Андрей ЛАЗАРЧУК
СОЛДАТЫ ВАВИЛОНА
Если бы этот мир
создавали мы с тобой,
он выглядел бы лучше,
не правда ли?
Э.М.Ремарк
НИКА
Горели леса, и в маревом безветрии отстоявшийся дым сплывал в долину,
в город, растекался по улицам, въедаясь в стены, одежды и лица. Днем небо
обращалось в раскаленный алюминиевый колпак, на котором неясным бликом
обозначало себя солнце. Кроваво-черные закаты пугали. По ночам наступало
изнеможение - не от жары, а от несбывшегося ожидания прохлады. На рассвете
происходила слабая подвижка воздуха, но тем все и кончалось. Соседи
говорили о нашествии крыс, но Ника пока ничего такого не видела - кроме
одной полувареной крысы, однажды переползшей ей дорогу. Ника вскрикнула от
отвращения и хотела чем-нибудь в нее запустить, но ничего подходящего не
было - а крыса остановилась, посмотрела через плечо на Нику долгим
запоминающим взглядом и скрылась в дикой траве давно не стриженного
газона. Несколько дней Ника не могла отделаться от гадкого привкуса этой
встречи, но потом все стерлось. Иногда с наступлением темноты начинали
выть собаки, все окрестные собаки, хором и вперебой, и тогда Сид
просыпался и плакал, и не оставалось ничего другого, как брать его на руки
и включать кондиционер. Она носила Сида и напевала ему на ухо: "А по морю,
морю хмурому корабли плывут черемные, Хельга-конунга кораблики, к граду-то
Константинополю..." Грегори приедет и будет ее ругать, и будет прав,
потому что сквозь воркование кондиционера доносятся позвякивания, будто
проваливается монета, и на счетчике арендной платы меняется цифра - а Сид
должен засыпать без посторонней помощи, без всяких телячьих нежностей,
потому что только так воспитывается настоящий мужчина... это так, это
правильно, но как же можно не взять ребенка на руки, когда по всему
поселку воют, и воют, и воют собаки, и тебе самой жутко, и надо стать
чьей-то защитой, чтобы побороть эту жуть? Она обволакивала Сида собой и,
наконец, он засыпал, а она еще долго ходила по комнате с ним на руках,
оберегая от всех и всяческих напастей. Потом, конечно, засыпала и она.
Снилось ей только небо.
Слабые и прозрачные руки ловят восходящие струи и легко опираются о
них, заставляя тело, которого как бы и нет, лениво скользить косо вверх,
поворачивать, описывая пологую спираль и подставляя нежному солнцу то
один, то другой бок. Восходящие струи невидимы, но руки сами чувствуют их
и тянутся к ним; переход со струи на струю вызывает покачивание и легкий
озноб. Земля глубоко внизу, раздавленные силой тяжести кварталы,
голубовато-серая зелень городских больных деревьев, широкая полоса
красного песка и красно-коричневая извитая лента реки, и где-то далеко -
край моря... все похоже на утонувший город, видимый сквозь невыносимо
прозрачную воду. И обязательно, рано или поздно, подступает: воздух из
опоры превращается в пустоту, и - миг острого ужаса...
Липкая жара изводила. Ника принимала душ раз по пять в сутки - как
только позволял Сид. Но тепловатая жидкость, текущая из труб, ни по
температуре, ни по вкусу не напоминала воду. Это было так же тоскливо, как
вой по ночам.
Дважды в день, утром и вечером, она выносила Сида на лужайку перед
домом и пускала поползать по травке в тени выгоревшего полотняного навеса.
Несмотря на запрет, она поливала траву, и санитарный инспектор Бенефициус
знал это, но старался не замечать и не реагировал на нашептывания старухи
Мальстрем. Бенефициус, сорокалетний лысоватый толстый сердечник, был давно
и безнадежно влюблен в Нику. Никто, кроме них двоих, об этом не знал.
