борьба с похмельем и попытки излечиться от него заняли его целиком и
удержали мозг от воспоминания строк давно умершего поэта.
Ворон был с ним и первого июля, и второго, и третьего: с утра до
ночи, без перерывов, но старик пытался его не замечать. Больше никаких игр
в гляделки с другими часовыми, никаких односторонних бесед. Эдуардо не
сидел на крыльце. Когда он находился внутри, то не глядел за окно. Его
жизнь стала еще более ограниченной, чем когда-либо.
В три часа дня четвертого числа, измучившись клаустрофобией от
стольких дней, проведенных в четырех стенах, он решил совершить прогулку
по сторожевому маршруту и, захватив с собой ружье, вышел наружу. Он не
глядел в небо над собой, а только вперед - на далекий горизонт. Дважды,
однако, видел быструю тень, проскользнувшую по земле перед ним, и знал,
что гуляет не один.
Возвращался домой, и был лишь в двадцати ярдах от крыльца, когда
ворона рухнула с неба. Ее крылья беспомощно бились, как будто она забыла,
как летать, и врезалась в землю с немногим большей границей, нежели
камень, падающий с той же высоты. Она шлепнулась и закричала в траве, но
была уже мертва, когда достигла земли.
Не вглядываясь, Эдуардо поднял ее за кончик крыла. Отнес на луг и
решил бросить там же, где сложил четырех белок двадцать четвертого июня.
Ожидал найти зловещую кучку останков, хорошенько ощипанную и
расчлененную любителями мертвечины, но белки исчезли. Он не удивился бы,
если бы кто-то утащил одну или даже две тушки, чтобы пожрать их где-то в
другом месте. Но большинство падальщиков разорвали бы белок там, где их и
нашли, оставив несколько косточек, несъедобные лапки, плоский покрытый
мехом кожи и хорошо поклеванные и поцарапанные зубами черепа.
Полное исчезновение останков, однако, значило только то, что белок
утащил пришелец. Или его другие заместители, управляемые колдовским
образом.
Вероятно, доведя их до смерти, путешественник хотел теперь осмотреть
их тела, чтобы выяснить, почему именно они погибли, - чего нельзя было
сделать с теми енотами, потому что Эдуардо вмешался и отвез их ветеринару.
А может быть, он ощущал, что они, как и еноты, - свидетельства его
присутствия. Наверное, он предпочитал обрезать все концы, какие возможно,
до тех пор, пока его положение в этом мире не станет более уверенным.
Он стоял посреди луга, уставившись в то место, где были белки.
Размышлял. Потом поднял левую руку, в которой болталась разбившаяся
ворона, и только теперь поглядел в ее незрячие глаза. Блестящие, как
полированное эбеновое дерево, и выпученные.
- Ну же, - прошептал он.
В конце концов отнес ворону в дом. У него были на нее виды. Был план.
Дуршлаг с проволочной сеткой был соединен крепкими стальными кольцами
наверху и внизу и стоял на трех коротких стальных ножках. Размером с
котелок на две-три кварты. Эдуардо использовал его, чтобы отбрасывать
макароны, когда готовил их в большом количестве для салата или просто про
запас. Два стальных ушка-ручки были прикреплены к верхнему кольцу, за
которые он тряс дуршлаг, когда тот наполнялся парящими макаронами, так что
нужна была определенная смелость, чтобы за них взяться.
Покрутив дуршлаг в руках, Эдуардо обдумал свой план еще раз - и затем
начал действовать..
Стоя у кухонной стойки, он развернул крылья мертвой вороны и засунул
птицу целиком в дуршлаг.
Иголкой с ниткой пришил ворону в трех местах к сетке. Это помешает
телу выскальзывать из дуршлага, когда он будет его наклонять.
Когда он отложил иголку с ниткой в сторону, ворона вдруг вяло дернула
головой и вздрогнула.
Эдуардо отскочил от неожиданности и прижался спиной к стойке.
Ворона издала слабый, дрожащий крик.
Он знал, что птица была мертва. Как камень. Хотя бы оттого, что ее
шея была сломана. Разбухшие глаза фактически вывалились из глазниц.
Очевидно, что она умерла еще в полете, от обширного апоплексического
удара. Такого же, как и те, что убили енотов и белок. Свалившись с большой
высоты, она ударилась о землю с жуткой силой, получив еще другие
повреждения. Мертва, как камень.
Теперь, пришитая к сетке дуршлага, реанимированная птица была не
способна оторвать голову от груди не только потому, что этому мешала
нитка, которой она была пристегнута, но еще оттого, что шея все еще была
сломанной. Переломанные лапы бесцельно трепыхались. Искалеченные крылья
пытались биться, и в этом им опять больше, чем стягивающая нитка, мешало
их повреждение.
Охваченный страхом и отвращением, Эдуардо надавил рукой на грудь
вороны. Он не почувствовал сердцебиения.
Сердце каждой маленькой птицы должно биться чрезвычайно часто, чаще,
чем сердце любого млекопитающего. Маленький мечущийся мотор: пых-пых-пых!
