем. Прощай.
Я ничего не сказал. Он торопливо вышел, и воздух,
поколебленный его уходом, какое-то время еще овевал мое лицо.
"Он сейчас идет предавать меня - мнимо. Однако могу ли я
быть уверен, что только мнимо? - подумалось мне, однако мысль
эта оставила меня совершенно равнодушным. Я встал. Мне хотелось
сказать что-нибудь, но я не мог, потому что никого рядом не
было. Я закашлял умышленно громко, чтобы услышать себя. Комната
была без эха. Я заглянул в другую, приоткрыв дверь. Она была
пуста, только на столе медленно, словно в ритме маятниковых
часов, крутились бобины магнитофона. Я снял их, порвал ленту на
мелкие куски, набил ими карманы и пошел в свою ванную.
13
Разбудил меня вой водопроводных труб.
Открыв глаза, я впервые заметил, что потолок ванной
представляет собой барельеф из алебастра, белый, чистый,
изображающий сцену из жизни в Раю.
Адам и Ева поглядывали друг на друга из-за дерева, змий
таился в ветвях, его голова выглядывала из-за круглой ягодицы
Евы, ангел на облачке писал какой-то длинный донос - все было
почти в точности так, как рассказывал мне Баранн...
Баранн!
Сразу протрезвев, я сел на полу. Перед тем, как заснуть,
я стащил с себя всю одежду, но полотенце, которое я подстелил,
не защитило меня от холода, исходящего от кафеля пола.
Тело мое застыло, затвердело, словно меня уже охватило
посмертное окоченение. Только в ванной под струями горячей воды
я немного ожил. Вылезя из нее, я подошел к зеркалу. Меня не
удивило бы, если бы я увидел в нем старческое лицо, ибо
предыдущий день казался мне какой-то бездной времени, которая
поглотила все мои силы, словно я прожил уже целую жизнь, и мне
осталась лишь глупая, привязавшаяся во время мытья под душем
песенка, которую я услышал от профессора: "Динь-дом-бом! Дом!
Основа Дома - Антидом! Антидома - Дом! Бом!"
Не вполне сознавая, я продолжал напевать ее и теперь, в
чем меня убедило движение моих губ в зеркале. Нет, я совершенно
не постарел, и состояние мое было, вероятно, похмельем, ибо
только пьяным я мог согласиться на предложение аббата Орфини.
Заговор - Господи Боже мой! Он и я - два заговорщика, или
просто Двое!
Я на всякий случай стал напевать вполголоса, хотя в
ванной комнате никого кроме меня не было, а снаружи не
доносилось ни звука. Питаться я уже привык редко и в самое
странное время - впрочем, после вчерашней пирушки у меня не было
ни малейшего аппетита,- поэтому удовлетворился тем, что
прополоскал рот теплой водой, и вышел из ванной.
Лишь приближаясь к лифту, я сообразил - видимо, я еще не
вполне пришел в себя после недавних событий - что понятия не
имею, куда же, собственно, направляюсь.
Мне хотелось отдохнуть, поэтому я решил, что самым
разумным будет присоединиться к какой-нибудь большой группе
людей. Таким образом я мог попасть на какое-нибудь собрание или
заседание. Там я смогу, не привлекая к себе внимания, свободно
поразмыслить, не будучи при этом узником ванной, ибо одиночество
в ней становилось невыносимым. Как назло, мне попадались лишь
отдельные офицеры, которых я не мог сопровождать, не возбудив
тем самым любопытства. Я прошагал так довольно много по
коридорам шестого, потом седьмого этажа, наконец поднялся на
девятый, где, помнится, ряд дверей с одной стороны коридора
обрывался, свидетельствуя о существовании за той стеной какого-
то большого зала. Однако сегодня здесь было пусто. Я покрутился
некоторое время перед входом в предполагаемый зал, но когда на
протяжении добрых десяти минут никто не показался, я потерял
терпение и вошел туда.
Я очутился будто бы в боковой части большого музея. В
полумраке на навощенном паркете стояли в ряд длинные,
застекленные, ярко освещенные демонстрационные стенды.
Улочка, которую они образовывали, сворачивала вбок, но
пятна света на темных стенах свидетельствовали о том, что она
там не заканчивается.
За стеклом были кисти рук, одни лишь кисти, отсеченные у
запястья, выставленные на прозрачных полочках, чаще всего по
две, натуральной величины и оттенка - может быть, слишком
натуральные, ибо имитирована была не только матовость кожи,
блеск ногтей, но и волоски на тыльной стороне ладони. Застывшие
в невообразимом числе различных положений, они словно являли
собой замершие раз и навсегда роли, разыгрываемые за стеклом
мертвого театра. Я решил обойти сначала всю коллекцию, чтобы
вернуться затем к особо удачным экспонатам.
Времени у меня было более чем достаточно. Я проходил мимо
молитвенных и шулерских положений, мимо белевших от гнева
кулаков, мимо отчаявшихся и торжествующих ладоней, вызовов,
категорических отказов, мимо пальцев, источавших старческое
благословение, нищенство, бесстыдное предложение, воровство. Тут
расцвела за стеклом изящным пожатием доверчивая, почти
улыбающаяся наивность, рядом пустотой зияла утрата, там
соединяла кисти материнская озабоченность - темная улица залитых
светом коробок загибалась то вправо, то влево, я шел по ней и
шел, останавливаясь, чтобы оценить какую-нибудь буколическую,
разыгранную жестом сцену, и, сочтя ее слишком притворной,
двигался дальше. Во мне пробуждался знаток. Я уже в один момент
охватывал взглядом демонстрируемое выражение, осуждал его за
излишество или недостаток экспрессивности и шел дальше. Впрочем,
останавливался я все реже, немного устав и пресытившись. Теперь
я искал уже только наиболее трудные и загадочные экземпляры, и
вскоре заметил - мысль об этом должна была прийти мне в голову
заранее, поскольку в предыдущих секциях изгибающегося коридора я
встречал жесты все более скупые, все более незаметные,- что
значения начали раздваиваться.
