этого и по стреле, и по лестнице он вскарабкался, как обезьяна.
Дима уже пришел в себя и мучался жуткой болью. Ему надо было дать
промедол или, на худой конец, анальгин. Надо было положить лед на рану.
Ничего этого не было.
- Ты побудь с ним, - сказала Татьяна, - а я поброжу...
Пашка кивнул.
В магазине калаша осталось девять патронов. Татьяна взяла автомат
амбала. Автоматик был маленький и ни на что не похожий. Но как обращаться
с ним, было вполне понятно. Еще она забрала у амбала фонарь.
За дверью воняло пылью и плесенью, как и должно вонять в пустом доме.
Эти двое, теперь уже мертвые, протоптали в пыли весьма заметную тропинку,
и Татьяна, не особо раздумывая, пошла по ней - держа на всякий случай
взведенный калаш у плеча стволом вверх. Вид был скучен - учреждение, из
которого при отъезде забрали все нужное, но побросали старье и хлам. Окон
не было видно нигде, лампы, естественно, не горели. Один раз ей попалось
освещенное помещение: длинный, высокий и широкий коридор со светящимся,
как в том круглом зале, потолком. Он напомнил Татьяне московский ГУМ.
Вдоль всего коридора проходила выложенная мрамором канава с перекинутыми
через нее мостиками разной формы. Захотелось зайти туда и посмотреть все
подробнее, но дорожка шла мимо. А шагов через двадцать в проеме двери
возникли тусклые множественные огоньки - как вид Ошерова с Катерининой
сопки.
МИКК, ИЛИ ПАВЛИК
- Наверное, надо как-то попрощаться, - сказал Микк.
- Давай, - сказал Ноэль.
Они обнялись.
- Думаю, этого достаточно, - сказал Ноэль.
- Мы, наверное, уже не увидимся никогда, - сказал Микк.
- Ну и что? - сказал Ноэль. - Только ли мы?
- Ты прав. Ладно, счастливо добраться. И... а, ты все сам знаешь.
- Тебе тоже - счастливо добраться.
Микк, стараясь не оглядываться, запрыгнул в кабину, пристегнулся и
дал газ. Самолет быстро разбежался и легко оторвался от асфальта. Набрав
немного высоты, Микк заложил вираж и прошел над местом своего взлета.
Ноэль, не поднимая головы, топал по шоссе. Идти ему еще оставалось часа
два. Столько же, сколько Микку лететь.
Море появилось впереди - сверкающей полосой. А справа, страшно
далеко, там, откуда они прилетели, висела темно-синяя, почти черная туча,
висела низко и тяжело. Он оглянулся: Флора спала. Спала, почти повиснув на
привязном ремне. Хорошо, подумал он, не надо ей этого видеть...
Море уже было внизу, синее, в белых черточках коротких волн. Самолет
ощутимо подбрасывало. Ветер начинал тянуть в адскую топку. А может быть, и
без всякого людского вмешательства ему было положено дуть именно так. И
вдруг в море, в глубине, под этой острой рябью - он увидел лицо. Свое
лицо. Огромное свое лицо. Оно медленно всплывало к поверхности...
коснулось ее... и исчезло. Это было так отчетливо и так невозможно, что
Пашка отшатнулся от окна. Самолетик - со стрекозу размером - удалялся
неторопливо и солидно. И внезапно исчез - на фоне темных, отражающих свет
круговых окон. Пашка долго ждал, когда он появится снова - но самолетик не
появился. Тогда он вернулся к Дим Димычу.
Дим Димыч был почти плох. Эта новая рана добавилась к недавней
контузии, от которой он даже не начал оправляться. Зачем его взяли такого?
С десяток парней можно было найти, которые... Ха! А зачем взяли меня,
Таньку, Марью Петровну? Все было не просто так...
- Пав... щи... воды... - невнятно - челюсти не разжимались - сказал
Дим Димыч, но Пашка его понял.
Конечно, такое здание не может быть без водопровода, это ясно - но
есть ли вода в трубах? Все это пахнет то ли разрухой, то ли эвакуацией. А
если вода есть - в чем ее нести? Намочу рубаху, подумал он. Выйдя, он
постоял, пытаясь логически решить, где может здесь быть туалет - и вдруг
раздался крик - и автоматная очередь!
Кричала Танька.
На бегу передергивая затвор своего самопала, Пашка понесся на звук.
Каким-то восьмым чувством - сломанными ребрами - он угадывал двери. Позади
нервно частил Дим Димыч.
Еще очередь. И еще.
ТАТЬЯНА
Она вошла и стала на пороге. Да, это было логово тех - и это был
центральный пульт, или командный пункт, или пост управления - в общем,
что-то важное и существенное. По всему периметру зала тянулась непрерывная
приборная панель: миллион самых разнообразных циферблатов, полукруглых и
линейных шкал; иногда попадались темные, расчерченные сеткой, экранчики. У
Мишки в комнате над столом висел учебный плакат: контрольные приборы
"Ил-18". Что-то подобное было и здесь, но - возведенное в степень. И
органы управления напоминали самолетные: тумблеры, переключатели, рычаги,
штурвалы... И среди всего этого - висели трусы и портянки на натянутой
веревке, валялись в углу пустые бутылки, на затейливом стеклянном столике
сохло что-то в неубранных плоских кастрюльках: с такими официанты в
поездах ходят по вагонам, разносят борщ и картошку. Два толстых дивана,
аккуратно застеленных, стояли рядом.
