измене, и это только ради того, чтобы она меня допустила. Я был
готов на самое крайнее, на скандальный арест, на окончательный
позор. Я пытался провоцировать ее криками, она же с каменным
равнодушием то и дело переключала телефон, и лишь изредка локтем
руки, державшей трубку, либо прядкой волос низко опущенной
головы отмахивалась от моих слов, словно от докучливого
насекомого. Я так и не смог от нее ничего добиться и, обливаясь
потом, выжатый, как лимон, бессильно опустился на стул в углу.
Не знаю, заметила ли она это. Как бы там ни было, я решил
оставаться на этом месте и ждать, кто бы ни скрывался за обитой
кожей дверью: следователь, обвинитель или кто-либо другой.
Должен ведь он рано или поздно оттуда выйти. Я рассчитывал
дождаться этого момента и подойти к нему, а пока, чтобы
скоротать время, попытался просмотреть принесенную книгу и
рукопись. По правде говоря, я получил лишь очень смутное
представление об их содержании - в такой растерянности и сильном
расстройстве находился мой ум.
Манускрипт заключал в себе ряд рекомендаций повседневного
пользования относительно видения ангелов, учебник же астрономии
делился на многочисленные малопонятные параграфы. Говорилось там
что-то о камуфляже галактик, об укрытии их внутри темных
туманностей, о выведении звезд из состава созвездий, о
подстановке и порче планет, о космогонических диверсиях, но из
содержания этих разделов я не могу вспомнить ни единого слова,
хотя листал эту книгу исступленно, вчитывался, ничего не
понимая, и десятки раз возвращался к началу.
То, что со мной в этой комнате перестали считаться до
такой степени, оказывало на меня действие все более гнетущего
кошмара, гораздо худшего, чем казнь, которую до этого рисовало
мне мое воображение. С пересохшим горлом, сгорбленный,
обессиленный, я не раз срывался с места и слабым, охрипшим
голосом, слегка заикаясь, просил секретаршу хоть о какой-нибудь
информации - не может ли она сообщить мне часы работы своего
шефа, или в какое время он отправляется обедать, или - это было
уже отступление по всем фронтам - где работает какой-нибудь еще
следственный орган или прокуратура, или иной какой-либо правовой
уполномоченный, но она, как и прежде занятая телефонами,
переключением каналов, записью цифр и расстановкой галочек на
полях больших, с отпечатанным текстом листов, повторяла одно и
тоже: мне следовало бы обратиться в справочную. Наконец я
спросил, где же находится эта справочная, и она сообщила мне
номер комнаты, 1593, прикрывая при этом рукой микрофон, в
который как раз в этот момент что-то объясняла. Я собрал все
свои бумаги, папку, книжку и вышел несолоно хлебавши, пытаясь по
дороге хоть в какой-то степени обрести спокойствие и
уверенность, которые с утра у меня еще были, но теперь об этом
не могло быть даже и речи. Бросив взгляд на часы - они
показывали относительное время, ибо я так и не смог привести их
в соответствие с какими-нибудь другими, и, кстати, мне ни разу
не попалось в Здании какого-либо календаря, так что я совершенно
потерял счет дням,- я убедился, что провел в секретариате без
малого четыре часа.
Последняя комната в коридоре третьего этажа носила номер
1591. Я попытался искать указанную секретаршей дверь на
следующем этаже, но там нумерация начиналась с двойки. Я заходил
в различные комнаты с табличками "Секретно", "Совершенно
секретно", "Сверхсекретно", "Командование", затем поднялся на
пятый этаж и попытался отыскать те двери, которые привели меня в
самом начале к командующему, но либо сменили таблички, либо он
располагался теперь где-то в другом месте, поскольку я не
обнаружил ни следа того, что было раньше.
Бумаги отвратительно размякли в моих вспотевших руках.
Ослабевший от голода - с тех пор, как побывал в столовой, я
ничего не ел - я бродил по коридорам, ощущая покалывание
отросшей на лице щетины. Наконец я стал спрашивать о злополучной
комнате даже лифтеров.
