нормальному пассажиру, подверженному морской болезни. Потом у гальюна
стала возникать маленькая очередь из второго пилота и бортмеханика. В
последнюю очередь к ним присоединились молодые эсэсовцы в форменках
"Люфтганзы". Они украдкой прикладывались к рому "Зольдаттенмильх",
надеясь, что это их спасет:
Я прошел в кабину. Ханна, ставшая от злости еще красивее,
всматривалась в штормовой горизонт. Тучи то и дело вспыхивали,
разряжаясь молниями. Синяя завеса дождя висела слева.
- Пассажир, в салон! - рявкнула она, перекрывая шум моторов.
Я пробрался к креслу второго пилота и нагло уселся.
- Вам может понадобиться помощь! - проорал я в ответ. - Я
последний, оставшийся в строю!
- Где Хайнц?
- Вот этот? - я ткнул пальцем в кресло под собой. - Лежит в
проходе!
- Этого не может быть!
- Может!
Наука умеет много гитик, добавил я про себя.
Валькирия разразилась длиннейшим проклятием, где поминались черт,
собака, родители второго пилота, английские свиньи, католики, петухи и
плохая погода. Я согласно покивал и добавил от себя очень
приблизительную кальку малого шлюпочного загиба.
- Сидите, черт с вами! - смягчилась она.
Общий язык мы нашли довольно быстро, и это нисколько не сказалось
на качестве пилотирования, потому что автопилот "Зиг" может заменить
живого летчика, а вот женщину заменить ничто не может:
Пока Ханна приводила себя в порядок, я мрачно смотрел вниз и
чувствовал, как страх высоты возвращается на свое привычное место.
Хотя нет, это не было страхом высоты. Не высоты я боялся - боялся
ступить на Святую Землю с такой миссией и с таким спутником... Как-то
слишком притерпелся я к этим чудовищам, коих следовало бы
георгиевскому кавалеру передушить голыми руками, а там будь что
будет... Терпи, наставлял меня инок Софроний, ты все должен
вытерпеть...
17.
- Дамы и господа, наш самолет осуществил посадку в аэропорту
Пулково города- героя Санкт-Петербурга. Температура воздуха в
аэропорту плюс семь градусов.
Просим не покидать своих мест до полной остановки самолета. К
выходу мы вас пригласим.
Движущийся тротуар, ведущий в здание аэровокзала, работал - было
ясно, что очередной период разрухи в России близится к концу.
До открытия памятника оставалось сорок пять минут.
- Что этот памятник всем так дался, - сказал таксист. - С
саратовского рейса туда каких-то психов отвез, так один врал, что он
писатель Лев Гурский... Как будто я не знаю, что Лев Гурский в Америке
живет! Хрен ли бы он в Саратове делал?
Самозванцев развелось... Один старичок в нашем доме до того
обнаглел, что себя за царя Александра Первого выдает. Могила-то в
Петропавловском - пустая! Я ему толкую - Федор Кузьмич, опомнись! А
место для статуи австрийцы купили. Собчак уже весь Питер продал
финнам. Граница, говорят, будет у
Поповки.
- А Поповка отойдет к финнам или за Россией останется? - спросил
Николай Степанович.
- Вот вы с похмелья смеетесь, - укоризненно сказал водитель, - а
пророчество старца сбывается.
- Какого старца?
- А такого, который сказал: Петербургу быть пусту. Финны всех
выселят с компенсацией в две тысячи ихних марок, а по каналам будут
интуристов на гондонах возить. Извините, мадам, только это лодки
такие. Их уже фабрика "Красный Октябрь" вместо пианин делать начала...
- Что хотят - то и творят! - сочувственно воскликнул Николай
Степанович.
- А памятников новых я бы не делал, сказал водитель. - Я бы
Ильичам бошки поотламывал и на болтах бы новые приставил.
- В древнем Риме так и делали, - сказала Светлана.
- Понимали люди, - сказал водитель. - Берегли народную копейку.
Это вы там, в
Москве своей:
- А что - в Москве? - возразил Николай Степанович. - В Москве как
в Москве.
- Жизни вы там не знаете, - сказал таксист презрительно. - Соки
сосете из
России.
