их так, кажется, и не удалось.
- Я читал об этом, - сказал Вито.
- Короче, эта сбалансированная биосфера, стремясь сделать ребятам
приятное, стимулировала выработку эндорфинов и, возможно, аутогенных
галлюциногенов. И у ребят возникала какая-то мнимая реальность, в которой
они жили, как в обычной, первой...
- И ты хочешь сказать... - начал Ноэль, но Кипрос перебил:
- Да. То же самое. Только в масштабах города - и с отягчающими
факторами.
- Вряд ли это самое страшное, что может произойти, - сказал Вито.
Кипрос набрал в грудь воздуха, чтобы достойно ответить, но не успел -
Ноэль обнял его за плечи.
- Расслабься, Кип, - сказал он. - Ты связался с эрмерами, а эрмеры -
люди простые, грубые, гипотез не измышляют... Понимаешь, какая штука:
материал, с которым нам приходится работать, позволяет резвиться, как
хочешь - в поисках объяснения. Объяснение обязательно найдется, полное,
универсальное, может быть, даже изящное... Но если ты в него поверишь, то
тебе тут же подвернется нечто такое... понимаешь, да? Мы поначалу очень
объяснениями увлекались, и все об это как следует стукнулись: и Вито, и
я... нам хорошо, мы хоть живы остались. А был у нас такой Сихард,
талантливейший парень... вот. Пытался проверить свою теорию...
- Подождите, ребята... - Кипрос помотал головой. - Ноэль, ты что -
хочешь сказать, что вы не пытаетесь объяснить... все это? Не верю.
- Давай я скажу, - Вито тронул Ноэля за локоть. - Видишь ли, Кип, мы
имеем дело с чем-то, на сегодняшний день объяснения не имеющим. Одна
закономерность, впрочем, известна: если связно сформулировать какую-нибудь
гипотезу и начать ее проверять, то сначала она получит блестящее
подтверждение, а потом будет начисто опровергнута. И опровергнута, как
правило, шумно и грязно. Понимаешь, почему мы не проявляем энтузиазма?
- Хотя, естественно, в анналы мы все, что ты сказал, занесем, -
усмехнулся Ноэль. - У Вильденбратена, помнишь: "Жизнь, конечно, имеет
смысл, но человеку он недоступен"? Вот что-то подобное и в нашем деле.
- Знаешь, как в Корпус отбирают? Тебе Ноэль не рассказывал? - Вито
зашарил по карманам в поисках сигарет. - Всякие предварительные проверки -
это чепуха. Главный тест - на стрельбище. Мишени движущиеся, управляются
якобы компьютером... то есть и компьютером, конечно. Но главный фокус в
том, что когда ты прицелился и давишь на спуск, срабатывает датчик, на
мишень подается сигнал - и она или прячется, или отходит в сторону...
Короче, все сделано так, что попасть ты в нее не можешь, но на то, чтобы
сообразить - времени тебе не отпущено... плюс всяческие шумовые эффекты.
Короче, если ты истратил больше двух патронов, эрмером тебе не быть. В
идеале - ты должен вообще ни разу не выстрелить. Хотя объявленная цель -
поразить десять, что ли, мишеней. Понимаешь?
- Кажется, да... - медленно сказал Кипрос.
- Томаш расстрелял все патроны сразу и попросил еще, - сказал Ноэль.
- Это чтобы ты не думал, будто мы суровые догматики.
- Томаша мы любим не за это, - сказал Вито. - Томаш - это особая
статья.
- Статья расходов, - уточнил Ноэль.
- Ладно, можно меня не убеждать, - сказал Кипрос. - Я рассказал - вы
услышали. Может, пригодится.
- Пригодится, дружище, - сказал Вито.
- Микки, слушай меня внимательно, - глядя Микки в глаза, заговорил
Ноэль. - Я нашел, что именно тебя беспокоит. Тебе довольно грубым способом
загородили доступ из долговременной памяти в сознание. Это, собственно, и
есть цель методики Штольца-Гусмана. Я разобрался в их кодировке и могу
этот барьер убрать. Давай сейчас без эмоций подумаем, следует ли это
делать. Там, за барьером, память о том, что происходило не в
действительности - а в так называемой мнимой реальности. Возможно,
конечно, вместе с этими оказались и какие-то необходимые сведения...
