подсекретарь архивариуса отзывался положительно, а он
специалист, каких мало. Это? "Жития банные?" Ну, это всякое
там... нет, не интересное, не старое...
Я отложил эту книгу и взял другую: "Об утаивании в
предметах культа". В голове у меня уже немного шумело, к тому же
неотвязно преследовал трудноуловимый и в то же время невыносимый
запах, всепроникающий чад, распространяемый грудами окружающих
нас книг.
Он не был так же отчетлив, как, скажем, запах плесени или
запах бумажной пыли. Это был тяжелый сладковатый смрад тления,
который, казалось, незаметно просачивался всюду. Собственно
говоря, мне следовало бы сразу решиться взять что попало, первую
подвернувшуюся книгу, и уйти, но я перебирал все новые и новые
тома, словно действительно что-то искал. Я отложил в сторону
"Антологию предательства" и маленькое пухлое "О реализации
небытия", затем ладный томик "Как материализовать
трансцендентность" в черном переплете, стоявший неизвестно
почему в разделе шпионства. За ним выстроились в ряд толстые
томища с окаменевшими от старости обложками. На истлевшей
пожелтевшей бумаге первых страниц я увидел оттиснутое
ксилографическим способом заглавие: "Об удаче шпионской, или
Руководство по безупречному шпионажу, в трех книгах, с парергой
и паралипоминой нугатора Джонаберия О. Пауна". Между этими
фолиантами была втиснута старая брошюра без обложки. На
титульном листе с трудом можно было разобрать: "Как не доверять
очевидному". Все остальное было в том же духе. Я едва успевал
прочитывать заглавия: "О распутничестве дистанционном", "Подкуп
- основной подручный инструмент шпиона", "Теория
подсматривания", краткий очерк с библиографией скоптологической
и скоптогностической литературы "Скоптофилия и скоптомания на
службе разведки", "Боевая разведывательная машина, или Тактика
шпионажа", черный атлас, озаглавленный "О страсти
разведывательной", руководство по шпионской тактичности
"Искусство выдавания, или Предатель совершенный". "Краткий очерк
доносительства", раскладной альбом с выступающими фигурками
"Засады и подножки", и даже для любителей музыки что-то было:
рассыпавшаяся стопка нот с написанным от руки лиловым заглавием
"Малый провокаториум для четырех рук, со сборником советов
"Иголки".
За переборкой кто-то ужасно завывал, все громче и громче.
Ставя книги на полку, на те же места, откуда их брал, я
прислушивался, весь обмирал от этих отчетливо слышных адских
звуков. Наконец, не выдержав, я схватил за рукав торопливо
суетившегося старичка.
- Что это там?
- Это? А, господа аспиранты проигрывают записи. Там
сейчас семинар по аголоистике для изучающих симультаназию, этих
молодых умиральников, как у нас говорят,- забормотал он.
И действительно, хрипящие стоны мучительной агонии
запустились еще раз, сначала. Я был уже сыт, я был десять, сто
раз сыт всем этим по горло, но проклятый старик, рот которого не
закрывался ни на минуту, впал в болезненное возбуждение. Шлепая
по полу, он подбегал к полкам, вставал на цыпочки, подтаскивал
лестницы - ржавые концы при этом ужасно скрежетали,- лез по ним
наверх, хлопал по обложкам, осыпая все вокруг облаками мелкой
пыли, и все это для того, чтобы одарить меня еще одним трухлявым
экземпляром рассыпающейся библиографической редкости. Не
переставая говорить, перекрикивая завывания, снова и снова
прокручиваемые за стеной, он время от времени стрелял в меня
поверх безумно трясущейся капли косым, острым, как нож,
взглядом. Его косоглазие делалось все выразительнее, превалируя
надо всем его словно из пыли вылепленным лицом, почти
сливавшимся с фоном. Эти взгляды пришпиливали меня к полкам,
затрудняли мои и без того скованные и неестественные движения. Я
опасался, что выдам что-то, покажу фиктивность ситуации, что он
угадает во мне самозванца и невежду. Однако он, в старческом
исступлении, задыхаясь, давясь, стряхивая с фолиантов пыль,
тащил и тащил их, совал мне под нос и бросался за следующими.
