были ящики с оборудованием для горных и кожевенных работ. Аххар
прибыл на склад с самыми радужными надеждами: все летело вихрем,
назначения и перестановки сыпались, как крупа из крупорушки,
самое время воровать! Поди потом, узнай, сколько риса было на
складе. Ах, по документам впятеро больше? Ничего не знаю, мой
предшественник украл, да и повесился, боясь недостачи!
И вдург - машины! Кто, скажите на милость, будет покупать
станки, если уже существующие запрещены указами и вот-вот будут
разгромлены толпой?
Аххар так горевал, что даже прокопал в одном из ящиков дырку и
заглянул внутрь. Внутри было что-то белое, полукруглое, -
наверняка такого станка нет в перечне разрешенных! Совсем плохо!
Поэтому господин Аххар был от души рад, когда на третий день к
берегу пристала небольшая раздвижная баржа, и вышедший на берег
белокурый и сероглазый варвар в платье шакуника-мирянина, от
имени храма предложил купить станки.
- Погрузка - завтра ночью, - сказал варвар, - деньги в руки, но
с одним условием: официально храм не имеет к этой сделке
никакого отношения.
- Четыреста ишевиков, - сказал начальник склада.
- Пятьдесят, - отрезал варвар, - никто у вас, кроме храма, этого
товара не купит! Кому сейчас нужны машины?
В конце концов сошлись на ста пятидесяти.
* * *
Через два дня почтовый голубь принес подтверждение: обязанности
наместника провинции временно исполняет инспектор из столицы.
Арфарра подписал указы об аресте тех, кто был слишком повязан с
покойником Баршаргом. За два дня убежал лишь один. Имущество
лишало людей разума. Бедняки с легкостью бегут от сборщика
налогов, - а меж тем они невинны, богачи надеются до последнего,
ценя добро больше жизни...
Оборванный монашек сказал:
- Народ не знает, насколько серьезно ваше намерение расправиться
с богачами. Сходятся в том, что искоренение зла вряд ли будет
полным, если вы не арестуете господина Даттама.
Арфарра помолчал и сказал:
- Видишь ли, Шой, если я арестую Даттама, то я должен буду
отослать его в столицу, а это означает лишь то, что судьи
Даттама станут богаче на несколько миллионов, которые он найдет
способы возместить с народа.
Монашек пошевелил губами и сказал:
- Осмелюсь доложить, что в настоящее время провинцию обходит сын
Ира. Послезавтра он проходит через поместье Даттама. По этому
случаю там будет большой праздник и скопление народа. Мудрено ли
в такой момент произойти возмущению?
- Прекрасно придумано, - одобрил Арфарра. - Послезавтра я сам
появлюсь в поместье и подам вам знак.
Ночью Арфарра долго глядел на небо через Шакуников глаз, потом
ворочался, не мог уснуть, и вспоминал, как они с Даттамом вместе
учились. А когда заснул, - пришел другой соученик, чуть
постарше, в белых одеждах, какие носят мертвецы и наследники
трона, и сказал:
- Есть время сильного государства и есть время слабого
государства. Когда государство сильно, чиновники справедливы и
налоги необременительны. Когда государство слабо, чиновники
присваивают себе землю и налоги, и крестьяне ропщут, потому что
они платят второе больше, а в неурожай помочь некому. Сильное
сменяет слабое, единое сменяет множественное, как день сменяет
ночь, и это длится вечно.
Но день сменяет ночь, чтоб на полях рос рис.
День сменяет ночь - а человек научился делать светильники и
освещать ими храмы.
Для чего же в истории день сменяет ночь?
Как придать золоту свойства зерна?
Арфарра проснулся от частого теперь озноба. Начальные слова были
из докладов, которые он читал экзарху. Экзарх всегда кивал и
говорил "да". Возражения же ему показал секретарь Бариша на
полях одного из старых докладов...
И возражения были еще не самым обидным. Чуть пониже, другими
чернилами и, видно, совсем недавно, экзарх приписал крупно:
"Дурак!" - не то о докладе, не то о собственном комментарии.
* * *
Наступила ночь вторых суток правления Арфарры.