Микк поднял руку ладонью вперед.
- Это я все знаю, - сказал он. - К тому же барьер этот не сплошной,
что-то через него проходит - короче, я имею представление, чего именно я
не помню. Это важное, - он голосом подчеркнул: важное. - Так что... давай.
- Ладно, - сказал Ноэль, поднимая гипноген. - Смотри сюда.
Вито отошел на два шага и встал, слегка сгорбившись, опустив чуть
согнутые в локтях руки - готовый, в общем, ко всему...
ТАТЬЯНА
Топили на огне воск и лили в воду - плошку за плошкой. Воздух был
тяжелый и сырой. Керосиновый чад плыл по ногам. Нити сажи тянулись с
потолка, колебались и вздрагивали. Кто-то бубнил в углу. Мерзли пальцы.
Слабый свет раннего утра дрожал в высоком окне.
Леониде помогал Куц - Куцый, как звали его в школе, в этом году он ее
закончил и, напуганный исчезновениями одноклассников, не поехал, как
собирался и заранее хвастался, в Ленинград, в какое-то там особое училище
рисования, а просидел пол-лета на берегу с планшетом и цветными
карандашами. У Леониды он брал книги и разговаривал часто и подолгу и с
ней, и с Фомой Андреевичем - и после этих разговоров во взгляде его
появлялось превосходство, и за это Татьяна его не любила. Его вообще мало
кто любил. А вот теперь он, голый по пояс, обмотанный веревками, с медной
на груди пластиной, помогал Леониде в ее малопонятном пока деле.
Дима крупно вздрогнул, задремывая, и Татьяна погладила его по голове,
так уютно лежащей у нее на коленях. За эти странные сутки Диме стало
намного лучше, и все-таки он еще слаб - ветром качает... и спит, каждый
удобный момент - спит. Но тут почему-то все спят, даже Фома Андреевич, она
видела: свернулся в уголке на телогрейке... и сама она - как все...
Каменные стены позволяли чуть расслабиться.
Леонида тихонько запела, и Куцый ей вторил: голосом, без слов. Тихое
это пение наполнило пространство. Звучал сам воздух. Ярче стал свет.
Шевельнулись люди. Медленно сойдя в тишину, голос стих, и все улеглось, и
люди замерли - уже в тревожном ожидании.
Да, теперь, наверное, уже скоро...
Незадолго до полудня, сказала Леонида. И поправила себя: полдень у
нас - это примерно половина одиннадцатого. А незадолго - это, может быть,
и за два часа...
Татьяна не слышала, как подошла Окса, наклонилась над плечом,
шепнула: пойдем, велено помыться. Татьяна осторожно высвободилась из-под
Диминой головы, подменила себя свернутым ватником, грустно и с нежностью
подумала: вот будет разочарование у человека... Окса держала в руках
сложенное в стопку упрессованное белье. Сама она его и шила вчера - по
Леонидиным наброскам.
Мылись в темной каморке рядом, поливая друг другу ковшиком из кадки с
теплой, почти горячей, водой - впервые за бог знает сколько дней. Татьяна,
Окса и Марья Петровна, сорокаслишнимлетняя продавщица орсовского
магазинчика - все три женщины отряда. Если не считать Леониды. Но Леониду
было почему-то затруднительно числить и женщиной, и членом отряда. Она
была отдельно от всех.
Вытершись, оделись: в просторные бязевые рубахи и мешковатые штаны.
Все: горловина, рукава, штанины, пояс - затягивалось вязками наглухо, как
кисет. Что ж ты, Ксюша, швы-то не заделала? - спросила недовольно Марья
Петровна. Разлезется ведь... А, махнула рукой Окса, мой Васька как
говорил: танк рашшытан на сорок минут боя, и усе. На раз надеть. Бог свят,
перекрестилась Марья Петровна.
