и все вдруг оказалось очень похоже на Мерриленд, только вместо калильных
ламп были электрические - и не было обязательной пальмы в кадке. Чуть
позже тот же самый фотограф прямо у них на глазах поменял в паспортах
фотографии и с полчаса, вставив в глаз лупу, рисовал печати, а потом
сделал оттиски нагретым медным штампом. Алик расплатился долларами, сунул
тепленькие еще паспорта во внутренний карман своего синего в едва заметную
полосочку пиджака, помахал рукой, хлопнул Глеба по плечу: "Теперь можно и
в аэропорт!" Но на улице задумался и долго молчал.
- Нет, - сказал он, наконец. - Все-таки - поезд.
- Почему?
Пожал плечами, поморщился:
- Не знаю. Предчувствие, наверное... А потом - самолеты хоть редко,
да бьются. Было бы страшно обидно потерять тебя так глупо.
- Я не часы, чтобы меня теряли, - огрызнулся Глеб.
- "Потерять" - это военный термин, - сказал Алик. - А ты, конечно, не
часы...
- Более ценная вещь, да?
- Ты не вещь.
- Ну, почему же? Я - человек-вещь. Где-то во мне что-то скрыто.
Здесь, - он ткнул себя пальцем в лоб. - Или здесь, - в грудь. - Или здесь,
- показал открытую ладонь. - Что-то отдельное от меня, совершенно мне не
нужное... И это оно имеет ценность, и это его так страшно потерять, и это
за ним все гоняются. А я сам - так... говно какое-то... придаток... И
только один человек... одна... которой - неважно, есть или нет... одна...
Алик молчал, и Глеб оборвал, себя. Заставил заткнуться. Лицо Алика
было белым.
- У тебя хоть это есть, - прошептал он. - А у других... у меня...
- Зато с тобой не обращаются как с фарфоровой вазой, - сглотнув,
сказал Глеб.
- Это ведь так... только сейчас. И вообще - неважно. Знаешь, ведь все
неважно. Пойдем отсюда, пожалуйста. Пойдем. Надо двигаться. - И потом,
через много шагов: - Ты прав, Глеб. Прости. Но тебе, боюсь, так и придется
жить - с этим. Уже ничего не поделать.
- Да, наверное, - Глеб кивнул - почти спокойно. - Бывает же так...
Алик поднял руку - и зеленый длинный автомобиль мягко остановился
около них, покинув беспрерывный поток, нудно текущий по серой дороге. Все
то же самое, подумал вдруг Глеб, только здесь - быстрее.
Музыкальный аппарат рядом с водителем работал слишком громко. Глеб
забыл, как он называется. Тонкий мужской голос пел по-английски: "Никто
никогда не умирает..."
- Нездешние, ребята? - оглянулся водитель.
- Из Москвы, - сказал Алик.
- О-о. Ну и как там нынче? Прижал, говорят, Андропов-то?
- Было по зиме. А теперь - так. Слегка. Кисель, в общем.
- Щас пассажир анекдот рассказал. Смешной. Склеил американец
москвичку, о цене договаривается. Пятьдесят долларов хочешь? Нет, говорит.
А сто? Не-а. А пятьсот? Не хочу. Так чего же ты хочешь? Уберите "першинги"
из Европы!
Алик вдруг захохотал. Глеб засмеялся, вторя, хотя ничего не понял.
- Что, не слыхали? - обрадовался водитель.
Они еще о чем-то говорили с Аликом, но Глеб уже не слышал. Страшно,
думал он, я здесь всего четыре дня, почти все время просидел в четырех
стенах, слушая это их радио и читая газеты... и мне уже безумно скучно
здесь. Конечно, я неправ. Но мне совсем не хочется глазеть вот на эти
темно-серые громадные дома с дурацкими колоннами, и мне совсем неинтересны
эти машины, все внутренне одинаковые, а внешне хищные и неискренние, и
даже эти люди, выросшие и живущие среди этих зданий и этих машин. Я
неправ, несправедлив. Но что-то, наверное, есть от истины в этих первых
ощущениях...
Зал с окошечками касс был полон. Алик поставил Глеба в хвост очереди,
а сам пошел искать "альтернативный источник" - так он выразился. Через
полчаса вернулся, похлопал Глеба по плечу - этот жест уже почти перестал
его раздражать - и пошел к выходу. Глеб догнал его на улице. Алик
останавливал такси.