Черный том "Криптологии", оказавшийся у меня в руках,
открылся на начальных словах одной из глав: "Тело человека
состоит из следующих тайников"...
- Вот... "Человек разумный, как вещественное
доказательство" - отменная вещь, справочник. А вот "Огонь раньше
и теперь", здесь есть перечень теоретиков сего предмета,
пожалуйста: Мэери, Бирдхоув, Фишми, Кантово, Карк... и наши тоже
есть, а как же: профессор Барбелим, Клодердо, Грумпф - полная
библиография предмета! Редкость! А вот "Морбитрон" Глоубла. Мало
кому известно, что он еще и автор этой, гм-хм, брошюры...
Он вытащил кипу каких-то еле державшихся вместе листков,
потемневших, с истертыми шероховатыми краями.
- "Самозаточенность", "Стенология", так, "Нутряное
разведение"... Чего тут только нет! "Несовременно, немодно",-
говорят господа офицеры. Хе-хе! А вот то, что вы сейчас вынули,
это уже мода, самая что ни на есть мода. Ну, фасоны изящных
смирительных рубашек и все такое прочее. "Космос как ларец" вас
заинтересовал? Я так и думал! Кстати, там есть приложение:
"Помощь для собирающего доказательства собственной вины". Вы
заметили? Хе-хе! "Самообразование и самоосуждение", в том
разделе смотрите.
Повернувшись к нему спиной, чтобы хоть таким образом
отгородиться от его болтовни, которая - навязчивое ощущение! -
казалось, покрывала меня будто бы корочкой смешанной с пылью
нечистоты, я яростно листал томик малого формата, все время
натыкаясь на странные термины: какие-то западни-дубли, висячие
шифро-замки, стопорные вентили и апертуры, супервонники
многократные, замочные проникатели, плотские облачения. Автором
"Криптологии" значился приват-доцент Пинчер.
Я воспользовался короткой паузой, которую был вынужден
сделать Каприл, когда ему, грозя завалить, прямо в объятия осела
груда неосторожно задетых томов, и сказал, что мне, к сожалению,
уже пора бы идти. Он достал из кармана часы и посмотрел на них.
Я хотел было спросить, могу ли я выставить по его часам свои, а
то они встали, но вовремя заметил, что циферблат его большой
серебряной луковицы размечен как-то странно, и цифры на нем идут
вовсе не по порядку.
- Что?.. Секретные часы? - вырвалось у меня.
- А что? - отреагировал он.- Да, секретные часы. Ну и
что? Конечно, секретные.
Он спрятал их обратно, старательно закрыв крышку
шифрованного циферблата. Я вернул ему книгу, буркнув, что приду
в другой раз, когда у меня будет больше свободного времени, и к
тому решу, какая литература мне понадобится.
Он почти не слушал меня, так его разобрало, и показывал
мне дорогу к другим разделам; голые лампочки, будто низко
опустившиеся звезды, освещали запорошенные мелкой пылью набитые
бумагами недра тяжело просевших, провалившихся шкафов и полок.
Уже у выхода он нагнал меня с учебником "Искусство
демобилизации" и, листая передо мной плотные страницы, хвалил
книгу совершенно так, словно я был ее потенциальным покупателем,
а он полусумасшедшим коллекционером и в то же время торговцем
библиотечной стариной.
- Но ведь вы ничего не взяли! - возмутился он в помещении
каталога.
