ассоциироваться в чьем-нибудь вульгарном уме с каким-то
неуклюжим полетом, но именно своей изнуренностью, мученическим
увяданием вызывало оно мое уважение, даже жалость.
Были у него и наросты, один из которых, на лысине, едва
прикрытый седым пушком, размером аж с куриное яйцо - но ведь то
были шрамы и увечья, приобретенные в борьбе с неумолимым
временем, которое, в то же время, оказало ему наивысшую из
возможных почестей.
Желая очистить свою исповедь от налета всякой
служебности, я присел сбоку от стола и излагал историю моих
промахов, ляпсусов и ошибок так искренне, как, пожалуй, еще
никогда никому не рассказывал. Он мерно кивал, соглашаясь со
мной дыханием, его успокаивающей размеренностью, брал под
защиту, всепонимающе прикрывая глаза веками, едва заметной
улыбкой, мимолетно пробегавшей по его не затронутым
сосредоточенностью губам. Речь свою я заканчивал опираясь о стол
и наклонясь вперед, но и это нарушение регламента он, видимо, не
считал предосудительным. Полный самых радужных надежд, тронутый
собственными словами до глубины души, я произнес длинную
заключительную фразу, после чего проговорил голосом, дрожащим от
страстности мольбы:
- Вы мне поможете? Что же мне делать, господин адмирадир?
Я замолчал, а он все продолжал кивать головой, словно
снова и снова меня одобрял.
Его лица, повернутого в сторону от меня (возможно, он
принимал на свой счет весь стыд ответственности за
разнузданность Здания, которое представлял своим именем), я не
видел, заметно было лишь мерное опускание и поднимание ресниц
под маленьким пенсне, сделанным из тончайших золотых проволочек,
чтобы излишне не отягощать его столь мучительное и столь еще
необходимое существование.
Затаив дыхание, я еще ближе придвинулся к нему - и
испугался. Все это время он спал, сладко дремал - видимо, так на
него подействовало отмеренное мной лекарство - и слегка при этом
пыхтел, словно бы в горле у него ходил какой-то клапан.
Замолчав, я тем самым углубил его сон, и, тихонько
присвистнув, он умолк, словно в испуге, но тут же снова стал
усиленно посвистывать, посапывать и похрапывать: среди
приглушенных звуков дремучего леса эхом отзывались отголоски
давно минувших охот, отзвучавших рогов, хрипение, рев, время от
времени раздавался выстрел, донесенный ветром, приглушенный,
далекий, после которого все на какое-то время замирало, пока
тишину снова не разрывал приглушенный звук трубы, а я тем
временем, приподнявшись, перегнулся через стол, испытывая
желание согнать с него этого жучка, божью коровку, присевшую ему
на руку, которая уже долго слегка смущала меня, но то была не
божья коровка...
Воспользовавшись случаем, я разглядел его с близкого
расстояния - многочисленные синюшины, вздутия наростов,
множество пухлых бородавок, и бородавок посуше, более плоских,
некоторые были даже с какими-то петушиными гребешками, в ушах у
него росли волоски, в носу - другие, пожестче, дерзкая
растительность, такая противоречащая старческой деликатности,
такая наглая...
Ранее я уже заметил, в какой степени мундир служил ему
опорой, каркасом, и как, расстегнув его, он ослабил связи своей
особы. Вблизи зрелище было еще хуже. Не случайно он требовал
расстояния, дистанции! Издали - невинное посвистывание,
посапывание, клапан, при более близком рассмотрении - нагноение
без числа, без ограничения, и все втихую, украдкой - это
попахивало какой-то подрывной деятельностью. Может, это было
помешательство кожи, ее мечты о позднем ренессансе?
Самозародившееся творчество над старческими, деревенеющими
жилами? Как бы не так! Пожалуй, это был бунт, мятеж, паника,
охватившая провинции организма, попытка ускользнуть, удрать,
искусно замаскированное бегство сразу во все стороны - повсюду
скрытно разрастались бородавки, увеличивались наросты, опухоли,
пытаясь любой ценой оказаться как можно дальше от истощенного
породившего их тела! Зачем? Чтобы самим, оказавшись в
одиночестве, рассеявшись, стать добычей неумолимого?
