бутылку. -
Проверено на себе. Когда я отсиживался в Генуе в сорок четвертом:-
и он рассказал, как после похищения Муссолини прятался от всех - и от
врагов, и от друзей - в погребе пиццерии кривого Джакопо Серпенто;
пиццу приходилось есть на завтрак, обед и ужин, запивая молодым вином;
уже через месяц это превратилось в пытку.
- Да я вообще-то не о том, - сказал Коминт. - Там печка, тепло, и
раскладушка как раз помещается. А окошко открывать и не обязательно
вовсе.
- Ну да, - сказал Николай Степанович. - И повесить объявление:
"Порядка нет и не будет". Нет уж, лучше покочуем еще.
Они сжевали пиццу и выпили пиво.
- Ну, что? Пойду я, наверное? - Коминт посмотрел неуверенно.
- Да. И не устраивай засад поблизости. Будь дома. Утром жду тебя с
машиной.
- Ничего больше не надо? Пожрать?
- Сколько можно: Иди, Коминт, и не заботься о нас. И даже, если
сумеешь, старайся не думать:
Оставшись вдвоем с Гусаром, Николай Степанович сам прошелся по
студии, ища подходящее место. Для этого ему не нужно было ни лозы, ни
грузика на нитке. Заодно он проверил окна. Окна были с железными
решетками, еще старыми, лет постройки дома. Стекла целые. Тяжелые
синие портьеры полностью отгораживали помещение от простых любопытных
взглядов.
Место нашлось на подиуме. Николай Степанович поставил туда одно из
кресел, принес белый круглый одноногий столик. Покопался в
драпировках, свернутых под стеной в рулоны, нашел угольно-черный шелк
с редкими белыми звездочками. Звездочки были не совсем те, но Николай
Степанович знал, что на самом деле это значения не имеет, а необходимо
только для настроя. И - для пробуждения глубокой памяти.
Он принял холодный душ (холодный и полагался, но горячей воды все
равно не было), растерся жестким полотенцем и надел все чистое.
Внимательно осмотрел душевую. Под потолком серела паутина. Он прогнал
паучка и аккуратно снял ее.
Полчаса ушло на то, чтобы приготовить краску - почти такую же, как
в гостинице.
Оставалось дождаться часа после полуночи.
Гусар прошелся беспокойно, принюхался к чему-то. Потом снова лег.
Время тянулось вязко. Николай Степанович стал читать про себя
"Учителя бессмертия" - и вдруг увлекся.
Спохватился, посмотрел на часы.
Внутренний сторож не подвел. Без четверти.
Можно начинать расставлять знаки.
Вокруг кресла он провел дважды разомкнутую окружность, два
полумесяца, обращенных рогами друг к другу, молодой и ущербный. Там,
где оставались промежутки, поставил руны "хагалл" и "ир". Отступив на
ладонь за предел образовавшегося круга, написал древнеуйгурскими
буквами слово эалльхтонет
И змеи шипят в своем овраге, источая яд.
ящерицы, а по углам - по три короны царицы Савской.
- Уж полночь минула, - сказал он Гусару, - а призраков все нет:
Гусар посмотрел неодобрительно.
Николай Степанович взял колоду. Она была ощутимо теплая.
- Думай о тех, кто был с тобой, - сказал он псу.
Он намеренно избрал самый "громкий" способ гадания. Своего рода
разведка боем. Показать: вот он я. Стреляйте в меня!.. После третьего
круга он почувствовал чье-то прикосновение, но постарался его не
заметить. После пятого - зазвенело и завибрировало. Белый столик
внезапно как бы вывернулся наизнанку, столешница превратилась в
бесконечно длинную трубу, по которой падали Николай Степанович и
Гусар, хватаясь друг за друга, потом падение сменилось взлетом, труба
раскрылась - Брюс сидел за столом, разложив книги; две свечи горели
перед ним: две черные свечи!
Как от удара лицом о стену, Николай Степанович очнулся. Гусар
рычал. Шерсть дыбилась на его загривке.
В дверь колотили - кажется, не только кулаками, но и локтями,
коленками, тонкими каблучками. Сумочкой.
