остальными ранеными. А потом наступило утро.
Выше облаков гудели самолеты, и вдали гремели разрывы тяжелых
бомб.
Впереди шел сержант-канадец. Не подумайте, сэр, что я не хочу
тащить носилки, сказал он смущенно, но меня считали лучшим браконьером
к югу от Калгари.
Каковы же худшие, подумал я, вспомнив вчерашний треск и сопение,
но ничего не сказал: нести Марлен я бы ему и подавно не доверил. Да и
не только ему:
- А ведь я эту тетку знаю, - сказал Нат, который держался за
носилки сзади.
- Я тоже, - сказал я. - Не сбивай дыхание:
Твое счастье, что она не слышала про "тетку":
До места нашей "пещерной стоянки" мы добрались быстро - едва ли не
быстрее, чем вчера добирались до фургона, хотя вчера шли под гору, а
сегодня - в гору.
Но дальше начались препятствия. Камни за ночь обледенели, и
подниматься по этому каскаду невысоких, но очень скользких горок было
трудно и нам, несущим носилки, и тем раненым, которые шли своим ходом.
Отто стонал, Марлен молчала. Иногда мне казалось, что она перестает
дышать. Но потом - прорывался кашель:
Наконец, мы выбрались из каменного лабиринта.
Дальше пошло легче. Даже снег здесь был плотнее и не проваливался
так, как внизу. Ели метров тридцати в высоту с изогнутыми от
постоянных ветров вершинами росли по склонам лошины. Под пологом одной
такой ели мы остановились передохнуть.
- Далеко еще? - спросил я.
О'Лири посмотрел на схему.
- Сейчас будет камень:
Но камень мы не заметили под снегом. К счастью, О'Лири, браконьер-
первопроходец, споткнулся о него и грохнулся во весь рост. Рукавом он
смахнул снег с блестящей поверхности:
- Отсюда - сорок шагов на север, - сказал он, не вставая. - А что
тут написано?
- "Направо пойдешь - женят, налево пойдешь - замуж выдадут, прямо
пойдешь - о камень навернешься," - процитировал я по памяти. - У вас
же ирландская фамилия, неужели вы не узнаете письма своих предков?
- Черточки дурацкие, - сказал сержант, поднимаясь. - Неужели вы
все это знаете?
- Долг службы. Ведите, сержант.
- А нам ведь направо:- сержант огляделся. - И что, я всю жизнь
женатым ходить буду?
- Так гласит вековая мудрость, - вздохнул я. - Считайте шаги,
сержант.
- Это приказ, сэр?
- Да, это приказ.
Оглядываясь на нас, он отсчитал сорок шагов. Остановился.
- О! - сказал он изумленно. - Да тут проход!
Как оказалось, печи-голландки топить умеет только русский человек.
О'Лири и негр Дуглас натаскали из подвала кучу дров. Иней уходил со
стекол, обращаясь в пар. И скоро стало по-настоящему жарко.
- Мне кажется, леди уже чувствует себя лучше, - сказал негромко
Чарли. - Этот пенициллин и вправду творит чудеса.
Дело было не только в пенициллине, но я не стал уточнять.
Отто на минуту пришел в себя, огляделся - и спокойно уснул.
Дом его ни в коей мере не напоминал жилище последнего немецкого
романтика.
Очень чистенькие беленые комнаты, на резных деревянных полках
красуются расписные декоративные тарелки. Ходики стояли: гиря
опустилась до полу. Пол застелен вязаными крестьянскими ковриками.
Позеленевшее от времени медное распятие в углу. Тяжелые дубовые
табуреты с прорезью посредине.
Крахмальная скатерть на столе. Комод у стены оккупирован
фарфоровыми пастухами и пастушками. Единственная картина в доме была
отнюдь не "Островом мертвых" Беклина, а изображала богобоязненную
семью немецких поселян, после трудового дня усаживающуюся за стол. И
везде салфетки и полотенца с вышитыми на них готическим шрифтом
изречениями народных мудрецов.
- Извините, сэр, - Дуглас, рассматривавший все это с изумлением и
тревогой во взоре, обернулся ко мне. - Не знаете ли вы, что здесь
написано? Вдруг, не дай
Господь, это языческие заклинания, и мы все попадем в ад, потому
что видели их? Чарли рассказывал, что эти наци - чистые
сатанопоклонники.
