мне не нравятся те, кто пытается водворить правду путем убийств.
- Рад, что мы хоть в чем-то не сходимся во взглядах.
- У нас есть и еще более существенное различие. Тебе бы хотелось,
чтоб не было богатых, мне бы хотелось, чтоб не было бедных.
- Играете роль справедливого чиновника, а?
- А что плохого в справедливых чиновниках? По-моему, это один из
пунктов вашей программы.
- В них ничего плохого нет, поэтому их и не бывает.
- А ты представь себе, что я - один.
Кархтар запрокинул голову и расхохотался.
- Ну хорошо, - сказал Нан, - я не идеальный чиновник, а араван?
- Что араван?
- Я спрашиваю, как ты относишься к аравану?
Кархтар насмешливо сощурился.
- Ага! Так вот что вас интересует. Наверху играют слишком сложно: кто
за аравана, кто за наместника. Я играю просто: я за народ.
- А мне за народ - нельзя?
- А ты докажи, что ты за народ.
- Как?
- Отпусти меня.
Нан засмеялся.
- Я не советую тебе чересчур отождествлять благо народа и
собственное. Так ведь делают как раз те чиновники, которых ты не любишь.
Кархтар опять закусил губу. Нан было подумал, что бывшему трактирщику
не по душе его слова, но лицо бунтовщика стало, как белая яшма, и зрачки
уже выворачивались куда-то вверх... "Велено ж было - не уродовать", - со
злобой подумал Нан о стражниках.
Нан отсчитал из маленького серебряного флакона тридцать терпко
пахнущих, вязких капель, - это вам не какая-нибудь химия, а все восемью
восемь небесных трав, - и присел на корточки перед Кархтаром. Тот,
понемногу приходя в себя, замотал головой, но потом забулькал и жадно
опростал чашку. Нан подождал.
"Ничего-то он мне не скажет", - думал про себя инспектор, глядя в
холодные, навыкате, глаза мятежника.
- А если я тебя отпущу, что ты будешь делать?
Кархтар молчал.
- Ну?
- Если ты думаешь, что я пойду в монахи или милостыню буду просить,
то ты ошибаешься, инспектор. - Кархтар опять вспомнил, что бунтовщик
должен тыкать чиновнику. - Доверившихся мне я не могу обмануть, а прощения
мне заслужить нечем и незачем.
- Три войска, - сказал Нан, - в Харайне. Правительственные войска,
горцы и твои люди. Когда будут драться первые два, на чьей стороне будешь
драться ты?
Кархтар молчал.
- Князь Маанари не оставил после себя в крестьянских житницах ни
одного зернышка - вам уж, верно, донесли об этом.
Кархтар молчал.
- Ведь это - помилование. Тебе и всем - всем мятежникам.
Кархтар пошевелился, но ничего не сказал.
Нан встал, и вытряхнул из рукава свой собственный жалованный кинжал,
повернул Кархтара и принялся разрезать на нем веревки. Кончив работу, Нан
поднял его за шкирку, как котенка, и поставил на ноги. Тот стоял,
неуверенно потирая руки и неосмысленно улыбаясь. Нан стряхнул конопляную
прядку с лезвия кинжала и сунул его в рукав бунтовщика, потом схватил его
за руку и повел вон из кабинета; Кархтар шел послушно, не рыпался, и в
рукав за кинжалом не лез. Они прошли по каменному коридору, вышли в сад и
направились к черной калитке, выходящей на канал. Нан отпер калитку, но в
последний миг, вывернувшись, уперся руками в проем, заградив Кархтару
путь. Оба оказались лицом к лицу. Нан почуял слабый запах пота и крови,
мятежник - аромат изысканных духов.
- Твои люди, - сказал Нан, - следят и за войском кочевников. Если вы
захотите что-нибудь сообщить мне, предложить или потребовать, пошлите
человека в дом красильщика Нушка по улице Мира, восемнадцать, а если не
боитесь - прямо в управу. Если вам нужна власть - советую идти к горцам, а
если вам и в самом деле жалко народ, который грабят чиновники, то, может
быть, вы вспомните, что горцы грабят еще страшней.