- Азатот! - поспешно произнес Николай Степанович запирающее слово
и бросился к двери. За дверью происходила возня, потом - раздался крик
боли:
Два опасного вида юноши держали за руки нечто растерзанное, а
третий примерялся нанести последний завершающий удар.
Удар милосердия.
Этого третьего Гусар молча уронил.
- Валя!.. - выкрикнула жертва. - У них!..
Николай Степанович и сам видел, что у них поблескивает нечто в
занесенных кулаках.
- Ну заходите, что ли, - сказал он. - Чего так в дверях-то стоять?
- Ты, дед:- начал один из юношей и шагнул вперед. Николай
Степанович посторонился, пропуская его. Второй смотрел оторопело.
- А я думала - Валя, - сказала жертва, откидывая волосы со лба.
Лет ей было совсем немного, и будто бы не ее только что убивали. - А
это не Валя.
Обозналась: А дверь:- она оглянулась. - Нет, та дверь. А не Валя.
Ну, ничего себе.
Тот, который лежал, заворочался, осторожно пытаясь стряхнуть с
себя трехпудового пса.
- Гусар, пригласи нашего гостя, пусть входит. А вы, молодые люди,
оружие можете оставить вот здесь, на гардеробе:
- Где этот гад? - произнес поверженный, поднимаясь и вглядываясь в
лицо
Николая Степановича. - Я ему все равно ноги повыдергиваю.
- Если вы имеете в виду господина Бессонова, хозяина этой обители
грез:
- Я не знаю, какая у него фамилия, но яиц он не досчитается, это
точно!
- :то одна нога у него уже благополучно повреждена. И отчего это
художник всегда гоним толпою?
- Художник! Виртуоз изящной ебли! Чужих жен!
- О! Так это ваша жена?
- Ну. Типа того.
- И вы ее ревнуете? - восхитился Николай Степанович.
- Ну: типа того.
- А это ваши чичисбеи? - он показал на двух окаменевших спутников
рогоносца.
Их он уже держал . Нет большой хитрости в том, чтобы взять
человека, раскрывшегося в агрессии, да еще пребывающего под
воздействием винных паров:
- Ну, типа того. Да.
- А вы знаете, я свою первую жену сам возил на свидания на
извозчике. И что вы думаете? Она меня страшно ревновала ко всем - и
все равно была плохого мнения обо мне.
- Ну?
- Типа того, представьте себе! Кстати, как зовут вашу
очаровательную спутницу жизни?
- Эта: сучара она. А зовут:- он задумался. - Верка.
- Вера, вы вполне можете привести себя в порядок, вы знаете, где
здесь что расположено?
Она медленно кивнула и попятилась.
- А как ваше имя, любезный?
- Мое? Мое-то - Игорь. А: э: с кем имею честь?.. - он сморщился от
непривычных слов.
- Николай Степанович. Да вы проходите, присаживайтесь. Хотите
пива? И вы, молодые люди - возьмите вон там стулья:
Пять минут спустя они сидели внутри круга: Николай Степанович,
Вера, Игорь и один из спутников Игоря. Второго отправили за пивом.
Гусар ходил под окнами и прислушивался.
Николай Степанович прислушивался тоже. Поддерживая примитивную
беседу о негодяе Бессонове, фотографе "ню", ходоке и растлителе, о
розданных им несчастной Верочке обещаниях относительно карьеры
фотомодели, каковые обещания привели всего лишь к мучительному
выведению вши лобковой обыкновенной как самой Верочкой, так и Игорем,
о попытках Игоря внушать девушке основы морали и права, о том, что
попытки эти заканчивались исключительно и неизменно скандалами и
повышенным расходом тонального крема "жамэ", он пытался нащупать
ниточки, тянущиеся откуда-то к их сознаниям
- и натыкался на пустоту.
Ниточек не было?
Вернулся посланный за пивом.
Начинался третий час ночи.
Чичисбеи уныло надувались жидкостью, а Николай Степанович
рассказывал
Игорю о брачных обычаях африканских племен.