- Я вообще-то из Кронштадта, - сказал Николай Степанович.
- А я из табора, - сказала Светлана.
- А! Нормальные люди! - обрадовался таксист. - Я-то думал -
москвичи.
Извините.
- Бывает, - сказал Николай Степанович.
- Сын у меня там будет, на этом открытии, - похвастался таксист. -
Я почему знаю-то все. Старший научный сотрудник, языки превзошел,
книжки пишет - а ему триста пятьдесят в зубы, и не вякай. Это разве
справедливо? А кому-то памятники ставят. А на какие деньги? Да все на
те же, на народные. Эх, маху я, наверное, дал - в честь Молотова
назвал парня, вот он и мается теперь. Как
Молотов на пенсии. Ничего, наш таксопарк весь за Зюганова
голосовать будет.
- Вот тут и сбудется пророчество, - сказала Светлана. - Потому что
сказано: "На щеке бородавка, на лбу другая". Понял, золотой?
- Про кого сказано? - вздрогнул таксист.
- А про Антихриста:
Стало как-то особенно тихо.
- А чтоб ты знал, что не врем мы, - сказал Николай Степанович,
зловеще понизив голос, - так ты с нас денег не возьмешь, когда
приедем:
Между Числом и Словом. (Иерусалим, ноябрь, 1942)
Садились мы в пустыне, в полной мгле, на свет горящих плошек.
"Кондор" долго трясся по полосе, суровой, как стиральная доска. Потом
несколько арабов с факелами верхом на верблюдах показывали нам путь в
укрытие: квадрат меж песчаных валов, сверху задернутый маскировочной
сеткой.
Тропический английский мундир был к лицу Зеботтендорфу. Он сразу
же стал похож на Ливингстона, и даже некоторое благородство осенило
его черты. Я уже обращал внимание, что внутренняя суть барона менялась
вместе с одеждой; сам он, похоже, этого не замечал. Или привык. Или
считал естественным.
Английский патруль нам встретился только однажды за все два часа
движения по пустыне. У меня - водителя - проверили документы,
поинтересовались личностью проводника, выделенного нам шейхом
Мансуром, тайным почитателем фюрера, а полковника, дремавшего на
заднем сиденьи, не стали тревожить. Случилось это на рассвете. Белые
крыши Иерусалима громоздились справа.
Проводника мы высадили на окраине, а через квартал подобрали
мальчика в кипе:
Дом, в котором нас принимал рабби Лев, находился в неожиданном
месте: между русским странноприимным домом и русским (не советским)
консульством.
Помогать Зеботтендорфу тащить тяжеленный яуф с кинопленкой я не
стал, поскольку догадывался, что именно снято на этой пленке.
Рабби к барону не вышел.
Переговоры проходили так: я выслушивал монолог барона, переходил в
соседнюю конмнату, пересказывал то, что смог запомнить, рабби.
Выслушивал ответ рабби, шел к барону: По-моему, никогда в жизни я не
чувствовал себя так скверно.
Вроде бы был я посредник, лицо третье, а получался предатель.
Потом, когда в комнате рабби Лева затрещал проектор и на голой
стене голые люди пошли чередой в зев низких ворот, я просто вышел во
дворик и попытался отдышаться. Солнце стояло уже высоко и светило
прямо и беспощадно.
Давешний мальчик в кипе сидел у стены и чистил маузер. На меня он
даже не взглянул. :Передайте ему, говорил рабби, что они могут
истребить всех до последнего, но так и не поймут, что это не способ
добиться Божьего благоволения. И пусть он мне не морочит голову:
тетраграмматон - это только предлог, они все равно сделали бы это.
Потребовали бы с нас подлиный щит Давида: :Все народы ненавидят вас
хотя бы за то, что вы затеяли эту войну, говорил барон, французы сдают
вас с большой охотой, румыны тоже, а украинцы даже и не сдают. Вы -
последнее препятствие на пути к счастью всего человечества. Скоро
англичане и американцы сами возьмутся за вас, когда осознают великую
истину: :Даже если вы и получите тетраграмматон, что вы будете с ним
делать? Что будет делать пещерный человек с аэропланом? Нужны
тысячелетия изучения
Каббалы, чтобы только осознать, до чего ничтожны и примитивны наши
понятия о мире. Этот ваш Вечный лед, к примеру. Даже мне с трудом
удалось остановить глиняного болвана в Праге: :Он не верит в науку! Он
не понимает, что арийский гений уже подобрался к самому ядру атома!