Ванвейлен стоял, кутаясь в плащ, у речного причала. За ним, в
ночи, неясно мрачнела серая громада казенного склада, и грузчки
с приглушенными ругательствами цепляли ручную лебедку к
огромному, непривычному для них ящику. Груз, находившийся в
ящике, был обозначен лично араваном Баршаргом как "оборудование
для горных работ", и чиновник рядом с Ванвейленом равнодушно
наблюдал за его погрузкой.
Лебедка заскрипела, - очередной ящик опустился на палубу круглой
баржи.
- Э-й, осторожней, - заметил Аххар, - этак у вас баржа
развалится. Может, приедете за остальным завтра?
Ванвейлен пробурчал что-то невнятное.
Через полчаса баржа тихо отошла от берега. На ней было всего
трое людей, - Ванвейлен, Бредшо, и Стависски. Вскоре правый
берег затерялся в дымке, река разлилась, словно море, смыкаясь в
ночи прямо с небом и сверкая гладкими звездами.
Ванвейлен опустил лот, - сорок три метра глубины. Можно
ручаться, что, когда в будущем году будут ставить дамбу в
верхнем течении или забирать новую воду, это местечно не
обмелеет.
Ванвейлен подошел к борту. Это было старое, довольно ветхое
суденышко со съемными бортами. Такие борта употреблялись для
того, чтобы облегчить погрузку и перевозку скота, и старинные
руководства рекомендовали скот при этом не стреножить, потому
что тонули такие баржи весьма охотно, особенно в преклонном
возрасте.
Стависски и Бредшо, тихо переговариваясь, стали спускать на воду
лодку.
Ванвейлен, в темноте, шарил в поисках механизма, приводившего в
движение раздвижные борта. Разумеется, баржу можно было поджечь
или взорвать, - уж взрывчатки на ней было столько, что можно
было б взорвать весь половину провинции, не то, что баржу, но по
зрелом размышлении Ванвейлен такой план отверг.
- Слушай, - окликнул он Бредшо, - где тут эта чертова задвижка.
- А справа, - отозвался Бредшо, - там такой бугорок и сразу за
ним веревка...
- Нашел, - сказал Ванвейлен, - лодку спустили?
- Сейчас, погоди.
Ванвейлен наклонился, ухватываясь покрепче за теребя и тут
чьи-то сильные руки бесшумно сомкнулись на его горле. Ванвейлен
захрипел, - все четыре ножки мироздания подломились, небо
полетелело на землю гигантской черной воронкой, и вот в эту-то
воронку и провалился Ванвейлен.
* * *
Когда паланкин Арфарры принесли к даттамовой усадьбе, был уже
полдень. Ворота усадьбы были широко распахнуты, стены увиты
лентами и заклинаниями, на деревьях, как при государе Иршахчане,
росли золотые плоды добродетели и ячменные лепешки, под навесом
у фабрики вместо тюков с тканями красовались длинные столы, и
народ облепил мостки и берег в ожидании лодки с сыном Ира.
Арфарра никогда не видел праздника Ира и заранее его не любил.
Праздник был - та же народная разнузданность, с которой борется
государство, - как храмовая проституция, или тайные секты, -
готовая преобразиться в разрушение и бунт.
Сын Ира был сводным братом безграмотных варварских шаманов. Бог
не селится в человеке или в каменном истукане. Лишь государство
- образ божий. И, подобно всякому истукану, Сын Ира был достоин
уважения. Не как обманный бог, а как часть обычаев и устоев.
Арфарра поискал глазами: в праздничной толпе что-то говорил
небольшой кучке людей знакомый шорник.
Вы интересовались, будут ли арестовывать богачей - будет вам
арест. Примета, а не арест. Символ, а не арест.
Арфарра горько усмехнулся. В прежние времена не понадобился бы
ни шорник, ни Иров день. А теперь государству, чтобы
рассчитаться с врагами, приходится звать на помощь те силы,
которые оно раньше обуздывало.
Арфарра поглядел на красное кирпичное здание и еще раз вспомнил
все, что было ему в последние дни рассказано о здешних фабриках.
Великий Вей! Даттам был достаточно омерзителен, как торговец.
Тогда он делал деньги, перевозя вещи с места на место - как
будто от этого менялось количество труда, пошедшего на их
создание. Теперь, в красном амбаре он добывал деньги не обманом,
а грабежом.