Нан посторонился и выпустил руку Кархтара. Тот, быстро и не
оборачиваясь, зашагал вниз, к каналу, где у берега качалась двухместная
плоскодонка.
Нан следил за ним, прислонившись к стене. Канал был пустынен, и в
саду, Нан был уверен, их тоже не углядел никто.
Кархтар уходил, унося в кожаном мешочке с амулетом передатчик. Нану
очень не хотелось отпускать Кархтара, но ему было необходимо знать,
увидится ли бунтовщик с араваном Нараем. Увидится - значит, Иров день был
лишь генеральной репетицией настоящего мятежа с сыном Ира во главе; не
увидится - возможно, захочет заслужить прощение, сражаясь против горцев.
А Снета все не было и не было в харчевне Лазурной Чаши, и Шаваш
наконец заглянул туда сам.
Пухлая опрятная хозяйка принесла разваренного толстолобика, рис и
фрукты. Шаваш напрасно звякал кошелем. Женщина уперлась: харчевня, мол,
для ткачей, и мясо в лицензии не значится.
Шаваш уныло ковырял костлявую рыбку, плодившуюся в каналах так же
щедро, как рис на полях... Пестрая бумажная ткань оттопыривались на
стенах. От глиняного пола тянуло холодком. Компания в левом углу весьма
натурально изображала за казенный счет затянувшуюся встречу земляков...
Над ними висел гостеприимец Аннувата и по указанию пружинки качал головой
входящим. Птичий клюв Аннуваты был отбит, и хозяин для незаметности
подвесил под ним курильницу. Из курильницы шел дешевый густой дым, но
отбитый клюв был виден все равно.
Все предписания касательно отделки порогов и балок были соблюдены
тщательно, так, как их соблюдают только в притонах. Где-то здесь, за
синими тростниковыми дверьми и бархатными кистями амулетов, играли в
карты, или бросали кости, или иным образом нарушали государственную
монополию на владение случайностью.
Бесклювый Аннувата качнул головой, и в двери возник человек, с
которым Шаваш виделся на погребальной церемонии в управе и уж никак не
ожидал встретить здесь: господин Нишен, начальник ведомства церемоний и
обрядов, близкий друг господина аравана.
"Кого он здесь ищет - меня или Снета?" - подумал Шаваш. А господин
Нишен уже спешил с виноватым удивлением ему навстречу. И пока чиновники
говорили положенные слова, толстолобик исчез; на холщовой скатерти
заскворчали истомившиеся в винном соусе перепелки, выросла струганая горка
из баранины, из зелени высунулись мертвенно-белые кольца угрей и зажелтел
масляными прожилками пузанок.
Господин Нишен уселся, мечтательно закатив глаза.
- Во всем Харайне, - сказал он, назидательно подняв палец, - во всем
Харайне только здешняя хозяйка умеет томить перепелок по-инисски.
Шаваш со всею серьезностью кивнул: ну как же, это чтоб поесть
перепелок, пожаловал сюда глава обрядового ведомства...
Тут они немного поговорили, и господин Нишен попросил за одного
начальника суконного цеха, который позавчера плеснул в глаза мастера
кислотой за то, что тот отказал ему во взятке. Дело должен был
расследовать Нан, а ведь с каждым может случиться такая беда, особенно с
человеком вспыльчивым, если он прав. Шаваш отвечал, что тем и драгоценна
должность Нана, что благодаря ей можно совершать добрые дела, и они быстро
договорились, что доброе дело будет стоить начальнику двести золотых.
- А что, - спросил Шаваш через некоторое время, обсасывая пряное
крылышко, - говорят, господин Айцар ладит с горцами лучше официальных
властей?
Господину Нишену вопрос пришелся по душе. Он отвечал, что Айцар в
молодости был скромным посвященным при храме Шакуника, а храмовое
благосостояние держалось торговлей с горцами. Господин Айцар месяцами
пропадал в горах, и, надо думать, связей с тех пор не растерял...
Шаваш внимательно поглядел на собеседника. Что ж он: не знает о
баржах, пришедших в поместье Айцара из горского лагеря? Или знает и о
баржах, и о том, что Шавашу про баржи известно, и не хочет казаться
чересчур осведомленным?