Еще шаг - и энергия будет подвластна нам! А потом еще шаг - и новый
человек будет попирать стопами небо и землю! В конце концов, руны Локи
остаются у нас. Если рабби не желает добра своему народу, так пусть он
и несет ответственность за все: :Я понимаю, вы думаете, что
какой-нибудь волынский цадик по пути на казнь проговорится, пожалев
стариков и детей. Не надейтесь: узнавшему Истинное
Имя ничто не страшно, и он хорошо понимает, что есть вещи страшнее
смерти: :И подумайте, после этого он еще смеет называть нас зверями!
Ничего, скоро здесь будут мальчики Роммеля, и вот тогда мы встретимся
и поговорим еще раз! А кстати, правда, что генерал Монтгомери тоже из
ваших?..
Перед вылетом из Берлина Зеботтендорф то ли проболтался под
коньячок, то ли решил хитрым образом довести до рабби одну тонкость:
выживших в газовых камерах намеревались размещать в особом
комфортабельном лагере и работать с ними особо . Выжить, понятно,
могли только члены Каббалы, практиковавшие ксерион. У них он назывался
манной. Я еще не мог решить, сообщать об этом рабби или промолчать. По
уставу, я не имел права делиться собственной информацией ни с одной из
сторон. Не говорил же я барону, что в тетраграмматоне отнюдь не четыре
буквы, а значительно больше:
Я вернулся в полутемную комнату. На экране дымились чаны. Люди в
полосатых робах деловито помешивали варево.
Рабби сидел на стуле в странной позе.
Я успел подхватить его.
Тут же сбежались какие-то женщины, отдернули занавески. Стало чуть
светлее.
Все кричали, но как-то вполголоса. Барон стоял в дверях, очень
испуганный.
- Угробили вы старика своей кинохроникой, Руди, - сказал я. -
Тащите сюда ваш коньяк.
- Это не кинохроника, - барон попятился. - Это пропагандистский
фильм: - Он метнулся в свою комнату, вернулся с бутылкой коньяка и
продолжил. - Студия UFA. Фрау Риффеншталь. Для двух зрителей. Для Ади
и для рабби Лева.
- С огнем играете, - сказал я.
- С огнем:- барон задумался.
Женщины пытались не позволить мне влить в рот рабби коньяк. Нихт
кошер, нихт кошер! - шептали они в ужасе.
- Коньяк трефным не бывает, - сказал я по-русски, чем их немало
смутил и успокоил.
Рабби глотнул и ожил.
- Николас, - деловито сказал он, - боюсь, что я перебрал. У этих
латышей такое крепкое пиво. Я не скандалил?
- Нет:- я отстранился. - Нет, вы не скандалили.
- А: - он хитро прищурлся, - я ему ничего не сказал?
- Нет, - повторил я.
- Это хорошо. Если позволите, я еще посплю. Поезд ведь только
завтра?
- Да, - сказал я. - Поезд завтра.
Во дворе барон вытряхивал бобины пленки из плоских коробок прямо
на землю, ворошил ее, пока не образовался змеиный клубок. Тогда он
достал зажигалку, чиркнул, отскочил в сторону. Пленка вспыхнула, как
порох. Пламя подпрыгнуло к белому небу, и мальчик, сидевший у стены,
отбросил свой музер и забился в припадке.
- В крайнем случае скажем, что ничего и не было, - сказал барон.
- Так не было или было? - спросил я.
- Какое это имеет значение? - сказал Зеботтендорф, глядя в огонь.
- Сегодня не было, завтра было. Что есть причина чему?
Маузер, лежавший на земле, вдруг выстрелил. Пуля взметнула пыль у
ног барона. Тот отступил к порогу.
- Это от жара, - сказал он. - Это просто от жара.
