ожиданием. Если так, то тюремщики просчитались: вначале Глеб приходил в
себя после пропущенных ударов, а потом - весь ушел в грезы. Он вновь и
вновь, минуту за минутой, вспоминал эти три последние недели, доводя себя
до галлюцинаций. А в минуты просветления - пытался сопоставлять то, что
знал, с тем, что произошло с ним самим; пытался вычислить, кто его
тюремщики, и предположить, чего они от него потребуют... Было ясно,
например, что они "родственники" тому матросу, говорившему по-русски и
тащившему на себе пуд золота, так как сами обитали в пыльном мире и
говорили, кажется, тоже по-русски. Так ему, по крайней мере, слышалось
через дверь. Тот, кто приносил еду и выносил ведро, не говорил совсем -
вряд ли потому, что не умел. Он был неприятного вида, низколобый и
длиннорукий. Один раз, когда Глеб лежал в полудреме, кто-то вошел в
камеру, и Глеб попытался рассмотреть его из-под век, но ничего не
получилось: было слишком темно. Вошедший постоял, потом тронул цепь.
Вышел. За дверью неразборчиво забубнили.
Так прошла, наверное, неделя.
(В действительности - меньше четырех суток. Лампочка включалась и
выключалась так, чтобы получались короткие и неодинаковые дни и еще более
короткие неодинаковые ночи. Тюремщики знали толк в психологической ломке;
может быть, они и достигли бы цели, но время их поджимало. Они начинали
торопиться...)
И наяву, и во сне Глеб крутил и крутил в голове известные ему факты,
подгоняя, как в головоломке, причины к следствиям, выступы к пазам...
потом рассыпал все и начинал сначала. Но кое-что оставалось. И в какой-то
момент, оборвав кружение мыслей, он приказал себе запомнить навсегда и
выполнять железно: этим - не верить. Валять дурака, соглашаться со всем на
свете - но не верить ни на грош, ни на мышиный хвостик... пусть
предъявляют любые доказательства, пусть делают что хотят... Он лежал и
пытался представить себе, какие именно доказательства они будут
предъявлять, и ему делалось плохо.
Потом все вновь закружило и понесло. Светящиеся нити пронзали
пространство, соединяя матроса на мосту и джентльмена перед зеркалом,
подброшенный нож и нож, выдернутый из столба; в сплетении многих нитей
сидел крещеный татарин Байбулатов, а где-то вне всего странствовала, ни за
что не задевая, чета настоящих Голицыных. Убитый мастер Бернсайд стоял
чуть в стороне, деликатно прикрывая рукой перерезанное горло, и со
спокойным любопытством наблюдал за маневрами мысли. И полковник, стоя
спиной к сцене, казалось бы, не делал ничего...
На этом Глеба растолкали.
Каморка была полна людей, воняло пылью, потом и табаком; светильники
под потолком не включали. Наискосок, ближе к двери, стоял небольшой стол,
на столе горела лампа с непрозрачным абажуром; конус света в поднятой пыли
казался реально существующим и твердым.
Вышел один человек, унося ведро, и оказалось, что толпа рассеялась и
кроме Глеба остались лишь двое. Один сел за стол, позади светового конуса,
и исчез - остались лишь руки. Второй вновь встряхнул Глеба:
- Встать! - по-русски. Так и есть...
Глеб медленно, стараясь казаться оглушенным, поднялся.
- К столу!
Он медленно, волоча ноги, сделал несколько шагов, остановился.
- Сесть!
Опустился на походный парусиновый табурет.
Человек встал сзади. Глеб чувствовал его всей спиной, шеей, затылком.
- Итак, господин Марин, - сказал другой, тот, невидимый, спрятавшийся
за свет, - вы меня понимаете? Вы слышите и понимаете, да?
Знают, подумал Глеб. Или догадываются, что одно и то же. Какие-то
нити в схеме стали ярче, какие-то лопнули и исчезли.
- Я... да... - он постарался, чтобы голос плыл.
- Какое сегодня число?
- Число... Не знаю.
- Попробуйте вспомнить.
Глеб изобразил, что пытается вспомнить.
- Я... не могу...
- Скажите наугад.
Это был хороший вопрос.