Иногда он подходил, когда Ника пасла Сида, и рассказывал что-нибудь: что
эпидемия среди крыс, как, наконец, выяснилось, не перекинется на людей, и
то, что воду для ребенка следует сначала заморозить, а потом использовать
только верх ледышки, и то, что в будущем году, может быть, откроют
береговую линию, и тогда можно будет если не купаться, так хоть лежать
вблизи воды, а это уже много значит... Он смотрел на Нику строгими
глазами, и соседи думали, что он выговаривает ей за лужайку, а Ника в
ответ кивала и виновато улыбалась, и казалось, что она обещает
никогда-никогда... Изредка, раза два в неделю, звонил Грегори и, экономя,
торопился быстро-быстро сказать все, и лицо его от этого делалось
напряженное и чужое. Обычно он звонил с заправочных станций, последний раз
- откуда-то из пустыни, за спиной его были серые, сточенные ветром
песчаные холмы и серые жесткие кусты без листьев. Он сказал, что получил
очень выгодный фрахт с премией за скорость и что теперь уж точно вернется
домой, потому что устал и соскучился. Ждать его надо было со дня на день.
Впрочем, бывало, что на полдороги он урывал еще один выгодный фрахт...
Денег все равно хватало только-только.
Бенефициуса звали Лотом. Лот Бенефициус. Он очень смущался, когда
называл свое имя.
Ника почувствовала приближение - непонятно как, но почувствовала.
Сид, голенький, спал под марлевым пологом и крутился во сне. По раме
показывали "Коктейль", и Ника, нацепив на ухо ракушку, ждала, что дадут
хотя бы фрагменты из вчерашней демонстрации мод - она всю неделю хотела ее
посмотреть, но Сид проснулся и раскапризничался, пришлось бросить все и
укачивать, и петь, и носить на руках, успокаивая. Он никак не хотел
возвращаться в кроватку, отбивался, плакал, и только через час устал,
сдался и уснул, обиженный на всех. И вот сейчас Ника вполуха слушала
музыку и петушиный голос конферансье Карлоса, отпускающего бессмысленные
шутки - и вдруг встала и шагнула к двери, еще не понимая, кто ее позвал.
Постояв и ничего не увидев, она сунула ракушку в карман шортов и вышла из
дому. Все вокруг было черным или желтым. Куда-то заторопилось сердце. Ника
дошла до калитки и остановилась. К угнетающей духоте добавился странный
внутренний жар. Через несколько минут из-за поворота пустынной улицы
появилась черно-желтая морда "чудовища" - солнце плавилось в ветровом
стекле - и возник его низкий рык, знакомый, родной, свой - Ника вытянулась
в струнку и неподвижно ждала, когда этот дредноут приблизится, запыхтит,
сбрасывая обороты, отдуется сжатым воздухом тормозов и намертво станет,
горячий, обратив к ней слепой профиль кабины, и с той стороны хлопнет
дверца, и возникнут шаги - два, три, четыре шага, - и Грегори, лохматый,
клетчатый, широкий, весь в облаках сложных машинных запахов Грегори
возникнет из-за... Нику подбросило в воздух - и, пока она летела, рот
Грегори все шире и шире растягивался в улыбке, а руки раскидывались
крестом, посадочным знаком "Т", а из распахнувшейся рубашки перла буйная
растительность, и в эту-то растительность мягко приземлилась Ника,
обхватив руками и коленями все, что можно было обхватить - и целуя
беспрестанно эту жесткую, колючую и ненаглядную морду...
- Ну-ну-ну, - довольно заворчал Грегори, подхватывая Нику своими
лапищами. - Я пыльный, я соленый... - не отпуская Нику, он легко зашагал к
дому. - Сейчас мне кое-кто ванну соорудит, бельишко свежее даст...
- Что, только бельишко?..
- Да ну что ты, если бы только бельишко, и базару бы не было, я же
кобелина, ничего не поделаешь...
- Кобелина, небось, девок полная кабина была... там, за поворотом
только и высадил, знаю я, что на дорогах делается...
- Ничего ты не знаешь и не представляешь даже, у тебя устарелые
сведения, едешь вот так ночью, фарами светишь - а через каждые сто метров
по девке, представляешь, девки, девки, девки, и, что характерно, все стоят
раком, ничего себе, а?