Хорошенькая история! Адмирадир - и неуместные выходки,
нацеленные на тайное продолжение, на размножение в плоских
банальных бородавках!
Я задумался. Старец - это мне стало теперь ясно - не мог
мне помочь. Он сам явно нуждался в помощи. Однако, хоть он и не
мог указать мне выход, дать знак, может, все еще не так плохо?
Быть может, он был посланием? Может, мне таким образом и давали
знак?
Такая догадка меня весьма удивила, и я еще раз, теперь
уже совсем поднявшись со стула, детально осмотрел его.
Сомнений не было! Наростами, жировиками, неукротимой
плотью он явно выходил за рамки приличий, чрезмерно разрастался,
покрывался бородавками, плодил разнообразные пятнышки, сидючи
тихо, принимал насекомоподобный вид - мясистая родинка под
глазом плутовски розовела, делая вид, что в ней пробивает себе
дорогу новое жизненное начало. Стыд! Скандал!
Авантюристические и самозваннические притязания плоти,
вся эта афера с поисками нового выражения, неизвестных доселе
форм, завершилась ввиду отсутствия изобретательности и при
полной ее тщетности постыдными вздутиями на манер цветной
капусты. Там он допустил плагиат по отношению к растительным
формам, тут взял что-то у грибов, в другом месте позаимствовал у
птиц - на самом деле все это следовало бы назвать кражей.
Но если бы только так! Это был самый настоящий уход с
позиций, дезертирство, измена!
Прямо-таки дыхание перехватывало от этой явно бездумной
настойчивости, маниакального упрямства - миниатюрная оранжерея,
удобренная смертным потом старца! Передо мной было - о стыд и
позор! - бессовестное издевательство над будущим достоинством
останков, в полной мере заслуженным!
Мог ли я после этого еще в чем-либо сомневаться?
Это было ни намеком, ни напоминанием, а коротким холодным
ответом на все мои только что прозвучавшие объяснения, на
попытки изо всего выкрутиться, выйти сухим их воды, высказанный
под насмешливый аккомпанемент посвистываний и ритмичные звуки
клапана...
Я сел, совершенно опустошенный. Бесцельно было бы
спрашивать, кто был воплощением кого: он - их, всех этих
суетящихся людишек, или они - его, поскольку это было одно и то
же. Сановник представлял собой Здание, Здание - сановника. Какое
это было гениальное мастерство, какая точность, которая даже
близость могилы, ее предвестников делала буквой служебной
деятельности, слогом закона!
Однако в тот момент я не был способен удивляться, тем
более, что вопреки первому впечатлению понял, приходя постепенно
в себя, как далеко еще нахожусь от окончательной разгадки. Да,
мне дали понять, что им известно о моих грешках, увертках,
самозваннических узурпациях и даже мелких мыслишках об измене.
Адмирадир во сне выразил это. Однако это было скорее отсрочкой,
нежели бесповоротным отстранением. Все это лишь
свидетельствовало о том, что мое время еще не пришло.
Глупец, я полагал, что либо рассеку этот гордиев узел,
либо им удавлюсь - буду либо очищенным до снежной белизны, либо
приговоренным, словно предначертанием моим мог быть только
памятник, воздвигнутый перед этим или перед тем Зданием...
Если хотя бы знать, что в кабинет в любую минуту могут
ворваться охранники, чтобы схватить меня, заточить, запереть...
Но я слишком хорошо понимал, что они сюда не придут.
Заковать в оковы - это был бы не современно. И они опять-
таки знали, что я не задержусь надолго под боком спящего старца,
а, ознакомившись с тем, что он мне провозгласил, отправлюсь,
словно пес с перебитой лапой, в дальнейшие скитания.