Тогда, чтобы отвязаться от него, я сказал ему, чтобы он
дал мне то самое об ангелах, что я выписал на карточку, и, сам
не знаю, почему, учебник астрономии. Я неразборчиво расписался в
карточке и, сунув под мышку кипу бумаг (так выглядела эта
ангелологическая работа - манускрипт, а не печатное издание, что
с восторгом подчеркнул Каприл), вышел, чтобы с невыразимым
облегчением вобрать в легкие чистый воздух коридоров. Еще долго
после этого от всей моей одежды исходил постепенно ослабевавший,
но так окончательно и не выветрившийся запах, смесь зловония
протухших телячьих кож, типографского клея и пропаренного
полотна. Мне потом никак не удавалось отделаться от мерзкого
ощущения, что всюду попахивает бойней.
6
Я не отошел еще и нескольких десятков шагов от архива,
как замер от внезапно озарившей меня смутной догадки, затем
вернулся, чтобы сравнить номер на двери с тем, который значился
на моей карточке. Номер, как я уже говорил, был нацарапан очень
неразборчиво: вторая цифра, восьмерка, на самом деле могла быть
и тройкой. В таком случае мне следовало направиться в комнату
три тысячи триста восемьдесят три. И тут же я отметил странность
своей реакции - тот факт, что я ошибся, неверно прочитав номер,
принес мне неожиданное облегчение. Сначала я не догадывался,
почему, но потом все встало на свое место. Все, что я делал до
сих пор, только с виду было результатом случайностей: действуя
будто бы по собственной воле, я поступал на самом деле так, как
того от меня ожидали. Визит же в архив, однако, не укладывался в
рамки этого всеобъемлющего по отношению к моим действиям плана,
и хотя я совершил при этом ошибку, вину за нее я приписал
Зданию.
Кто-то неразборчиво записал на карточке номер комнаты, и
тем самым по отношению ко мне был совершен недосмотр, типично
человеческая промашка, а значит, вопреки всему, в окружавшем
меня мире действует фактор несовершенства, который допускает все
же существование тайны и свободы.
Итак, это в комнате три тысячи _триста_ восемьдесят три
мне следовало объясниться. Если я, предмет проверки, не был
совершенством, то и судебный следователь им тоже не был. В
полной уверенности, что мы оба еще посмеемся над этим
недоразумением, я прибавил шагу и направился на третий этаж.
Комната три тысячи триста восемьдесят три, судя только по
одному количеству телефонов на столах, была секретариатом
высокопоставленной особы. Я прошел прямо к обитой кожей двери,
но ручки у нее не было. Я в растерянности остановился перед ней,
и секретарша спросила меня, что я хочу. Моих довольно путаных
объяснений - правду я говорить не хотел - она словно бы не
слышала.
- О вас не докладывали,- упрямо повторяла она.
Я настаивал, но это было тщетно. Тогда я потребовал,
чтобы она записала меня на прием и назначила время явки, но она
и в этом мне отказала, сославшись на какое-то распоряжение. Я
должен был предварительно изложить дело письменно, в служебном
порядке, то есть через начальника моего Отдела. Я повысил голос,
ссылаясь на важность моей миссии, на необходимость разговора с
глазу на глаз, но она вообще перестала обращать на меня
внимание, полностью поглощенная телефонами. Она бросала в
микрофон по три-четыре лаконичных слова, нажимала на кнопки,
переключала линии и лишь в паузах, перед тем, как снять
очередную трубку, скользила по мне почти невидящим взглядом, под
которым я постепенно как бы перестал существовать, стал словно
бы одним из предметов обстановки.
Простояв так с четверть часа, я перешел к мольбам и
просьбам, когда же и они не произвели ни малейшего впечатления,
я раскрыл папку и продемонстрировал ее содержимое, обнажив перед
ней секретный план Здания и замысел диверсионной операции. С
таким же успехом я мог показывать ей старые газеты.
Это была непробиваемая секретарша: она игнорировала все,
что выходило за рамки ее компетенции. Меня уже била дрожь, я,
почти не владея собой, извергал из себя все более страшные вещи.
Я рассказал ей о бледном шпионе и сейфе, о моем узурпаторстве, в
результате которого покончил самоубийством старичок и капитан, а
когда даже самые жестокие события не произвели на нее никакого
впечатления, я стал лгать, обвиняя себя в государственной