Здесь уже не было простецких угроз кулаком, напористости
- от вызывающих неприязнь повисших в воздухе пальцев веяло
коварством. Розовый охват несуществующего пламени свечи будто бы
заключал в себе что-то, скрытый пожатием мизинец куда-то
указывал. С пробудившимся вновь интересом, как искушенный
дегустатор, я словно бы вкушал какую-то братскую
торжественность, от которой отсоединился почему-то указательный
палец: загнутый, он как бы указывал на кого-то за моей спиной. В
поглаживаемом, нежно трогаемом, хватаемом воздухе таилось
мошенничество, иногда одна какая-нибудь меленькая деталька
обращала в противоположность запертый в шкафу жест. Лес
пальцев... В тени кажущихся пуританскими тыльных сторон ладоней
они подавали друг другу знаки, от стекла к стеклу, от стены к
стене...
Здесь проказничал толстый большой палец, там все было
пронизано детской шалостью... Но сквозь самозабвенное веселье
они костяшками, краешками ногтей, подушечками, фалангами
передавали что-то друг другу, от руки к руке, указывали...
тыкали... в меня!
Я шел все быстрее, я почти бежал. Полчища рук поднимались
на подставках высоко и низко, лежали вповалку, с пронзавшими
воздух пальцами, судорожно сжатыми кулаками, белые, словно
трупики,- от них рябило в глазах.
"Откуда все это? - думал я.- Почему столько рук? Зачем
это? Почему это так? Ведь это бессмыслица, дурачество! Какой-то
уродливый музей! А я принимаю все это на свой счет! Выйти
отсюда! Уйти! Убежать..."
Внезапно из темноты появился мчавшийся на меня человек с
лицом, искаженным пятнами света и тени, рот его был открыт,
словно в истерическом крике. В последнее мгновение я успел
остановиться, ударившись руками в холодную, гладкую,
вертикальную поверхность зеркала. Я стоял перед ним, а сзади
ждала мрачная, разделенная на аквариумы глубина, глухая,
абсолютно мертвая, застывшая тысячами растопыренных ладоней,
насмешливых, непристойных, мерзких жестов - это были восковые,
налившиеся кровью жилистые руки безумия. Я прижался лицом к
ледяной поверхности стекла, чтобы не видеть их.
И тогда она дрогнула, поддалась и пропустила меня.
Зеркало оказалось поверхностью обычной двери, которая
открывалась при нажиме. Я стоял в маленькой комнате, почти
каморке, скупо освещенной, словно из экономии, двумя слабыми
лампочками. Человек в пижаме, сидевший за канцелярским столом,
зачищал пилкой ногти, близоруко держа их под самым носом.
Локтями он опирался на груду бумаг.
- Присядьте, пожалуйста,- сказал он, не поднимая глаз.-
Стул там, в углу. Полотенце с него можете снять. Вас ослепило?
Это пройдет. Подождите минутку.
- Я спешу,- сказал я бесцветным голосом.- Как мне отсюда
выйти?
- Вы спешите? Однако я советовал бы вам не торопиться. Вы
нам что-нибудь изложите?
- Извините?
Он самозабвенно зачищал ногти.
- Здесь есть бумага и ручка. Я не буду мешать...
- Я не намерен ничего писать. Где выход?
- Не намерены?
Остановившись посреди движения, он посмотрел на меня
водянистыми глазами. Я уже вроде бы видел его когда-то - и в то
же время не видел. Рыжеватый, с маленькими усиками, подбородок
отодвинут назад, выпуклости щек раздуты, сморщены, словно он
прячет под ними орешки.
- Тогда давайте напишу я,- предложил он, возвращаясь к
своей пилочке для ногтей.- А вы только подпишите...
- Но что?
- Показаньице...
"Вот тебе и раз!" - подумал я, беспокоясь о том, чтобы не
стиснуть челюсти, поскольку выпуклость, образованная их мышцами,
могла меня выдать.
- Не знаю, о чем вы говорите,- сухо сказал я.
- Ой ли? А пирушку помните?
Я молчал. Он провел ногтями по ткани одежды, покрутил
пуговицы, проверил, блестят ли они должным образом, затем вынул
из ящика стола маленький, толстый, оправленное в черное томик,
который сам раскрылся на нужном месте, и принялся читать:
- Параграф... гм... итак: "Кто распространяет слухи,
пропагандирует либо иным убеждает других, что Антиздание как
таковое не существует, подлежит наказанию в форме полной
эклоклазии". Ну?
Он приглашающе посмотрел на меня.
- Я не распространял никаких слухов.
- А кто говорит, что вы распространяли? Сохрани Господи,
ведь сами же вы ничего не делали. Вы только пили коньячок и
слушали. Или, может быть, у вас есть затычки, чтобы ими уши
запечатывать? Но, к сожалению, наличие затычек тоже может быть
наказуемо, ибо...
Он заглянул в том.
- "Если кто-то присутствует при совершении преступления,
попадающего под определение параграфа N-N, абзац N, и не даст по
происшествии N часов после его совершения показаний перед
соответствующими органами, то он подлежит наказанию в форме
эпистоклазии, если суд не усмотрит в его поведении смягчающих
обстоятельств, исходя из параграфа "n" малое".
Отложив том, он уставился мне в лицо своими влажными,