Леонида вновь тихо напевала, когда они к ней подошли. Окса шагнула
первая, но Леонида покачала головой, посмотрела на Татьяну. Татьяна встала
перед ней, развела руки. Хотелось закрыть глаза. Истонченное почерневшее
лицо Леониды было страшно. Окуная пальцы в растопленный воск, Леонида
медленными движениями стала наносить какие-то знаки на рубаху Татьяны. В
местах прикосновений кожа съеживалась. Повернись, без слов сказала
Леонида, и Татьяна послушно повернулась. Знаки легли на спину. Еще раз
повернись. Горячий палец коснулся скулы, очертил линию над бровями, через
другую скулу спустился у уголку рта, прошел под нижней губой, поднялся,
замыкая линию. Татьяна была уже где-то не совсем здесь. Прикосновение к
ушам, к ноздрям, жгучее движение между ног, жар в коленях, стонущая боль в
кончиках пальцев - были уже не ее. Далекий шепот пришел откуда-то,
коснулся глаз. Она видела теперь, что все вокруг состоит из слов, из
незнакомых знаков, воздух распадается на знаки, некоторые вещи пропадают
совсем, зато стены превращаются в страницы книги. Нимрод, прочитала она
название главы, и заметалось эхо: Нимрод, Нимрод, Нимрод...
Та, что облачалась потом в ватные штаны и телогрейку, натягивала
сапоги, укутывала голову шерстяным платком, мазала руки какой-то быстро
сохнущей, стягивающей кожу дрянью, - была не она. Она лишь рассеянно
следила за этими странными действиями и пыталась разобраться в письменах,
из которых состояли стены.
И люди были письменами - перемещаясь и меняясь, они составляли все
новые и новые фразы, слагающиеся в строки и строфы. Смысл их был ясен, но
нельзя было сказать то же словами простого языка...
Бледный, как бумага, Дима - между черно-железным Архиповым и
краснолицым Малашонком, матросом с застрявшего у лесоперевалочной пристани
буксира, все в одинаковых белых бязевых рубахах и кальсонах, означали:
бесконечность имеет размер - нет лишь способа измерения ее; с появлением
же способа бесконечность обратится в свою противоположность, в ноль; точно
так же нет способа определить, полон наш мир или недостаточен - и если
появится способ, исчезнет мир... Как узнать, с какой стороны зеркала
находимся мы?
Пение Леониды будило застывшие когда-то письмена, они обретали блеск
и движение. Ртутными ручейками текли они по стенам, и из-под истекших
выступали другие - древние и жуткие.
Как само время.
Год - эпоха. Четверть века - смена знаков. Три века - новый язык, а
значит - новое все. Тысячелетие - мрак. Три тысячелетия - бесконечность.
Шесть - возврат. Соприкосновение. Муки рождения и смерти. Возобновление
царств.
Нет ничего в прошлом.
Прошлое родится заново - как оправдание настоящему.
Вспыхнет, как звезда, и остынет темными планетами-брызгами...
И не будет солнца в этом мире, ибо свет станет тьмой, а тьма -
светом.
И ложь воплотится в тела и предметы, став истиной, а истины утратят
имя свое.
И никто не скажет на белое - "это белое", а на черное - "это черное",
ибо ни белого, ни черного не останется в том мире из этого, а то, что
останется, назовут другими словами.
Одиннадцать, стоящие в ряд у стены, значат: сгустились тучи, и
поднимается ветер. Небо темнеет от стрел. Дым полей застилает солнце.
Враг, вышедший на брань, горд собой, и нет ему равного в схватке. Не
увидят ушедших плачущие, и много сирот пойдет по дорогам, не в силах
забыть тепло. Лишь к живущим жестока судьба...
Автомат странно мягок в руках.
АННАБЕЛЬ
Невидимые, они прошли мимо стражников, сонно обвисших на древках
крестовидных копий. Похожая на желоб дорога уходила в седловину меж двух
холмов, а за холмами лежало то, что Аннабель недавно видела сверху,
посылая на разведку дымок, генерал и улан - в прежней службе, и только
Берт еще не видел. Может быть, стоило бы это обойти, но нужны были лошади
- а лошади там были. Лошади, упряжь, повозки. И лишь два солдата в белом.
Был резок свет раннего дня, безветрие угнетало. Над невообразимой
пустошью Эуглека - сюда их вынесло из изнаночного мира - лишь начинали
собираться плоские еще, похожие на шляпки от Кроллиана, облака на вершинах