- Какие ужасы ты рассказываешь, - Ника потерлась носом об его плечо.
- Пусти, я ванну... - они были уже в доме.
Она отрегулировала воду: тридцать градусов, как он любит, - бросила в
воду таблетку фитона и слепо смотрела, как тугая струя взбивает
зеленоватую пену. Дышалось ртом и, как от щекотки, подбирался и втягивался
живот, и Ника присела рядом с ванной, прижалась к ней боком...
Вошел Грегори в трусах, Ника засмеялась и крепко зажмурилась - он до
сих пор стеснялся раздеваться при ней. Потом раздался громкий плеск и
фырканье. Ника открыла глаза: Грегори стирал ладонью пену с лица.
- Черт-те что, - сказал он. - Как из огнетушителя... Да, слушай, а
чем это таким странным в коридоре пахнет?
- Не знаю, - сказала Ника. - Не чувствую.
- Вроде как чесноком - и чем-то еще.
- Ничего там нет.
- Ну, показалось. Сидди давно спит?
- Больше часа.
- Надо поторапливаться... - Грегори стал быстро тереть себя мочалкой.
- Задерни занавеску, я под душем ополоснусь. Все, завтра приварю к
"чудовищу" ванну и бак для воды - невыносимо...
Ника перепорхнула в спальню, расстелила чистую простыню, вернулась к
двери, встала, прислонясь к косяку. Ежась, провела рукой по плечу, груди,
животу, бедру. Все на месте? - ехидно спросила сама у себя. На месте...
Похотливая кошка... А хотя бы? Почему-то медленно и тяжело стала
открываться дверь ванной. Открылась. Закутанный с головой в простыню,
вышел Грегори. У него была странная, какая-то одеревенелая походка. Люди
так не ходят. Он приближался, и Ника чувствовала, как ее охватывает
настоящий страх. Потом простыня соскользнула с головы. Лицо Грегори было
синевато-белым, и наискось шла, вскипая кровью, рубленая рана... Он сделал
еще шаг, и Ника, теряя себя, опрокинулась и полетела в глубокую звенящую
темноту...
Она сидела на подоконнике, обхватив руками колено. Ей было уже почти
хорошо. Почти хорошо... Она усмехнулась. Лучше сказать: почти не больно.
Почти спокойно... И очень досадно. Прошли все чувства. Как всего этого
жаль: ожидания, радости, желания - всего. Ничего не осталось. Рубец.
Обидно... За окном с наступлением сумерек летали бессмысленными кругами
какие-то новые мухи: медленные и крупные, как шершни, но безвредные.
Раньше их не было. Впрочем, раньше многого не было... За спиной возникли
мягкие шаги: Грегори опять шел извиняться. Ника обернулась. Грегори был
голый по пояс, в каких-то немыслимых шароварах и красном тюрбане. В руках
он держал блюдо с персиками.
- Зернышко... - с придыханием начал он; на этот раз голос был
приторно-нежным. - Зернышко мое родное, ну, прости ты дурака.
- Дурак и есть, - сказала Ника. - Господи, какой ты дурак! Я ведь не
за это сержусь... - Она сама не могла понять, за что сердится. За
пропавшее настроение? Не совсем, что-то еще... На миг ей показалось, что
она сама - уже из последних сил - расковыривает обиду. - Я ведь и не
сержусь даже, не то слово... а, да что с тобой говорить...
- Не говори, госпожа! - ослом взревел Грегори. - Не надо слов, пусть
все нам скажет музыка!
Он махнул рукой в сторону рамы, экран осветился, из глубины его
поплыли цветные шары, которые, лопаясь, издавали ксилофонные звуки. Это
был, наверное, какой-то новый тоник, он привез, он знает, что она это
любит и коллекционирует - но вот сейчас, сию минуту это оказалось поперек
всего.
- Выключи, - сказала Ника.
Грегори сделал ладонью движение, будто протирал стекло, и экран
погас.
- Тебя не развеселить, наверное, - сказал Грегори.
- Так - нет, - сказала Ника. - Знаешь что: ты постереги пока Сида, а