- Это заклинания, но не языческие, - сказал я. - "Карты и кружка
доводят до бедности." "Смерть подстерегает везде, и на празднике, и на
балу." "Мужчина без женщины словно голова без тела." "Лучше десять
завистников, чем один сострадалец," "Лучше дважды измерять, чем один
раз забывать." "Каков человек, такую ему и колбасу жарят." "Шалость
редко приводит к добру." "Говори правду, пей чистую воду, ешь вареную
пищу." "Большая дубина набивает большие шишки." "Если бы кто-нибудь
захотел зарыть правду, ему потребовалось бы много лопат." "Слишком
много искусства пользы не приносит." "Любовь и ум редко идут рука об
руку," "Хорошо пережеванное - наполовину переваренное..."
Сумрачный германский гений вогнал всех в задумчивость. Наконец
Дуглас сказал:
- Да-а: Неудивительно, что эти джерри взбесились и решили
завоевать мир:
О'Лири почесал в затылке:
- Не знаю, как там лопаты, а от кружки и картишек я бы сейчас не
отказался.
И все ожили.
В подполье висели окорока, лежали головки сыра. В ларе,
расфасованные по полотнянным мешочкам, хранились сухари. О'Лири
безошибочно определил под мешковиной зеленоватую длинную бутыль
чистого, как слеза младенца, самогона.
Нат устроился на чердаке - наблюдать.
- Знаете, дядя Ник, - сказал он, когда я забрался к нему, -
странно все это.
- Что?
- А вот: ни самолетов здесь не слышно, ни взрывов...
- Бывают такие места, - сказал я. - Ты все равно поглядывай...
Я спустился и застал следующую сцену: О'Лири вытащил из стола
калоду Таро и сейчас, слюня палец, выбрасывал лишние карты.
- Сержант, - сказал я.
- Да, сэр?
- Положите колоду на место. Это не игрушка.
- А что такого? Карты и карты. Только масти не так нарисованы.
- В том-то и дело, - сказал я. - Если здесь действительно крутятся
черные эсэс, то даже держать в руках Таро - это все равно, что залезть
на крышу и размахивать американским флагом.
- Хм. - Он с сомнением посмотрел на карты, потом на меня, потом
опять на карты. - Ну, если вы так уверены...
Он собрал карты, сложил их в серебряный футляр, взвесил на руке и
сунул в карман.
- Вы ошиблись, сержант, - сказал я. - В комод. Вот из кабинета
фюрера я вам разрешаю брать все что угодно.
- Даже веревку, на которой он повесился, - не открывая глаз,
проговорил Отто
Ран.
- Что он сказал? - забеспокоился сержант.
Я перевел.
- Кто повесился?
- Фюрер.
- А с кем мы тогда воюем?
- Лучшие умы человечества ломают над этим головы, - сказал я.
- Ничего не понимаю, - сержант отошел, явно обиженный и на меня, и
на умы человечества.
- Отто, - позвал я. - Вы меня узнаете?
- Голос знакомый, - сказал Ран.
- Если хотите, можете посмотреть.
- Не хочу, - сказал Ран. - Глаза слишком часто лгут.
- Помните Гималаи?
- А, Николас, - равнодушно произнес Ран. - Значит, вас тоже взяли
сюда?
- Куда?
- В тонкий мир.
- Не такой уж он тонкий, - сказал я. - Дырка у вас в боку - будто
бык боднул.
- Может, и правда бык, - сказал Ран. - Не помню. Я вышел ненадолго
- просто подышать:
- Откуда вы взяли, что фюрер повесился?
- А что ему оставалось делать? Бежать за Одер к русским? После
того, как на
Гамбург и Дрезден бросили эти чудовищные бомбы, никто уже не мог
сражаться.
Да, русские бы спрятали его... О, как они хотели заполучить его
живым! А знаете,
Николас, для чего? У них уже был собран железный зверь, и нужен
был человек, обладающий ментальной сверхсилой - таким был фюрер. Они
бы отсекли ему руки и ноги и вживили его в этот жуткий механизм...
Впрочем, Николас, всего этого не случилось, не так ли? - он посмотрел
на меня, прищурясь.
