признать, такие истории обычно кончаются бегством, безо всякой выдающейся
уголовщины. Любовников не нашли, судебных отчетов это не красило,
судейские ходили в ожидании выволочки - и тогда-то вернувшийся из столицы
брат девушки подал заявление, что сестру соблазнил и увел именно Снет.
По его заявлению Снета арестовали и вернули в Харайн.
Соседка опознала его, в доме при обыске нашли вещи девушки, хотя сама
девушка исчезла.
Снет поначалу отпирался, но палки уговорили ею признать свою вину.
Снета обвинили в убийстве и разрушении семьи, лишили чина,
конфисковали имущество, - Шаваш присвистнул про себя, прочитав опись
конфискованного у скромного мелкого чиновника, - и приговорили к битью и
повешению.
Наутро после приговора, когда Снета вели на казнь, ему навстречу
попался желтый монах. По обычаю, судьба преступника в таком случае зависит
от милосердия монаха, и милосердие было оказано. Снета отвели обратно в
темницу и кинули в вонючую яму, где он провел полтора года в одиночестве,
если не считать компании крыс, менее недружелюбных, чем сторожа.
Но то ли опись конфискованного имущества была неполной, то ли друзья
Снета были достаточно надежны, чтоб не бросить его в беде: так или иначе,
через полтора года девица отыскалась в столичном казенном заведении. Она
показала, что бежала из дому с хахалем из соседнего квартала, а Снета
знать не знает. Хахаль смылся после года совместной жизни, и девице
пришлось заниматься любовью уже не для удовольствия, а для заработка.
Девица уверяла, что ничего не знает о судьбе отца, и что никаких вещей из
дому не брала. Девицу отпустили удивительно быстро, и даже выдали ей из
казны обратно кое-какое наследство. Она вернулась в Харайн, поселилась в
отцовском домике, и скоро нашла себе мужа, обновившего Веравенову лицензию
на продажу масла.
Шаваш послал стражников и за ней. Дело, было, конечно, не в том,
соблазнял ли Снет дочь торговца, а в том, кому чиновник по маслу помешал
сначала и кто ему помог потом.
Все так же не называя источников, Нан сообщил, что письмоводитель
Имия, маленький человечек с глазами, унылыми от работы и рисовой водки -
шпион аравана Нарая.
После этого Нан отправился на встречу с наместником, даже не
удосужившись пояснить, как следует обращаться с Имией.
Вот тут-то Шаваш обеспокоился не на шутку. Раньше ему казалось, что
Нан мечется и не может выбрать между двумя покровителями. В деле такого
размаха истину не созерцают - ее используют. Но двойная игра Нана давала
ему возможность сначала выяснить истину, а уж потом стать на сторону одной
из партий. Обычно причинно-следственная зависимость была обратной.
Но теперь, чем дальше, тем больше, чутье подсказывало Шавашу, что
происходит что-то не то: как будто Нан еще бескорыстно ищет истину, но уже
преследует при этом чьи-то партийные интересы. Все совершалось так, будто
в завязавшейся интриге участвовали три, а не две партии, и именно эта
третья предоставляла Нану совершенно неожиданные и одной ей ведомые факты.
Нана явно больше всего интересовало: как предотвратить смуту в
провинции.
Шаваша больше всего интересовало: чьи интересы представляет Нан?
Пространство Харайна слоилось и рассыпалось, жизнь уходила из
Верхнего Города, перегороженного запрудами ворот, как рыба из засоленного
канала, и господин наместник жил не в своей официальной резиденции, а в
городской усадьбе, безжалостно разрушая административную геометрию и
утяжеляя работу казенных рассыльных.
У ворот усадьбы, где неподвижно замерли двухголовые львы и стражники
в желтых куртках, паланкин столичного инспектора столкнулся с небольшой
кавалькадой. Сын наместника, Кирен, возвращался из военного лагеря, где
провел, по-видимому, ночь. Трое тысячников, чуть позади, почтительно
сопровождали не имеющего чина юношу, нарушая все писаные законы империи и
блюдя неписанные законы жизни. А рядом с Киреном ехал человек, в котором
можно было за версту признать горца, - так цепко он сидел на лошади, так
легко бежала лошадь под ним.
