Что бы ни внушал отец Сетакет аравану Нараю, - добраться до Ира имел
возможность лишь Нарай.
Лунный брат, неведомый и безликий, мог быть поводом, но не причиной
катастрофы, так же как донос в управе может быть поводом, но не причиной
опалы. Лунный Брат был всемогущ и потому - нереален. Реален был затвор
Айцара, реальна была угроза со стороны Маанари, реальны были люди пышного
хлеба, и всех реальней был народ. Народ, который почитал императора богом,
потому что он давал ему хлеб; и гроша ломаного не дал бы за бога, не
справившегося с должностью. Народ, который был научен числить государство
причиной всего сущего - и теперь считал государство причиной своих
несчастий...
- Да, чуть не забыл, - сказал на прощание Келли. - Знаете, что
случилось с перстнем-гелиодором, который вы подарили наместнику? Он
сначала любовался им, а потом услышал, что вы были у Нарая. Тогда он
швырнул его на пол и чуть не скормил рыбам, а сын упросил вместо рыб
отдать перстень ему. Его сын, по-моему, очень высокого о вас мнения, - и
как о чиновнике, и как о колдуне.
Шаваш не собирался прощать Ишмику сцены в саду, - тем более, что
слежка за шустрым посыльным наместника была вполне оправдана интересами
дела... И теперь, задумчиво повертев в руках перехваченную шпионами
записку от Ишмика к Ните, он решил, что что-то в записке не так:
спешность, с которой ее отправили, мрачноватый священный лесок, выбранный
местом встречи.
Густой кустарник на берегу канала укрыл людей Шаваша. Те хихикали про
себя, всматриваясь при лунном свете в подробности любовного свидания и
последовавшей за ним семейной сцене.
Ишмик, сияя, объяснил, что наместник на днях выкупит для него девушку
и даст лицензию на лавку. Нита плакала и твердила, что принесет в дом
несчастье и замуж за Ишмика не пойдет. Ишмик сначала удивлялся, потом
матерился, кричал, чтоб она не слушала брехню о его обязанностях при
наместнике, воздевал руки к небу:
- Что ты несешь, ты ж неделю назад была согласная!
Ссора вышла капитальная. Но когда лодка взбешенного парня отошла от
берега, а Нита, всхлипывая, запрыгала вверх по травяному склону, стражники
обнаружили, что они были не единственными ее зрителями.
В кипарисовом леске на девушку быстро и профессионально накинулись
двое, зажав рот и захомутав шею веревкой. Стража сочла нужным вмешаться.
Веревка, захваченная в руках злодеев, изобличала попытку инсценировать
самоубийство. Ишмик, воротившийся из-за поднявшегося в леске гама, признал
в них сослуживцев.
Злоумышленники молчали, а Ишмик плакал всю дорогу до управы о
потерянной лицензии. Он не понимал, что произошло. Наместник и вправду
очень отличал Ниту, Ишмик так этому радовался. Он недоумевал: почему
наместник сам за нее не вступился. После визита инспектора Ишмику пришлось
во всем признаться, но и тогда наместник, против обыкновения, не гневался.
Наоборот: засмеялся и похвалил за храбрость. Потом продиктовал записку и
сказал, что даст денег на выкуп и устроит лицензию.
Почему наместник послал людей в рощу, выяснилось очень скоро.
Нита плакала, распустив губы и совершенно бросив заботу о
привлекательном выражении лица, как плачут недавние крестьянки. Да,
господин наместник хорошо ее знает, будь он проклят. Он часто звал ее на
праздники в свой дом и в загородное поместье. И ничего не платил - такие
чем сквернее себя ведут, тем меньше платят.
- Потому не платят, что блудодейства по закону на казенных праздниках
нет, - усмехнулась Нита.
А в Иров день явился к ней в амбар, куда ее посадили. Дал стражникам
две монеты и сказал, что, коль скоро ему пришлось провести ночь в этом
проклятом месте, то уж лучше с Нитой, чем одному. Стражники начали было
совестить наместника, сказали, что этакое дело да в такую ночь - страшный
грех, но наместник сказал им, что бог далеко, а он, наместник, близко, и
что как бы их не сослали на границу.