- Что вы хотите этим сказать?
- Не брали вас в тонкий мир: вы сами сюда пришли: как? А, да я же
сам, наверное, вас привел: Я очень устал, Николас. Вы не представляете
себе, как я устал. Какая это мука: все знать, все понимать: но
оставаться при этом лишь тенью на стене:
- Ничего, - сказал я. - И это пройдет.
- Возможно: - он задышал тяжелее. - Танки Паттона давно в Берлине,
но никто этого не знает. Адольф бежал в Ганновер и там повесился, но
этого тоже никто не знает. Все ведут себя так, будто ничего такого не
произошло: Германия лежит в развалинах, реки красны от крови - но
никто этого не видит, люди ходят на работу, обедают в маленьких кафе,
спят в своих постелях: ужасно.
Он сморщился и отвернулся.
- Капитан, - сказал Чарли; он, похоже, стоял за моей спиной и
слушал. -
Пожалуйте к столу, сэр.
- Отто, - позвал я.
Он слабо махнул рукой - иди, мол.
Я подошел к Марлен. Она зарумянилась; глаза бегали под веками.
Дыхание стало чистым и глубоким. Я потрогал ее лоб, вытер лицо
салфеткой. Мне показалось, что она ощутила прикосновение.
- Говоришь, к столу? Пойдем к столу:
Картофельный самогон тяжело рухнул в желудок. Сразу зазвенело в
ушах.
О' Лири с грустью смотрел на кружку.
- И выпить бы надо,- сказал он,- и боюсь, что разморит. Мой черед
лейтенанта менять.
- Не разморит,- сказал я.- Здесь слишком чистый воздух.
- Я сменю лейтенанта, - сказал Чарли. - Я вообще не пью.
Танкист Дуглас выпил свою порцию залпом, прислушался к ощущению,
моментально втянул ломоть окорока величиной в две ладони, потом
сказал:
- Я понял, чего нам не хватает. Должно быть, настала пора старому
негру немного покухарничать, сэр. Разрешите?
- Действуйте, рядовой. Только не надо бросать в котел незнакомые
травы. Мало ли чего он тут насушил:
Марлен пила бульон, не просыпаясь. А снилось ей, что я ее
камеристка и что она опаздывает на свидание с Кларком Гейблом. Мне
досталось как за собственную нерасторопность, так и за скверно
составленное расписание миссисипских пароходов:
Я укутал Марлен и перешел к Отто. Приподнял ему голову и поднес к
губам чашку с бульоном. Отто сделал несколько глотков, передохнул,
потом разом допил остаток. Он уже не походил на человека, пребывающего
в тонком мире. А глоток самогона окончательно вернул его к живым.
Он смотрел на меня, щурясь и морща нос. Такое выражение бывает у
людей, проснувшихся от яркого света, упавшего на лицо.
- Это опять вы,- хмыкнул он.
- Да, Отто. И если вы хотели удрать:
- От вас? С какой стати? Удирают обычно от собственного
начальства.
- Ну, это у вас получилось отменно. Зеботтендорф был искренне
огорчен.
- Еще бы. У него были на меня особые виды. Он ведь понимал, что я
рано или поздно выйду на Грааль.
- И что? Вышли? - спросил я как можно небрежнее.
- Вестимо ,- сказал он по-русски, и я не сразу его понял.
Грааль:
- И: что?- задал я глупый вопрос.
Его лицо разом переменилось. На миг мне показалось, что Отто
постарел лет на пятьсот. Чем-то он стал неуловимо похож то ли на царя
Ашоку, то ли на моих мадагаскарских учителей:
- Об этом не стоит говорить, - сказал он мягко, но непреклонно.-
Грааль - это совсем не то, что о нем думают. Мне пришлось:- он
замолчал и уставился в потолок.
- Отто:
- Нет, ничего. Я уже в порядке. Это сначала было: тяжело. Но
потом, когда все стало ясно: Согласитесь, Николас, это очень тяжело,
когда все становится ясно. Какое-то время смотришь на мир снаружи, как
на аквариум.
- Скорее уж серпентарий,- сказал я.
- Пожалуй, все-таки аквариум,- возразил Отто. - Этакая
трехмерность: и медлительность. Человек вытягивается в не очень