Юноши расцеловались, горец весело поднял коня на дыбы и поскакал
прочь, взметая красную пыль.
Нан неторопливо полез из паланкина, и мальчик, опомнившись, поспешил
навстречу инспектору. Дорожная пыль лежала на его белой расшитой куртке;
тонкое, прозрачное, как луковая кожица, лицо слегка покраснело от скачки.
Высокие каблуки, удобные для верховой езды, делали мальчика, к явной его
радости, несколько выше.
Мальчик был озабочен и печален. Он поглядывал на Нана с опасливым
восхищением: взгляд, который Нану часто приходилось видеть у людей
нижестоящих или считающих себя таковыми. Тонкие его пальцы нервно
поглаживали, как амулет, рукоятку кинжала за поясом: так, напоказ, носили
оружие только горцы...
Нан был бы не прочь узнать, о каком будущем гадал этот прелестный и
суеверный мальчик, и что разглядели его голубые глаза в теплых дольках
бараньей печени. Впрочем, Нан, в отличие от Шаваша, не имел никаких
претензий к церемониям Иттинь, коль скоро там больше не приносили
человеческих жертв: просто мальчику жизнь кажется похожей на заводную
игрушку, принцип которой надо разгадать и употребить с пользой.
Нан полюбопытствовал об ускакавшем спутнике. Кирен отвечал, что это
племянник князя Маанари, по имени Большой Барсук.
- Мы побратались и поменялись оружием, - ровным голосом, как о самой
обычной вещи, сказал Кирен, вытаскивая кинжал из-за пояса.
Запястье у Кирена было тонкое, девичье, кончики пальцев были выкрашен
хной. Нан знал - в детстве Кирен выпал из люльки, сломанная ножка не
хотела срастаться и сохла. В лицее мальчик часами скакал на ножке. Играл в
мяч, перепробовал все амулеты...
Нан повертел в руках кинжал и заметил, что в империи качество стали
не в пример выше. Кирен вспыхнул и возразил, что в империи кинжалы делают
в цехах и бумагах, а этот, с бронзовой собачьей мордой у рукояти, шаманы
купали в пяти золотых росах, и когда его вонзают во врага, собачья морда
радуется и лает. Господин Нан сухо заметил, что в империи тоже достаточно
колдунов, которые искупают кинжал в каких угодно росах, и что вон,
говорят, у Кархтара кинжалы умеют убивать сами собой.
- Шаманы горцев сильнее, - возразил Кирен. - Большой Барсук на год
старше меня, а уже убил семнадцать человек. Правда, в бою он убил только
пятерых, а остальных зарезали так, но все равно: ему служат семнадцать
душ, а в битве он может оборотиться волком.
Настоящее колдовство только там, где живут в естественном состоянии.
Горцы сохранили тайны, которые мы утратили, когда... когда...
- Когда государь Меенун стал искоренять военных чиновников, -
докончил за умолкшего юношу инспектор.
Кирен кивнул. "Вот и еще один почитатель естественного состояния, -
подумал Нан, - который, однако, не нашел бы общего языка с длинными
хлебами..."
Красноватый песок сада скрипел под ногами, аромат цветов не исчезал
даже в полдень, и висящая над городом жара, не выдержав соперничества с
цветущими деревьями и проворными лианами, убежала в кварталы Нижнего
Города. Ручейки растворили и смыли ее остатки в гигантскую серебряную
каплю пруда.
Ах, пруд - око Бужвы в саду наместника! По уставам, трижды в год
совершаются у него возлияния. По уставам писцам наместника положены
бамбуковые шляпы с широкими полями. Говорят, наместник любит поманить
писца пальцем и поджечь бамбуковую шляпу. Писец скачет из беседки прямо в
пруд, а наместник хохочет...