Я ощутил, как во мне поднимается волна гнева. Я встал,
затем, сначала медленно, а потом все быстрее принялся ходить
туда-сюда по великолепному ковру. Адмирадир, сидевший,
согнувшись, в глубине своего кресла, так непохожий на бравые
свои изображения, которые с ощущавшейся в них внутренней силой
смотрели сразу со всех сторон, нисколько мне не мешал. Мои
взгляд блуждал по окружающей обстановке, воровски перескакивал с
роскошной мебели на парчовые портьеры, пейзажи, пока не
остановился, наконец, на письменном столе.
Я понял, для Здания остаюсь все еще никем. Заслуг
никаких, но и провинности мои едва ли значительны, какая-то тень
их. Да, обратить на себя внимание, залететь чрезмерно, ужасно
пасть, одержать победу через катастрофу, страшным, невероятным
проступком.
Я медленно подошел к столу. Он был исключительно
массивен. Его эбеновые недра должны были заключать секретные,
секретнейшие документы, очень важные тайны.
Я присел на корточки перед выдвижными ящиками, взялся за
медную ручку и тихонько потянул на себя. Множество коробочек,
пластмассовых и картонных, стянутых резинками, пачки карточек с
рекомендациями: "Три раза в день по чайной ложке"... Я приподнял
стальную шкатулку - она загремела пилюлями. Второй ящик - то же
самое. С этой стороны у старца были только лекарства. Но,
кажется, он клал на стол что-то, зазвеневшее металлом. Ага, я не
ошибся! Связка ключей.
Я уже подбирал их к замкам в глубине стола, присев, с
головой погрузившись во мрак. Этого они предвидеть, пожалуй, не
могли. Они не могли счесть меня столь коварным, способным нагло
и подло рыться в тайниках под боком у усыпленного командующего!
"Вязну,- мелькнуло у меня в голове,- а ведь я вязну,
окончательно, гибельно, уж из этого я точно не выберусь, не
выкручусь!" Дрожащими руками вынимал я из темноты коробку за
коробкой, перевязанные шнурками пакеты, рвал обертку, бумага
предательски шелестела - и ничего! Какое разочарование! Опять
бутылочки, скляночки, баночки с размягчающими мазями,
успокоительные капли, повязки, пояса, ортопедические вкладыши,
бандажи, пачки таблеток, подушечки, иглы, вата, металлическая
коробочка, полная пипеток...
Как это так - ничего? Больше ничего?
Не может быть! Должно быть, замаскировано!
Я набросился на следующие ящики, словно тигр, отследивший
свою добычу, начал выстукивать планки. Ага! Есть тайник! Одна из
них поддалась. С замиранием сердца я слушал треск секретной
пружины. Внутри, в замаскированном ящичке, я увидел шляпку от
желудя, палочку, крапчатый с одного конца камешек, засушенный
листок и, наконец, запечатанную пачечку. Это меня обеспокоило.
Почему пачечка, а не пачка? Я разорвал бумагу.
Оттуда посыпались цветные вкладыши вроде бы от шоколадок.
Что еще?
Больше ничего? Ничего...
Сидя на корточках, я рассматривал их между методичными
посвистываниями старца. Животные: осел, слон, буйвол, павиан,
гиена и какие-то яички. Как это понять - осел? Может, потому,
что я веду себя как осел? Не может быть.
Ну, а слон? Неловкий, толстокожий.
Гиена? Гиена кормится падалью. Падаль - труп, почти труп,
пустыня, останки старцев - возможно это? А павиан? Павиан -
обезьяна, обезьяна притворяется, шутовски обезьянничает,
естественно!
Значит, и это от меня ожидали? И, зная, что, не взирая ни
на что, заберусь, подложили? Но яичко? Что означает яичко?
Я перевернул этикетку. Ах! Кукушкино!
Кукушкины яйца - коварство, измена, фальшь. Тогда что же?
Броситься на него? Убить?
Но как, при всех этих бутылочках, скляночках, удушить
безоружного старца?
А что делать с бородавками? Впрочем...
- Пи-и...- пропищал он носом.
Он зафукал, застонал и разразился совершенно соловьиной