- Тридцатое... тридцать первое. Примерно так.
- Хорошо. Вас что-то беспокоит?
- Да. Болит - здесь. - Он приложил скованные руки к правому боку. - И
- голова. Чужая. Сны тоже чужие. Не мои.
Он уже настолько привык к контрастному освещению, что смог увидеть,
как человек за столом поднял взгляд на того, кто стоял за спиной, и
покачал головой.
- Мы вас, конечно, вылечим, - сказал сидящий. - А сейчас скажите, что
побудило вас изображать из себя опасного государственного преступника?
И с этими словами он развернул абажур лампы так, что весь свет ударил
Глебу в лицо. Глеб зажмурился.
- Не знаю... - простонал он. - Уберите это. Глаза...
- Привыкнут, - успокоил допросчик. - Так я вас слушаю.
- Но я не знал... Я думал - это просто поддельные паспорта...
- Не поддельные, - в голосе послышалось почти искреннее сочувствие. -
Неосторожно вы поступили, Глеб Борисович, неосмотрительно. Разве же можно
доверять сотрудникам департамента охраны?
- Я не понимаю ничего, - сказал Глеб. - Зачем вы меня мучаете? Зачем
все это?
- Да разве ж это все? - весело сказал допросчик. - Это даже еще не
цветочки...
- Дайте мне лечь, - сказал Глеб. - Я сейчас упаду...
- Поймаем, - сказал тот, что стоял за спиной.
- Объясняю, - сказал допросчик строгим голосом. Руки его вдруг как-то
судорожно вцепились одна в другую. - Вас обманули. Подставили. Вы
обеспечиваете алиби опасному преступнику. За его плечами уже десятки
зверских убийств. А сейчас он готовит покушение на сэра Карригана,
будущего президента. Операцию проводит Департамент охраны Палладии,
тамошняя тайная полиция. Потому что сэр Карриган заявил, что будет
бороться с рабством во всем мире. И вам, сыну известного вольнодумца и
убежденного республиканца, не пристало помогать им в этой грязной игре.
- Я никому ни в чем не помогаю, - сказал Глеб медленно, будто читая
неразборчивую надпись. - Я купил две пары фальшивых паспортов, и все. Я не
мог путешествовать по своему...
- Почему же?
- Этого я не скажу.
- Да бросьте вы. Можно подумать, что мы не знаем... Леди Стэблфорд
необыкновенно хороша в постели, не так ли?
- У меня скованы руки...
- Дружок, - добродушно прогудел тот, что стоял за спиной. - Да даже с
дубиной ты был бы для нас не опасен. А наручники - это так: символ
принадлежности к тем, кого бьют. Понял?
Глеб не стал отвечать.
- Понял, я тебя спрашиваю?! - и Глеба пронзила раскаленная проволока.
Потом сквозь звон и плывущие клочья он услышал:
- ...подожди пока. Он и сам... Глеб Борисович? Продолжим нашу беседу?
- Что вы хотите? - выдавил Глеб.
- Чтобы вы серьезно подумали, стоит ли быть нашим противником.
- Я ничей... не противник...
- Это не так, и тому есть доказательства. Но об этом позже. Сейчас я
вам скажу одну вещь, а вы ее обдумайте как следует. С этой секунды
безопасность леди Стэблфорд находится полностью в ваших руках.
- Объясните.
- Нет-нет, думайте сами.
- Я хочу ее видеть.
- Хотеть не вредно. - И, видя, что Глеб не понял, пояснил: - Вы ее не
увидите. По крайней мере, сейчас.
- Почему?
- Не заслужили.
- Кто вы? И что вам от меня надо?
- Хорошо. По пунктам. Мы - отлично информированная и практически
всемогущая организация. Мы боремся с рабством, тиранией,
несправедливостью, отсталостью. Путь к власти нам уже открыт, и через
десять лет никто не узнает этого тихого мира...
- Так. И?..
- Нас интересуют ваши способности. Есть основания полагать, что они у
вас не врожденные, а приобретенные.
- Вы ошибаетесь.
- Проверим.
- Значит, вы хотите как бы соединить нас со Старым миром?
- Как бы да. Вы там были?
Глеб покачал головой.
- Там есть на что посмотреть. Ну вот, узнаем друг друга получше,
тогда...
