переносить, кроме самого себя?
Я решил воспользоваться тем, что он спит, и побриться. В
этом поступке вроде бы не было ничего предосудительного или
недозволенного.
Принесенную бритву я положил на полочку под зеркалом. Мне
пришлось перегнуться над лежащим на полу человеком, чтобы взять
мыло из пластмассовой сеточки над ванной. Пустив в умывальник
струйку теплой воды, я бросил взгляд в сторону спящего, но он
по-прежнему никак не реагировал, и я отвернулся к зеркалу. Мое
лицо выглядело действительно не очень приятно, напоминая лицо
каторжника. Щетина сделала его темнее и при этом как бы худее.
Вероятно, еще три-четыре дня - и у меня была бы уже борода. Лицо
я намылил с некоторым трудом, потому что кисточки не было, зато
бритва оказалась очень острой. Человек на полу теперь мне уже
совсем не мешал, поскольку я погрузился в размышления - во время
бритья мне всегда хорошо думалось - о своей нескладной судьбой.
Итак, что же со мной происходило?
Посещение командующего Кашебладе закончилось поручением
мне некой миссии.
После осмотра помещений с коллекциями был арестован
первый офицер-инструктор, затем исчез второй, оставив меня один
на один с открытым сейфом, после чего туда пришел шпион, я
убежал, случайно наткнулся на старичка в золотых очках, после
его смерти имело место самоубийство следующего, уже третьего по
счету офицера, затем визит в часовню с телом. Я вынудил аббата
Орфини дать мне номер комнаты Эрмса, потом был Прандтль, мухи в
чае, исчезновение инструкции, отчаяние, затем ошибочное ("Нет,-
вмешался я в ход собственных рассуждений,- не будем делать
заключения заранее"), не ошибочное, не просто так, пребывание в
архиве, затем секретариат какого-то должностного лица, к
которому меня пустили, сцена у адмирадира с разжалованиями и
пощечинами и, наконец, второй разговор с Эрмсом. Вот, пожалуй, и
все. Теперь от перечисления событий я перешел к людям, которые в
них участвовали. Если я не хотел сразу же погрузиться со своим
анализом в интерпретационную трясину, следовало исходить из
чего-то абсолютно достоверного, из чего-то непреложного, в чем
нельзя усомниться. Я выбрал в качестве такого фундамента смерть,
и потому начал со старичка в золотых очках.
Мне сказали - сделал это капитан-самоубийца - что
отравился он потому, что принял меня за какого-то другого. Я
представился ему сотрудником Здания, но он думал, что я являюсь
посланцем _тех_, а на кодированные реплики не отвечаю должным
образом потому, что прибыл покарать его за предательство.
Правда, вообще-то он даже стариком не был. Слишком хорошо я
запомнил черные волосы, которые во время агонии выползли у него
из-под парика.
Однако капитан в разговоре называл его все время
"стариком". Это "старик" не сходило у него с языка. Или капитан
лгал?
Это было вполне вероятно, тем более, что он сам тут же
вслед за этим застрелился - разве это внезапное самоубийство не
ставило под сомнение достоверность его слов? Быть может, подумал
я, имела место история, в какой-то мере сходная с развитием
отношений между мной и Эрмсом? Капитан застрелился, поскольку
боялся меня. Само по себе обнаружение незначительного по сути
нарушения не могло склонить его к такому отчаянному шагу,
следовательно, и он был агентом _тех_. Старичок - мысленно я по-
прежнему называл его так, тем более, что с этой фальшивой
старостью он последовал в гроб - тоже должен был быть их
агентом. Ибо если бы он им не был и полагал, что я им являюсь,
то, как лояльный сотрудник Здания, наверняка передал бы меня в
руки властей. Однако он отправился. Смерти, свидетелем которой я
был в обоих случаях, пожалуй, следовало верить. Потому я решил,
что так оно на самом деле и есть. Итак, старичок и офицер были
агентами _тех_, первый, однако, незначительной фигурой, мелкой
рыбешкой, а второй - уже хотя бы из-за занимаемого высокого
положения начальника или заместителя начальника Отдела - фигурой
очень важной. Приняв меня за суперревизора, направленного
Штабом, он без колебаний пожертвовал честью старика, который во
время нашего разговора и так уже был мертв, разоблачая его
передо мной. Сокрытие же своей осведомленности относительно
двойной роли умершего он пытался оправдать чрезмерной амбицией и
служебным рвением. Увидев, что я его объяснения не принимаю - на
самом деле я его просто не понимал, поскольку он изъяснялся
шифром, - он застрелился.