- Готово?
- Да, вполне. Завтра вечером...
- И что?
- Не знаю... Опять какие-то предчувствия.
- А-а... Знаешь, Алик, когда я стоял, мне пришла в голову одна мысль.
Я все думаю о свойствах пыльного мира... промежуточной зоны - так ты ее
называл? Так вот: я ни разу еще не пытался перейти в него, находясь в
чем-то движущемся. А из того, что я успел понять, вытекает одна очень
интересная вещь: этот мир непостоянен, он меняется в зависимости от того,
из какой точки ты в него попадаешь. Не то чтобы кардинально, но все не...
- Ты хочешь сказать, что у вагона, скажем, тоже будет... э-э... тень?
- Да. И у движущегося вагона - движущаяся.
- И в то же время все эти вагоны валяются под откосами, если
подходить со стороны...
- Вот именно. И я хочу попробовать сейчас.
- В машине?
- Да.
- А если машина просто превратится в эту самую пыль, и ты
грохнешься...
- Я подгадаю под самую малую скорость.
- Давай не будем рисковать, а? Подождем до Палладии?
- Да нет. Раз уж мне в голову пришло - я все равно сделаю. Не смогу
удержаться. Тем более - вдруг пригодится?
Он сделал это, и едва не случилась катастрофа: машина и сидящие в ней
переместились в пыльный мир, и водитель затормозил в испуге, и тогда Глеб
поскорее вернул всех обратно, это заняло секунд пять, но на перекрестке
уже все поменялось, и лишь чудом две машины не врезались в их такси,
начался скандал, таксист не мог ничего сказать, сидел пришибленный, потом
повернулся к пассажирам и развел руками: все, парни, больше не ездок я,
глюки начались... Они оставили его, расстроенного, и пошли пешком -
оставалось немного.
- Все это надо пробовать, - упрямо сказал Глеб.
- Нет, хватит. В Палладии.
- Ты что, ничего не понял? Сколько весит машина?
- Елки-палки... - Алик споткнулся. - Больше тонны... Пудов
восемьдесят. Гле-еб!..
Он промолчал. Ничего не было ясно, все запутывалось и отрицало одно
другое.
- Извини, - сказал он спустя какое-то время. - Я устал. Мне...
- Ты потрясающе держишься, - сказал Алик.
- Нет, - Глеб покачал головой. - Это другое. У меня просто... шоры.
Вот здесь, - он провел рукой перед лицом. - Я ничего не вижу. Не понимаю.
Но я очень боюсь, что скоро начну понимать. И тогда будет плохо.
Он не стал рассказывать, какие сны ему снятся.
Впрочем, Алик бы его понял едва ли.
(Алика, бывшего старшего лейтенанта госбезопасности Альберта Величко,
ныне беглеца и изменника, беспокоили другие проблемы. Он чувствовал, что
попал в песчаную яму. Допуская в принципе, но не очень веря в то, что их
вычислят в Хабаровске - ну, очень трудно представить, что предатель,
похитивший четверть миллиона долларов и заполучивший в свое распоряжение
лучшего мире пенетратора, отправится не в Америку, не на Гавайи с их
черным песком - ах, какие ясные представления о рае у советского человека!
- а рванет в диаметрально противоположном направлении и выскочит на свет
Божий в Хабаровске, занюханном и мерзком. Зачем нашему человеку Хабаровск,
когда у него такие башли в кармане и пропуск через все границы мира?
Именно так и рассудило начальство, и еще долго взрыв базы под
Владивостоком приписывался Гоше Паламарчуку, то ли впавшему в
умопомрачение, то ли выразившему так свое несогласие с генеральной линией.
Туров выдвинул версию, что Паламарчук и Величко действовали в сговоре,
синхронно, но Величко кинул Гошу и удрал с деньгами - в Америку, ежу
понятно, - после чего Гоше оставалось только самосожжение... Но в
дальнейшем, расследуя дело, Туров столкнулся с явными несообразностями, а
когда обнаружил неподалеку от трупа Гошиного напарника две гильзы от
метчисоновского карабина - понял, что все происходило совсем не так... Но
это было много позже. Нет, главным образом Алика беспокоило другое: шел
сезон ловли "гонцов", собирателей и перевозчиков "ханки", и на всех
возможных путях вывоза стояли заставы: трясли багаж, проверяли документы.