- И все равно - я должен увидеть ее.
- Настаиваете?
- Да.
- Хорошо. В таком случае, без какого глаза вы хотите ее увидеть: без
правого или без левого?
Глеб сжал челюсти, напряг плечи. Потом обмяк.
- Вот, значит, как...
- Именно. Вы не в том положении, чтобы настаивать на чем-либо.
Понимаете? Такая это игра. Вас ведь никто не вынуждал начинать ее. Так что
- доигрывайте, а там - платите проигрыш... или огребайте выигрыш. Как
повезет. - Он помолчал и добавил: - Будете делать все, что велю, - разрешу
писать письма.
- Буду делать, - сказал Глеб. - Где она?
- В хорошем надежном месте. Там сухо и тепло. Довольны?
- Письма, - сказал Глеб. - А потом? Когда я смогу ее увидеть?
- Когда мы будем вам полностью доверять. А уж через какое время -
зависит полностью от вас.
- Хорошо, - сказал Глеб твердо. - Что я должен делать?
- Сегодня - как следует выспаться. Работу начнем завтра.
- Тогда - снимите кандалы. Спать мешают ужасно.
Допросчик опять посмотрел на того, другого, за спиной, и тот,
наверное, кивнул.
- Давайте руки, - сказал допросчик. - Но помните: малейшее нарушение
с вашей стороны - и эта дама станет чуть менее привлекательной.
- Это я уже понял, - сказал Глеб. - О-ох, как натерло... И еще: не
распорядитесь, чтобы горячей воды дали? Тяжело таким грязным жить...
Первую ночь провели в море, было тихо, но на другой день ветер
понемногу набрал силу, погнал волну - и капитан Арчи, так его звали, повел
йол к берегу. Там есть где воткнуть кол, сказал он, и сестра его Дорис
солидно кивнула: да, есть. Они были странной парой. Арчи и Дорис. За
долгие годы совместного промысла они выработали свой язык и лишь в особо
сложных случаях прибегали к английскому, используя отдельные слова и
полуфразы. Зато в разговоре с посторонними, не владеющими их языком, они
становились обстоятельны и велеречивы. А то, что лексика отличалась от
общепринятой - так на то оно и море.
Сорок часов в тесной лодке вымотали Светлану - не физически. Она
спокойно переносила и качку, и соль. Но полная невозможность уединения; но
вспыхнувшее полузабытое: плотно, один к одному, спящие на палубе, и кто-то
из них уже не проснется, и запах рыбы, смолы, горячего мокрого дерева,
гнили и пота, и непрерывный надрывный плач, и скрип уключин, и тихие
усталые проклятия, и тоска, и тоскливые песни по вечерам, и даже веселые
песни все равно поются тоскливо... чужбина была впереди, была, но не
ждала... и самоедские мысли: дура, дура, дура, испортила все, и даже
последнюю ночь - и ту испортила... перегнуться бы через борт - и на дно
ключом... Что-то не пускало. Но думать об этом было легко, и она стала
думать именно об этом.
Олив заметила перемену в ней: Светлана вдруг перестала метаться -
телом и духом - и погрузилась во что-то завораживающее. Это тревожило, но
сделать нельзя было ничего - это Олив знала по себе. Она помнила себя,
впервые брошенную... жалкое зрелище. И ничем не помочь, поэтому лучше не
трогать.
Глеб вряд ли жив, беспощадно знала она. Той ночью, когда Светти
забылась в фургончике передвижного театрика, а она сама с карабином в
обнимку караулила рядом, сержант успел сбегать к отелю "Рэндал" и застал
там кучу полицейских, пожарных, солдат... Осторожно он разузнал, что
человек десять мастеровых где-то после полуночи вошли, избили и связали
швейцара и портье, поднялись наверх - и там началась Пальба. Кто и в кого
стрелял, сержант выяснить, конечно, не смог, но видел сам, как вынесли и
погрузили в медицинскую карету носилки, а на носилках лежал без признаков
жизни молодой, лет двадцати пяти, человек со светлыми волосами. Рука его
выпала из-под простыни и волочилась...
Что-то сгущалось на йоде. Должно быть, не только из-за ветра повернул