Тот, у которого подслушивающий аппарат был спрятан в
протезе, поведал мне, что эта комната "вне списка" и туда
сначала нужно позвонить по телефону.
Примерно часа через четыре (за этот период времени мне
дважды удалось воспользоваться телефонами во временно
пустовавших комнатах, но номера справочной были заняты) движение
в коридорах значительно возросло. Служащие группами спускались
на лифтах в столовую. Я отправился туда вслед за ними, не
столько даже влекомый голодом, сколько из-за того, что помимо
воли был втянут в толчею у одного из лифтов. Еду - клецки с
маком, разварившиеся и обильно политые маслом, чего я не
переношу - я постарался проглотить побыстрее, не будучи уверен,
обед это или ужин.
Клецки, как ни мерзки они были, все-таки служили
отсрочкой ожидавшего меня бродяжничества. Уже давно меня так и
тянуло пойти к Эрмсу, но я все время это откладывал - если и он
меня подведет, тогда мне не останется совсем ничего. Выходя из
столовой, с жирными губами и холодным потом, выступившим на лбу
после внезапного наполнения желудка, я думал о том, что никто
почему-то не хотел принимать мои признания и самообвинения.
Вообще-то это меня не удивляло. Меня уже ничто не удивляло. Мне
хотелось спать, и я стал как-то ко всему равнодушен. Потому я
поднялся наверх, в мою ванную комнату, проверил, пуста ли она,
постелил себе рядом с ванной, под голову положил свежее
полотенце и попытался заснуть.
Сразу же появился страх. Я не боялся ничего конкретного,
просто боялся, и все, причем до такой степени, что начал снова
потеть. Каменный пол холодил мое тело, я переворачивался с боку
на бок и, наконец, встал. Тело ломило. Я сел на край ванной и
попытался думать обо всем, что было и что меня еще ждет. Папка,
книга и истрепанный манускрипт с рекомендациями относительно
видения ангелов лежали тут же, возле моей ноги. Я мог все это
пнуть, но не сделал этого, а лишь продолжал думать, и чем более
усиленно я занимался этим, тем более явной становилась пустота
моих размышлений. Я вставал, ходил по ванной, пускал воду из
кранов, закручивал их, исследовал, когда их откручивание
вызывает завывание труб, корчил гримасы перед зеркалом и даже
как-то раз всплакнул. Потом я снова сел на ванну, и, подперев
голову руками, сидел так некоторое время.
Сонливость прошла. Быть может, меня все еще подвергают
испытанию? Ошибка в прочтении номера тоже вполне могла быть
предусмотрена. Пропыленный архивный служитель чуть ли не сразу
повел меня в раздел пыток.
Его восторги, рвение, подпрыгивания с каплей под носом
казались мне теперь все более искусственными, притворными,
фальшивыми. Почему он так подчеркивал устарелость физических
мук? Просто так? А пытка ожиданием - разве он не упоминал о
такой?
Быть может, речь шла о том, чтобы сделать меня в должной
мере послушным, мягким? Может, посредством такого метода должна
была быть изучена моя твердость, необходимая при выполнении
миссии, трудной, в высшей степени трудной - это ведь упорно
твердили все по очереди. Значит, я по-прежнему был избранным и
назначенным для ее выполнения? В таком случае, мне на самом деле
не о чем было беспокоиться - самой лучшей тактикой была
служебная бесстрастность, некая умеренная пассивность.
Секретарша умышленно услала меня ни с чем.
Умышленно также были заняты номера справочной. Повинности
мои были на самом деле экзаменами - другими словами, все было в
порядке. Найдя, таким образом, душевную опору, я умылся и вышел,
чтобы отправиться, наконец, к Эрмсу.
В нескольких десятков шагов от Отдела Инструкций я
наткнулся на уборщиков.