Таким образом, этот объемлющий две смерти эпизод был
понятен, но какова, однако, была в нем моя роль, отводившаяся
лично мне, а не узурпированная мною для выхода из неожиданной
ситуации? Это оставалось неясным.
"Двинемся дальше,- подумал я.- Быть может, анализ
дальнейших событий что-нибудь прояснит".
Тем временем я закончил бритье. Было очень приятно
освежиться холодной водой, смывая со щек засохшую пену. Я не
особо обращал внимание на шум, производимый льющейся из крана
водой. Результат, который я получил, был, быть может, весьма
незначительным, но наполнил меня, однако, бодростью. "Не все в
Здании абсолютно непонятно",- сказал я себе.- "Кажется, мне
удалось сложить часть рассыпанной мозаики". Вытирая лицо грубым
полотенцем, я снова обратил внимание на лежавшего на полу
человека, о котором почти забыл, поглощенный мыслями.
Я внимательно посмотрел на него. Он по-прежнему спал. У
меня не было ни малейшего желания идти в секцию Поступлений или
снова кружить по коридорам. Я уселся на край ванны с другого ее
конца, оперся об облицованную кафелем стенку, поджал колени к
подбородку и вернулся к своим размышлениям.
Эрмс, сердечный Эрмс. С ним дело обстояло хуже. Если бы я
даже не подозревал его в двойной игре по отношению к Зданию, то
и тогда я все равно не доверял бы ему.
При всей искренности, с которой он ко мне относился, он
ни разу даже не заикнулся о моей миссии. Все, что он говорил,
состояло из комплиментов, которых я не заслужил, и общих слов,
которые ничего не значили.
Вняв моим просьбам, он передал мне, наконец, инструкцию,
которую у меня выкрали у Прандтля. "Оставим пока в покое
инструктора,- подумал я,- гораздо важнее сейчас сама инструкция.
Если Эрмс дал мне ее, зная, что я недолго буду радоваться
обладанию ею, то сделал он это, пожалуй, затем, чтобы я мог в
нее заглянуть".
А была ли вообще инструкция? Ведь она должна была быть
составлена специально для меня, представлять план моих якобы
столь важных и ответственных действий, содержать описание
сущности миссии, но в таком случае ей и следовало выглядеть как
мой дневник, как какая-то история о судьбе затерявшегося в
Здании человека. Или так внешне выглядит, как меня пытались
убедить, шифр?
Да, он вполне мог так выглядеть, если подходить к этому с
точки зрения Прандтля, который продемонстрировал мне, что можно
расшифровать даже трагедии Шекспира. А в самом ли деле можно?
Ведь относительно этого я располагал лишь его заверениями.
Машина-дешифратор?.. Да ведь не было никакой машины, была
лишь женская рука, которая через отверстие в стене подавала
соответствующим образом приготовленные ленты.
Пожалуй, я увяз окончательно. Кислота скептицизма
разъедала все. Следовало, наверное, отказаться от столь
радикального подхода. Оставалась, правда, еще одна зацепка: это
поведение Прандтля в дверях, словно он хотел мне что-то сказать,
признаться мне в чем-то, и взял свои слова назад прежде, чем они
слетели с кончика его языка. Выдох и выражение его глаз в ту
минуту.