Морщась, Татьяна пересекла зал и подошла к дышащему кусочку пульта.
Горящие ровно и мерцающие лампочки. "Питание". "Настройка грубая".
"Настройка точная". "Горизонт". "Склонение..." - какой-то непонятный
символ. "Ввод..." - другой и тоже непонятный. Татьяна положила руку на
штурвальчик, подержала и убрала.
Непрерывность пульта здесь прерывалась, и открывался невидимый от
двери проход к окну. Татьяна постояла, прислушиваясь. Если ее там
подкарауливали, то подкарауливали нечеловечески тихо. И все-таки она со
всей возможной осторожностью проскользнула через узкое место - и вылетела,
присев, готовая к стрельбе - на свободное.
Никого. Никого живого...
Между пультом и окнами было свободное пространство - метра два. И все
оно было заставлено: бумажными домиками, игрушечными елочками,
пластилиновыми фигурками... Такой же, как и под едой, стеклянный столик
возвышался над этим - почему-то омерзительным - кукольным городом. На
столе вокруг вырезанного из дерева члена, торчащего вверх, стояли фигурки
зверей: крысы, кошки, собаки... нет, скорее, волка... обезьяны, оленя с
рогами, оленя без рогов, коня, кабана, барана, быка и льва. Фигурки эти
чем-то напоминали шахматные. Еще на столе были оплывшие свечи и прозрачная
ваза, полная воды. На поверхности плавали чешуйки воска.
Татьяна шагнула к окну и посмотрела вниз. Мы там были как на
ладони...
От окна она город узнала. Это был Ошеров. Уродливый, неправильный, но
- Ошеров. Школа, горком... Мишкин дом... Димин дом, архиповский... Она
протянула руку и схватила со столика фигуру льва. У льва было знакомое
лицо...
Леонида.
Она, наверное, сказала это вслух, потому что странное эхо вернулось к
ней. И тут же что-то произошло с кукольным городом. Текуче-неуловимо он
изменялся, будто бы отдаляясь и при этом набирая плоть и вес. Будто бы -
готовясь стать настоящим. И - Татьяна напряглась - тихое, на грани
слышимости гудение пришло из-под ног. Оно нарастало, вступая в права и
вытесняя все прочее: звуки, запахи, свет... И городок ожил под его
натиском.
Это было похоже на старинные механические театры. Крошечные фигурки
людей сновали по улочкам, гротескно раскланиваясь, неуклюже входили в дома
и выходили из домов... и какие-то уродцы, на которых она до сей поры не
обращала внимания, сновали меж них, покачиваясь и изгибаясь. Гудение
входило в подошвы и текло вверх, засасывая, как ледяная трясина. Что-то
творилось с глазами. Лев дрожал в кулаке. Значит, так... значит, мы... Она
ударила ногой по столику, и столик, руша все под собой и вокруг себя,
беззвучно опрокинулся. Сволочи... Продравшись по ставшему вдруг слишком
узким проходу обратно в зал, она замерла перед пультом, лихорадочно
разбираясь в его кнопках и рубильниках. Сволочи, сволочи, шептала она,
ведь надо же было такое придумать... а мы-то, мы-то...
Рычаг сбоку.
"Сеть".
Тугой. Всем весом...
Звук: бооуууу. Гудение.
Отовсюду.
Замерцали и зажглись лампы под потолком. И один за другим начали
оживать пульты.
Будто невидимые руки касались кнопок, щелкали пакетниками, покачивали
штурвалы. Вспыхивали целые панели лампочек - разом. Засветились зеленые
экранчики.
Людской гул - как на демонстрации - донесся из-за окон. Заглушенный
стеклом, он был далек и невнятен, но внушителен.
Татьяна попятилась. Моторный рев вплелся в голоса.
Это было почему-то так невыносимо страшно, что Татьяна закричала. И,
чтобы заглушить страх, выстрелила - лопнул круглый экранчик - потом
широким веером послала пули по всей панели приборов, бросила опустевший
калаш - и из кургузого автоматика стала бить короткими очередями,
нащупывая механическое сердце...
Стояли сумерки - то ли позднего вечера, то ли неначавшегося еще утра.
Воздух был невыносимо свеж. В просвете облаков, как в колодце, неподвижно
стояли огромные звезды. Дима ковырнул носком сапога шуршащие на ступенях
листья, сказал:
- Вот и до осени дожили...
После укола морфина речь у него немного плыла.
Луч фонаря доставал лишь до ближайших деревьев. Что делалось за ними
- видно не было.
- Пойдемте пока назад, - сказала Татьяна. - Будет утро, тогда...
- Будет день, будет пища, - сказал Пашка. - Еще немного подышим.
- Немного, - согласилась Татьяна.
- Птицы, - сказал Дима.
Все прислушались. Где-то очень далеко разбуженно булькнула ворона - и
замолкла.
- Во сне разговаривает, - сказал Пашка.
- Если вороны - значит, жилье, - сказала Татьяна.
- Сейчас они везде, - сказал Пашка. - Это зимой...
- Правда, мальчики, пойдемте, - сказала Татьяна. - А то, если я
упаду, вы меня не дотащите, калеки.