В Иров день заниматься любовью в стенах монастыря! Да такой и кары-то
грешникам не придумано, не бывало таких грешников. А что ей было делать?
- Это сам Ир велел вам прийти на берег канала, - говорила Нита, -
чтобы такое святотатство не осталось безнаказанным. А мне теперь замуж
нельзя, только в воду можно...
Шаваш поморщился. Рассказ Нити полностью объяснял, с чем наместнику
вздумалось шляться ночью в монастыре. Самое смешное, что это было алиби.
Забавное алиби: все равно что сказать, "я не мог совершить убийства,
пегому что в это время совершил кражу со взломом". Но именно то, что
наместник Вашхог постарался это алиби уничтожить, доказывало, что он не
виновен ни в убийстве судьи, ни в пропаже Ира. Прямо не виновен. А
косвенно?
Ишмик выложил все о своих обязанностях при наместнике, и его
сослуживцам тоже пришлось разговориться. Исповедь слушали трое.
Шаваш ходил тихо, как мангуста, из угла в угол, поглядывая то на
инспектора, то на управляющем господина Айцара. Господин Митак ворочался в
кресле, промакивал беспрестанно потеющий лоб и слушал Ишмика с видом
весьма величавым - будто сам не мог поведать о своем хозяине вещей не
менее занимательных. А ведь звали-то Митака не в судьи, а в обвиняемые, -
и еще позовут...
Нан сидел с красными от недосыпу глазами, злой, как осенний водяной:
ничего у него, стало быть, не вышло в монастыре, прогнали его желтые
монахи и слушать не стали.
Ишмик рассказывал, что наместник и вправду вел переговоры с горцами,
и не столько сам, сколько старший сын его, Кирен, юноша суеверный,
самоуверенный и любимый отцом до безумия: даром что болтали, будто мать
его Вашхог спровадил на тот свет.
Маанари спустился с гор по взаимной договоренности. Он раз грабил
пару деревень. Наместник поспешил ему навстречу. Горцы разграбили еще одну
деревню, поделили добычу, обрили у мертвецов головы и послали их в горских
повязках к двору, чтоб в столице не волновались. Затем наместник
провозгласил Маанари мирным горцем и победителем своего соперника, хотя
всех своих соперников Маанари победил года полтора назад.
Князь намеревался с налету захватить провинцию, но Иров день спас
Харайн. Шаманы ветхов заволновались: Ир-де объявился в этом году не
случайно. Кирен был в ярости, кричал, что появление Ира возвещает им
победу. Но князь Маанари был не преклонен и заявил, что не двинется из
лагеря, пока его шаман Тоошок не повидается с сыном Ира.
Ишмик, понятное дело, не знал, что шаман уже поглядел на Ира.
Ишмик говорил, и Шаваш думал, что просвещенный веец не станет красть
Ира. Этого ему не позволит ни разум, ни воспитание. Это преступление
чужака, горца, который и в самом деле верит в богов. Ведь каждый мыслит
бога по своему образу и подобию. Для вейца Ир - абсолютный мир, а для
горца - абсолютное оружие...
Монахам неслыханно повезло, подумал Шаваш, что кто-то из чиновников
убил судью и Ир остался в целле без присмотра. Иначе вместо дела об
убийстве судьи было б дело об убийстве желтого монаха... Горцы твердят
наместнику, что испугались Ира, а сами ждут только одного, - чтобы старый
Тоошок оборотился сыном Ира, тогда им и наместник не нужен.
Сквозь распахнутое окно в комнату плыл смоляной чад факелов,
оседланные кони стражников переминались под окном, да отчаянно бранился
Канасия, командир Айцаровых наемников. Люди его скучали в управе вот уже
полтора часа; два часа им выписывали еду, поставили казан с мясной
разваркой, и что же? Час назад зашел на судебную кухню вор, подхватил
казан с мясом - и был таков!
- Бардак, а не управа! - орал Канасия, и от голоса его сыпались
чешуйки с бронзовых ставней и завитки с карнизов.