Нельзя пренебрегать этим непроизвольным актом, и не
только из-за его выразительности, но и потому, что он должен был
скрывать нечто больше, чем просто жалость: ведение о моей
судьбе, о том, что ожидает меня в Здании. Прандтль был
единственным человеком из всех, с кем я встречался, который
почти переступил круг анонимного приказа, сославшись, впрочем,
на его бремя. Что далее? Было ли так уж важно то, что Прандтль
знал о роли, которая мне предназначается? И без этого его
движения мне было известно, что меня вызвали в Здание, впустили,
поручили миссию с какой-то определенной целью. "Вот так
открытие!" - подумал я не без раздражения, слегка даже
устыдившись такого псевдосенсационного результата напряженных
размышлений.
Мои раздумья были прерваны шевелением спавшего, который,
постанывая, перевернулся на другой бок, закрыл почти все лицо
полой пиджака и снова замер, размеренно дыша.
Я смотрел на его сморщенный во сне лоб, на уголок кожи
между темными, припорошенными сединой волосами на висках, и,
постепенно переставая его видеть, возвращался к концепции,
которая пришла мне в голову уже давно, но как давно - того я
сказать не мог. Действительно ли все это было развивающимся все
дальше и дальше, все более ширившимся испытанием?
При таком допущении становились объяснимыми и
необходимыми многие в той или иной мере загадочные явления, а
именно, постоянные задержки с вручением мне инструкции,
ознакомления меня с миссией - с этим предпочитали не торопиться,
желая, видимо, сначала всесторонне исследовать мое поведение в
неожиданных противоречивых ситуациях. Это было одновременно и
изучение индивидуальной стойкости (мне показалось, что совсем
недавно я где-то слышал этот термин), и что-то типа разминки,
закалки или тренировки перед собственно миссией. Естественно,
делалось все, чтобы скрыть от меня сущность этого испытания,
иначе бы я знал, что действую в искусственных, неопасных
ситуациях, и в результате вся процедура потеряла бы смысл.
Однако ведь я догадался о фиктивности разворачивающихся
вокруг меня событий. Означало ли это, что моя проницательность в
этом отношении была незаурядной?
Я даже вздрогнул, скорчившись на краю ванны, подтянув
повыше колени, ибо мне вдруг показалось, что я обнаружил в
событиях их общую, чрезвычайную существенную черту.
А именно, за какие-то десять с небольшим часов, почти в
самом начале моего пребывания в Здании, я наткнулся на
действующих в нем агентов врага.
Был лейтенант, задержанный в коридоре, когда мы покинули
Отдел Экспозиций, первый мой провожатый, был бледный шпион с
фотоаппаратом, затем - старичок в золотых очках и капитан-
самоубийца, а также было весьма подозрительное поведение Эрмса -
итого пять агентов, выявленных или полувыявленных в течение
очень короткого времени. Это было более, чем невероятно, прямо-
таки невозможно, ведь Здание не могло находиться в состоянии
столь далеко зашедшего разложения, такой массовой всеобщей
инфильтрации. Открытие уже одного вражеского агента давало бы
пищу для размышлений, а четырех или пяти - выходило за границы
правдоподобия. Здесь и должен скрываться ключ. Итак, испытание,
маска.
Однако эта концепция не долго меня удовлетворяла.
Рай вражеских агентов с открытыми сейфами, набитыми
секретными документами, шпионы, на которых я натыкался на каждом
шагу - да, это могло быть театром, но смерти? Могли ли они быть
результатами приказов? Слишком хорошо помнил я последние
движения этих тел, их конвульсии, коченение, чтобы сомневаться в
истинности умирания. Это не могло быть приказом, не могло быть
подстроено, чтобы ввести меня в заблуждение, и не потому, что
Зданию не чуждо было милосердие, ничего подобного! Решиться на
такое безвозвратное действие не позволял именно холодный расчет:
какая польза могла быть от убийства высокопоставленных ценных
работников на глазах третьего, только потенциального - ведь не