- Формально айцаровы рудники - храмовые земли Шакуника, - продолжал
господин Нишен. - Заливными лугами они там, что ли, значатся... А когда
храм погиб, многое перешло к Айцару...
Господин Нишен явно хотел рассказать об Айцаре много интересного. Не
напрасно он, стало быть, водил дружбу с Митаком, управляющим Айцара. Древо
дружбы принесло плод познания, как любили официально выражаться в старину.
Храм Шакуника...
Шаваш кое-что знал о скандале, приключившемся в царствование покойной
государыни: хруст костей и денег; вещие сны; казенные удавки, выкупленные
скорбящими родственниками, и перстни с ядом-каркамоном, перстни, пахнущие
горьким миндалем: редкий сановник не носит их при себе, а стража не спешит
срывать их с дрожащих пальцев арестованного. Самоубийство настоятеля
провинциального храма было не самым эффектным эпизодом драмы, разыгранной
по приказу вдовствующей императрицы. Женщина с обычной патологической
жестокостью отстаивала от сына власть, на которую, в общем-то, не имела
никакого права.
Кончилось все дело тем, что монахов обвинили в том, что они подменили
наследника трона - барсуком. Казнили и подмененного барсука, и монахов.
Шаваш справился о подробностях: как именно удалось Айцару уцелеть и
преумножиться при скандале?
Но господин Нишен, похоже, все-таки не знал, что в точности случилось
двадцать лет назад, а недостаток своих знаний поспешил восполнить общими
рассуждениями.
- Народ, - сказал чиновник, - грязная скотина. Когда начинался мир,
народ сажал ровно столько, сколько надо съесть самому. И не будь
чиновников, которые требуют с него лишнего, он никогда бы лишнего не
сажал. И не было б тогда ни гробниц, ни статуй, ни изумительных дворцов,
ни книг, наполненных дивными словами, и все крестьяне ойкумены сидели бы,
как сырые варвары, у которых нет ни чиновников, ни искусств, ни наук. И в
древние времена зодчие и книжники были благодарны государству, понимая,
что выказывают себя великими благодаря дотациям государей!
Тут спустилась хозяйка и принесла пирог, украшенный орехами и
измышлениями из взбитых сливок. Шаваш подмигнул красивой хозяйке и ущипнул
ее.
- А теперь, - продолжал Нишен, - когда чиновники научили их
производить больше, чем надо, они жалуются, что чиновники забирают излишек
себе. Народились людишки, лезут во все щели, одним глазом подражают
чиновнику, а другим - ненавидят. Выйдешь на рынок, только и слышишь от
всякого сапожника: "Друг мой! Спеши сюда! Это мое удовольствие - оказать
вам услугу!" А на самом деле это ни что иное, как свинское притворство,
потому что чиновнику, действительно, доступны благородные чувства, а
сапожник делает сапоги не из стремления к добродетели, а ради собственной
выгоды.
Тут Шаваш подцепил с серебряного блюдечка пузанка с красным пером, и
запил пузанка теплым вином Харайна.
- А еще хуже люди вроде Айцара, - согласился Шаваш, - ссужают деньги
в рост, превращают крестьян в рабов, обирают народ.
- Ах, - сказал горько господин Нишен, - если бы они обирали народ,
это еще четвертушка беды! Но вот вы посудите: казна берет у крестьян масло
в зачет налога, перевозит и продает его за пять ишевиков. А Айцар продает
масло по три ишевика, и при этом никаких налогов не берет, а, наоборот,
платит за кунжут и оливку!
- Ну и прекрасно, - сказал Шаваш, - пусть продает. А мы его посадим
за нарушение масляной монополии.
И Шаваш разломил дыньку-кургун: а сердцевину у дыньки уже вынули и
залили медом, и на сердце Шаваша стало сладко от этой дыньки, как от
взятки в праздничный день.
- Мы его посадим, - согласился Нишен, - но родится новый Айцар, и с
каждым новым Айцаром нам будет все труднее доказывать, что тот, кто
продает по три ишевика, вор, а кто продает по пять - благодетель, потому
что ничто на свете не беспредельно, даже глупость народа. И в конце концов