Ткачи трудились по полсуток с распаренными глазами, в пыли и
жаре. Умирали в тридцать лет и рожали увечных детей. Ткачи
трудились, часть их труда он оплачивал, а часть - крал и снова
пускал в оборот.
- Его ж не усовестишь, - жаловался вчера Арфарре молодой еще,
изъеденный чахоткой, ткач. - Он ведь ворует весь труд, сверх
необходимого, - вот ему и выгодней, чтоб человек работал как
можно больше.
Арфарра глядел на ткача и думал, что рабство, оказывается, еще
не самое страшное. Варвар бережет раба, как дорогую вещь, а
Даттам обращался с людьми, как общинник с волом, взятым напрокат
у государства.
Да, боги, боги фабрики, вывороченные наружу железным и
деревянным скелетом, как карнавальная шуба: в ведомостях
мироздания их части называли по-старому: лапками и ребрами,
шейками и зевами, - но, кроме разве что последнего названия, эти
имена не соответствовали сути, а были частью перевернутого мира,
не освященного, в отличие от Ирова дня, обычаем и древностью.
Арфарра глядел с моста - на дом, где перевернутые боги заставили
ткачих при жизни томиться над огненными жаровнями, где
превратили людей из опоры государства в корм для машин, на
озеро, где в синей ядовитой воде тяжело умирала отравленная
рыба, не ведая о празднике: краска из глицерина убивала, как
гремучая смесь.
Вот и ответ на вопрос Харсомы: чем произрастает история. Не
прогрессом, нет! Произрастает - хворями, которыми раньше не
болели. Варварами, которых раньше не было. Механизмами, которых
раньше не строили. Безумными идеями, наконец. Мир - стареет, и
время - не колос, но сорняк. Сорняки не искоренишь, сколько их
ни полоть, - но полоть приходится все чаще, чтобы добрые злаки
не сгинули совсем. Завод! Заколдованное место, где хозяйничают
духи чахотки - по мнению народа. И по документам - тоже
заколдованное место, в земельном кадастре значится озеро и
пустошь. Ну, что ж, - народ сегодня это место расколдует, как в
документах написано, - так оно и должно быть...
***
У ворот усадьбы навстречу аравану попалась Янни, дочь
наместника. Девушка была в белых атласных штанишках и такой же
кофточке - траур, и головка клонилась: но не от горя, а от
жемчугов и рубинов. "Да, тут же еще и медовый месяц", -
рассеянно подумал Арфарра. Он знал: три дня назад Даттам, вместо
того, чтобы броситься в храм, бросился в посад Небесных
Кузнецов. Тут уж девушка кинулась ему на шею, и все было, как
поют в песнях, если не считать того, что Даттам наверняка понял:
чего не спасти, того не спасти, и нашел самый романтический
способ не соваться в маслобойку.
Господин Даттам встретил высокого чиновника в парадной
стрельчатой зале.
- Я вас предупредил три дня назад, - сказал Арфарра. - Вы
заведовали храмовыми землями. Теперь это земли государственные.
По какому праву вы здесь сидите?
Даттам внимательно посмотрел на него, извинился и вышел.
Арфарра уселся в кресло.
Он надеялся, что у Даттама хватит решимости поступить так же,
как поступил этот трус, наместник Рехетта. Было мерзко -
арестовывать старого друга. Еще мерзостнее - прятаться за
народным гневом. Но еще мерзостнее - думать о том, что только
государь вправе выносить смертные приговоры, что Даттама
придется отправлять в столицу, что там хитрый койот найдет, чего
доброго, кому уплатить вергельд за свою жизнь. Даттам вернулся и
протянул Арфарре бумагу.
Личный указ государыни Касии подтверждал: храмовые земли
Шакуника возвращаются империи. Господин Даттам получает эти
земли в управление, и вместе с ними - чин епарха. Всем иным
должностным лицам вмешиваться в его дела - запрещается.
Арфарра приложил руку к сердцу, почтительно поцеловал печать на
указе и вернул его Даттаму.
- Лучше подайте в отставку, - сказал Арфарра. - Вы вскрыли сейф
преступника Баршарга и сожгли свое письмо мятежнику, но у меня
найдутся свидетели, - сказать, что вы писали в нем о государыне
Касии. Я уже не говорю о мешке денег, который вы ему прислали.
Даттам рассмеялся.
- Были, были в сейфе бумаги. Но, заверяю вас, ни одна не