Что-то их тут было слишком много. Все они стояли на
четвереньках, на всех были новенькие пальто, карманы которых
сильно оттопыривались. В общем-то они не слишком себя утруждали,
искоса, исподлобья посматривали по сторонам, хотя на
четвереньках заниматься этим было не очень удобно. Кто-то
кашлянул. Все встали, похожие друг на друга, как братья:
приземистые, плечистые, со шляпами, надвинутыми на лоб.
Удивленный, я остановился. Они, оттесняя друг друга,
вполголоса представились подошедшему офицеру: - Коллега Мердас,
храна... коллега Брандэль, коллега Шлирс, храна...
Появилось десятка два офицеров в парадных формах и при
саблях. Они проверили документы у штатских, штатские проверили
остальных офицеров, меня как-то в общем замешательстве не
заметили. "Ага,- подумал я,- это охрана". К лифту я пробиваться
не стал, поскольку не особенно торопился к Эрмсу. Внезапно
раздался звуковой сигнал, на этаж прибывал лифт, возникла
толчея, беготня, но все были сама бдительность, сабли
позвякивали на портупеях, охрана засунула руки глубоко в
карманы, наверное, взводя курки, поля всех шляп двинулись вниз,
головы поднялись вверх, ярко освещенная кабина лифта
остановилась, два адъютанта с серебряными шнурками на портупеях
бросились к ручке двери.
Из уст в уста пронеслась весть: - Адмирадир! Уже здесь!
Офицеры быстро образовали в коридоре строй, посреди
которого случайно оказался и я. Было очевидно, что прибыла
какая-то важная персона, и сердце у меня забилось от волнения.
Из лифта, какого-то специального лифта-люкс, обитого
красным дерматином, увешанного картами и гербами, вышел
маленький старичок в мундире, прямо-таки залитом золотом, слегка
волоча левую ногу. Он окинул быстрым взглядом вытянувшихся по
струнке офицеров, а потом, седой, сухой, рябоватый, выкрикнул
безо всякого напряжения, словно нехотя, из одной лишь
многолетней привычки, хлестнул бичом:
- Здорово, ребята!
- Здра-жла-госп-дир! - загремел одетый в мундиры коридор.
Старец покривился, словно уловил фальшивую ноту, но
ничего не сказал, лишь звякнул золотой накидкой с орденами,
укутывавшей его грудь, и двинулся вдоль шеренги. Сам не знаю,
как так получилось, но я был в ней единственным штатским.
Возможно, привлеченный серым пятном моей одежды, он
внезапно остановился.
"Вот сейчас,- промелькнуло у меня в голове.- Броситься
ему в ноги, признаться, просить!" Однако я продолжал стоять. Он
хмуро посмотрел на меня, задумался, звякнул орденами и вдруг
спросил:
- Штатский?
- Так точно, штатский, го...
- Служишь?
- Так то...
- Жена, дети?
- Разв...
- Н-да! - сказал он добродушно.
Седой, с кустистой растительностью на лице, он
раздумывал, шевеля бородавкой, выступающей меж усов. Он и в
самом деле был рябоват, вблизи это было весьма заметно.
- Тайный,- хрипло и еле слышно произнес он.- Тайный...
видать, сразу видать! Бывалый, дошлый, тайный. Ко мне!
Он поманил меня пальцем руки, затянутой в снежную белизну
перчатки. Руку при этом он держал на ремнях портупеи, где она
терялась среди шнуров и звезд. С сердцем, готовым выскочить из
груди, я выступил из шеренги. Охрана засуетилась за его спиной,
но самый плечистый из уборщиков прокашлял, словно давая понять,
что умывает руки. Я под шепоток свиты двинулся вслед за старцем,
дожидаясь лишь подходящей минуты, чтобы броситься к его ногам.
Мы маршировали по коридору. Офицеры у белых дверей судорожно
замирали, словно наше приближение действовало на них, как удар
тока. Они вытягивались, откидывали голову и отдавали честь.
Перед Отделом Присвоения и Лишения Наград нас ожидал его
начальник, престарелый полковник при шпаге. Мы последовательно