Все вокруг напоминало, что сады лежат вне пространства, как праздники
- вне времени. За их стенами пространство изобилия свернулось клубком у
ног власти, как будто важный сановник - как раз герой волшебной сказки,
который принес себе из-за гор чудесный персик, в плоде которого - баран; в
баране - корова; в корове - чин; в чине - достаток; в достатке - счастье.
Здесь павлины ходили с распущенными хвостами, похожими на искусной работы
ушанские веера; здесь ластились к чиновнику барасинги с кисточками на
ушках, давно истребленные алчными добытчиками. И плоды, как в Золотом
веке, спели в любое время - в теплицах.
Но худощавый юноша в запыленных сапожках на высоких каблуках был чужд
и игрушечной роскоши сада, и изощренному вольнодумству отца.
- А правда, - внезапно спросил он, - что вы лично схватили Азвета и
его разбойную шайку?
Нан улыбнулся.
- Истории с драками и убийствами вовсе не так занимательны, как это
кажется мальчикам в столичных школах. И боюсь, что шайку Азвета схватить
куда легче, чем князя Маанари с его варварами. Что вы скажете о его
лагере?
- Лагерь Маанари не уступает нашему, - сказал мальчик. - Каждый воин
Маанари вооружен коротким копьем, мечом и щитом, и несет с собой длинный
кол, и когда приходит на стоянку, втыкает кол в положенном раз и навсегда
месте. Где бы ни случилось расположиться, каждый воин знает, где воткнуть
кол и разбить палатку. Этот способ называется "способ четырех углов и
восьми стен", и его использовали государь Аттах и государь Вадунна, а
шесть лет назад - господин Андарз. Преимущество его в том, что каждый
солдат знает свое место, и лагерь вырастает в любой дождь и сумятицу.
Недостаток его в том, что он не применяется к особенностям данной
местности.
Мальчик остановился и стал чертить на дорожке.
- Чтобы получить тактическое преимущество над Маанари, - продолжал
мальчик, - я устроил лагерь сверху его и использовал способ Золотого
Государя. Если открыть шлюзы Черепаший и Бирен, мы затопим Маанари в
четыре с половиной часа. Я сам рассчитал напор воды: полководцу необходимо
знать гидравлику. А при северо-восточном ветре сильнее четырех узлов мы
можем применить способ огненной атаки. Для этого я приготовил десять
брандеров и сковал их цепями.
- Стало быть, - спросил Нан, - варвары - серьезная угроза?
- Варвары хороши в открытом бою и не умеют брать города. Нам нечего
опасаться, кроме предательства.
"А ведь если б не этот хромоножка, варвары разорили бы половину
Харайна!" - подумал Нан. Если б ему еще забыть половину прочитанного! И
как этот мальчишка уживается со своим отцом, благо сыновняя любовь
свойственна больше варварам и простолюдинам?
Юноша с лицом, тонким как луковая кожица, и с варварским кинжалом за
поясом стоял на садовой дорожке и глядел на столичного чиновника,
самолично арестовавшего грабителя Азвета - Великий Вей, чего только не
рассказывали об этом в лицее! Он ожидал, что инспектор похвалит его,
или...
Но Нан ничего не сказал мальчику, а если б сказал, многое бы могло
быть иначе.
Господин наместник выглядел еще изящней и благородней, чем на
кинопленке, и даже черные круги под глазами напоминали не столько о ночных
забавах, сколько о нездоровых с детства почках.
Полдень миновал, но одежда наместника была утренней и свободной. Он
был совсем один в резной, запеленутой шелком беседке, если не считать
мальчика с неопределенно-блудливым выражением лица, который сидел у его
изголовья и пощипывал лютню.
Наместник слегка поворачивал руку, любуясь перстнем с золотистым
гелиодором, - подарком столичною чиновника.
Кирен зачарованно уставился на перстень: а правда ли, такие камни -
самый лучший оберег, а откладывает их вместо яиц раз в триста лет черепаха
Шушу, далеко в северных горах?
Наместник засмеялся, снял с пальца перстень и сказал:
- Это работа ламасских мастеров пятой династии, потому что только они
умели делать вот такие завитки. А уж после, на Западе, завитки делали