На столе сиротливо лежали, придавленные нефритовым божком, восемь
приказов об аресте военачальников из списка Айцара. Приказы были
заготовлены загодя Митаком и Шавашем. Всего в войске было 14 старших
командиров. Пятеро из них не пользовались доверием Вашхога, один предпочел
донести о заговоре Айцару. Оставались восемь человек, предпочли предать
родину, но не своего покровителя. Кто-то из них не захочет живым идти в
тюрьму - остальные из тюрьмы наверняка живыми не выйдут.
Шаваш, однако, видел: Нан вежливо ловчит, не торопится ставить
подписи под ордерами, чего-то ждет. Вдруг инспектор слегка побледнел,
извинился и поспешно вышел, сжимая на груди пузатенькую гемму: Нан никогда
не носил амулетов, а тут вдруг, ввиду божественности расследования,
нацепил "лисий глаз".
Митак и Шаваш переглянулись: управляющий шепнул с легкой усмешкой,
что господин Айцар тоже любит помолиться перед важными решениями.
Потом перегнулся с трудом через спинку кресла и зашептал, что
племянник давно ненавидит дядю, ненавидит до безумия, до истерик, и,
видать, наконец нашел единственный способ разделаться с дядей, не
пострадав самому...
Нан вернулся бледный, быстро подмахнул ордера и попросил у Митака
проводника до арсамиковой переправы. Митак вежливо осведомился, что
инспектор собирается у переправы делать.
- Что-то мне подсказывает, - нехорошо улыбнувшись, ответил Нан, - что
господину наместнику уже сообщили об аресте Ишмика. И что он не стал
дожидаться, пока мы явимся его арестовывать, а поскакал к лагерю горцев,
через арсамикову переправу.
Перевозчик молча доил корову, исподлобья поглядывая на вооруженных
чиновников. Крупные глаза коровы поблескивали в темноте, чуть разбавленной
светом жирника, и в углу светился красный надзирающий глазок скотьего
бога. В деревне животные, идолы и люди жили все вместе, и почтенья перед
домашними идолами у крестьян было не больше, чем у средней хозяйки - перед
электроутюгом. Благо идол и утюг делали одно и то же: облегчали труд и ни
на какую таинственность не притязали.
Нан сидел на почерневшей лавке, удивляясь, как в такой темноте хозяин
не опрокинет молока. "Если я поймаю Кирена, даже Шаваш решит, что я
колдун", - подумал Нан, оглядывая набившихся в хижину стражников.
Нан рассеянно щурился, вспоминая управу наместника, ее прочные ограды
и башни, откуда удобно стрелять, и слуг, не столько преданных господину,
сколько боящихся кары за соучастие в его преступлениях. Да, наместник
прав, что не захотел бежать из города. Союзником князя должен быть не
беглец, а всемогущий чиновник. Да и кто знает, сколько людей погибнет при
штурме его управы? Нана успокаивала лишь мысль, что это будут люди
Канасии.
Перевозчик с громким стуком поставил корчажку с молоком на стол,
развернул вытащенный из ларя узел с плоскими лепешками и добавил ко всему
этому несколько луковиц.
- Больше ничего нет, уважаемые господа служащие, - сказал он.
Нан опрокинул в себя кружку молока и вышел во двор. Две луны, одна
другой упитанней, висели над крышей, лунные дорожки скрещивались, как лучи
от двух прожекторов, над мутной водой реки и пропадали в густых
тростниках, лягушки кричали что-то торжествующе-лягушачье, тихо шипели
водяные мыши, и от выволоченной на берег лодки пахло свежей рыбной
убоиной.
Нан не поленился протиснуться к дальнему углу навеса, заставленному
всяким хламом. Так и есть: там стояли бочки, доверху набитые серебристыми
пузанками, лов которых в это время был строжайше запрещен.
Нан пошел к хижине, отряхивая с платья мелкий мусор.
У двери он остановился и прислушался. Кто-то трагическим полушепотом
рассказывал басню про судью-оборотня Тувика; только вместо "Тувик" всуе
говорил "Нан".
Хоть о цели визита молчали, и то ладно.