- Живут же люди:- не то завидовал, не то сочувствовал Игорь.
Его подруга слушала, развесив очаровательные ушки, но не верила.
Она была из породы недоверчивых девушек. До определенной степени,
конечно.
Время и события становились вязкими, как глиняное семидневного
вымеса тесто осени пятнадцатого года, и значить это могло, например,
что кто-то умный и умелый начинает медленно и осторожно направлять и
подталкивать Николая Степановича, готовит ему тропинку, а потом колею,
а далее лабиринт, а далее - яму с невидимыми скользкими краями: много
людей живут в таких ямах, не замечая того, и становятся злыми и
нервными, когда их из этих ям вынимают и предъявляют городу и миру;
впрочем, точно так же могло оказаться, что никакого колдовского
злодействия во всем этом нет, а есть банальная житейская ситуация; и
мало кто даже из великих способен был, находясь вот так же внутри
липкого и тягучего времени, отличить одно от другого - для этого
требовался либо изощренный нюх, либо лунный камень на шее, либо
стальные нервы наряду с полным бесстрашием, потому что при разрушении,
намеренном или случайном, подобных чар следует немедленный и жестокий
ответ...
- А что говорят в ваших кругах о недавнем побоище в доме на
Рождественском бульваре? - спросил Николай Степанович, когда некий
рубеж доверия был уже преодолен.
- Что? - жалко переспросила Вера и уронила банку с пивом. - Что
говорят? О
Рождественском?..
- Вот именно: что говорят?
- Да: ничего, - соврал Игорь. - Ничего не говорят. Что могут
говорить? Да и побоища никакого не было, так: ребята стрелку
подбивали, да неудачно:
Чичисбеи дружно встали.
- Так мы пойдем, наверное? - сказала Вера и тоже встала. - Игорек,
мы пойдем, да?
- Конечно. Приятно было познакомиться, - он поклонился. -
Извините, если что не так, пошумели мы поначалу:
- Все хорошо, - кивнул Николай Степанович. - Значит, об этом вам
ничего не известно?
- Ничего, - сразу сказал Игорь. - То есть решительно ничего.
- Надеюсь, и про наше времяпрепровождение вы точно так же
забудете?
- Разумеется, - Игорь с готовностью кивнул. И чичисбеи закивали
хором, как китайские фарфоровые болванчики. Только Вера смотрела как
живой человек - с ужасом - и жалась к своему мужчине.
Они отошли на несколько шагов и как-то слишком уж быстро
растворились в темноте.
По дымному следу (Южная Польша, 1915, осень)
Южная Польша - одно из красивейших мест России. Мы ехали верст
восемьдесят от станции железной дороги до соприкосновения с
неприятелем, и я успел вдоволь налюбоваться ею. Гор, утехи туристов,
там нет, но на что равнинному жителю горы? Есть леса, есть воды, и
этого довольно вполне.
Леса сосновые, саженые, и, проезжая по ним, вдруг видишь узкие,
прямые, как стрелы, аллеи, полные зеленым сумраком с сияющим просветом
вдали, - словно храмы ласковых и задумчивых богов древней, еще
языческой Польши. Там водятся олени и косули, с куриной повадкой
пробегают золотистые фазаны, в тихие ночи слышно, как чавкает и ломает
кусты кабан.
Среди широких отмелей размытых берегов лениво извиваются реки;
широкие, с узенькими между них перешейками, озера блестят и отражают
небо, как зеркала из полированного металлла; у старых мшистых мельниц
тихие запруды с нежно журчащими струйками воды и каким-то
розово-красным кустарником, странно напоминающим человеку его детство.
В таких местах, что бы ты ни делал,- любил или воевал,- все
представляется значительным и чудесным:
- Пане поручнику, пане поручнику! - польский крестьянин в белой
широкополой шляпе бежал нам наперерез, размахивая суковатой палкой.-
Неможно до фольварку! Там германы, германы, за дуже германов! На
конях!
Я остановил коня. Мои уланы были злы, голодны и утомлены
произведенной разведкой, и никакое количество врагов не показалось бы