Сеть была, конечно, реденькая, но как раз в реденькую-то по закону
подлости - и можно было влететь. А бросать просто так полпуда долларов и
добрый пуд золотых монет и меррилендских ассигнаций почему-то не хотелось.
Зря, что ли, таскали на себе такую тяжесть?..)
Противник нападения не ожидал, поэтому среди атакующих жертв не было.
Четверо бредунов были убиты, двое - обезоружены и связаны. Вильямс лично
осмотрел номера отеля и служебные помещения. На шестом этаже четыре
маленьких номера были оборудованы под тюремные камеры. Все они были пусты.
Дин нащупал проход в Старый мир, но Вильямс не разрешил туда заглядывать.
Если верить карте сопряжений, по ту сторону должен быть океан. Проход же в
Эркейд Дин не нашел, да и некогда было искать...
Когда вынесли все бумаги, не слишком далеко спрятанные, и вывели
пленных, Вильямс достал из подсумка большую серебряную флягу, отвинтил
колпачок и высыпал на истлевший ковер в холле кучку тонкого белого, очень
легкого порошка. Потом сложил несколько спичек шалашиком на краю этой
кучки, зажег еще одну, поднес желтый огонек к крошечному костерку. Пламя
занялось сразу. В первый момент оно было обычное, желтоватое, с дымком.
Потом, коснувшись порошка, преобразилось. Цвет его стал молочно-белый, оно
вытянулось и перестало вздрагивать. Было видно, как обращается в ничто
толстый ковер и пол под ним. Вильямс тяжело встал и побрел к выходу. Через
полчаса от этого здания не останется даже пепла...
- Глеб у них был, - дрожащим голосом сказала Олив, как только он
подошел к ней. - Пытались обработать его по-своему, но какой-то их же
человек освободил его, похитил - и ушел с ним. А Светти они не поймали.
- Это хорошо... - задумчиво сказал Вильямс. - И что, Сол? Куда ты
теперь?
- В Тристан, - без малейшей паузы ответил Сол.
- Думаешь, перешла горы?
- Девять из десяти.
- Ладно... Все, уходим отсюда. В том же порядке. Этих - в середину.
Эзра, Хантер, держите их на мушке и стреляйте без предупреждения.
- Сэр, - сказал один из пленных, вздернув голову, - вы не имеете
права так обращаться...
- Имею, - сказал Вильямс, приставил револьвер к груди пленного и
нажал спуск. Тот рухнул, судорожно подтянул ноги и замер. - Вопросы будут?
- повернулся полковник ко второму.
Второй помотал головой. Потом отвернулся, и его вырвало.
- Эта земля - наша, - сказал Вильямс громко. - Мы вас сюда не звали.
Никто ничего не ответил.
Пламя вырвалось из окон и принялось поглощать стены.
- Уходим, - повторил Вильямс.
Здесь распоряжались всем какие-то одинаково огромные женщины в сером.
Светлану раздели и вытолкали в слишком светлую голую комнату без окон. У
одной стены находилась деревянная скамья, вдоль другой шла труба с
кранами, и под кранами на железных стойках стояли мрачные тазы. Мойся,
равнодушно сказала одна из серых великанш и кивнула на сверток:
истонченное, но еще целое полотенце, прядь мочала и комок черного мыла.
Голову мой как следует, завшивела, небось, в лагере... а то острижем по
ошибке, у нас это быстро...
Вода была почти нестерпимо горячая, и Светлана мылась с великой
радостью, с неожиданной для себя радостью - она была уверена, что уже
никогда не испытает в неволе этого чувства. А мыло восхитительно пахло
табаком и дегтем - как в детстве, как в лагерях - но не тех, для
интернированных, а военных, солдатских, честных. Летние маневры...
поорудийно!.. и - вскачь по дикой траве, по ковылям, что коню по брюхо...
и боцман Завитулько со своими историями о том, чего просто не могло быть
на этом свете... Наконец, понукаемая, она растерлась полотенцем, надела