Всегда легко это определить по тому, как дрожит тельце от быстрых ударов,
Сердце вороны определенно не билось. Насколько он мог определить,
птица также и не дышала. И шея была сломанной.
Он надеялся, что станет свидетелем способности пришельца возвращать
мертвых к жизни, какого-то чуда. Но правда была гораздо мрачнее.
Ворона была мертва.
Но шевелилась.
Дрожа от омерзения, Эдуардо отнял свою руку от маленького корчащегося
тельца.
Пришелец мог восстанавливать управление над трупом, не оживляя. В
некотором смысле, он был способен лишать души так же, как и давать ее.
Эдуардо отчаянно пытался избежать мыслей об этом.
Но он не мог выключить свой мозг. Не мог больше удержаться на этой
страшной линии перед вопросом.
Если бы он не отвез енотов тогда к ветеринару, они бы тоже начали
шевелиться и снова бы встали на ноги. Холодные, но двигающиеся, мертвые,
но одушевленные?
В дуршлаге голова вороны свободно крутилась на сломанной шее, и ее
клюв открывался и закрывался со слабым клацанием.
Вероятно, никто вовсе не утаскивал четырех белок с луга. Может быть,
их тела уже были охвачены трупным окоченением, когда прозвучал настойчивый
зов "кукольника". Тут их холодные мышцы отвратительно напряглись и
сжались, твердые сочленения затрещали и хрустнули. Даже когда трупики
начнут разлагаться, они, вероятно, продолжат дергаться и поднимать головы,
ползти и конвульсивными толчками двигаться от луга, в лес, к берлоге того,
кто ими командует.
Не думай об этом. Прекрати. Думай о чем-нибудь другом, ради Бога! О
чем-нибудь другом. Не об этом, не об этом.
Если он отвяжет ворону от дуршлага и пустит ее наружу, будет ли она
бить своими сломанными крыльями, весь путь вверх по заднему двору, все
кошмарное паломничество в тень верхнего леса?
Осмелится ли он пройти за ней в сердце тьмы?
Нет. Нет, если должна быть последняя встреча, то пусть она произойдет
на его территории, а не в каком-нибудь странном логове, что устроил себе
пришелец.
Эдуардо неожиданно был поражен леденящим кровь подозрением, что
пришелец был до такой степени чужд, что даже не разделял человеческое
понимание жизни и смерти, не проводил черты между ними вообще. Вероятно,
его род никогда не умирает, они или умирают в подлинном биологическом
смысле, но снова рождаются в какой-то другой форме из собственных гниющих
останков - и пришелец ожидает, что то же самое окажется правдой и для
созданий в этом мире. Тогда природа их вида - по одному этому их отношению
к смерти - должна быть невообразимо чужой, извращенной, отталкивающей,
более, чем угодно, что его воображение могло представить.
В бесконечной вселенной потенциальное число форм разумной жизни тоже
бесконечно - это он открыл в книгах, которые недавно читал. Теоретически,
все, что можно вообразить, должно существовать где-то в безграничной
реальности. Когда говоришь о внеземной форме жизни, чужое значит чужое,
максимально непохожее на привычное. Одна странность на другой, вне легкого
понимания и, возможно, вне всех надежд на понимание.
Он размышлял на эту тему и раньше, но только теперь отчетливо
осознал, как мало у него шансов узнать этого путешественника, реально
понять его, так же как и у мыши - понять мозаику всего опыта людей или
принцип работы человеческого мозга.
Мертвая ворона подрагивала, шевеля сломанными лапами.
Из ее искалеченного горла вырывалось мокрое карканье, гротескная
пародия на крик живой птицы.
Мрак заполнил душу Эдуардо, потому что больше он не мог делать вид,
будто бы для него загадка личность "гостя", который оставил отвратительный
след в доме ночью десятого июня. Он знал все это - то, что скрывал от себя
самого. Даже когда опаивал себя до забвения, знал. Даже когда отрицал, что
знает, знал. И знает это теперь. Он знает! Боже милостивый, он знает!
Эдуардо недавно не боялся умереть.
Он был почти рад смерти.
Теперь он снова испугался умереть. Даже больше - это было за страхом.
Он был физически болен ужасом. Он дрожал и потел.
Хотя пришелец не демонстрировал, что способен управлять телом живого
человека, но что случится, когда человек умрет?
Старик взял ружье со стола, снял ключи от "чероки" с крючка и пошел к
двери из кухни в смежный гараж. Он должен уйти немедленно, нет времени на
пустые траты, уйти далеко. К черту дальнейшее изучение пришельца. К черту
вызовы на последнюю встречу. Ему нужно просто сесть в "чероки", нажать на
акселератор и, сметая все, что возникнет на его пути, добиться того, чтобы
как можно больше миль лежало между ним и тем, что вышло из черной двери в
одну монтанскую ночь.
Распахнув дверь, он остановился на пороге между кухней и гаражом. Ему
некуда было бежать. Семьи не осталось. Друзей нет: слишком стар, чтобы
начинать другую жизнь.
И не важно, куда он уйдет, путешественник все еще будет здесь, изучая
по-своему этот мир, проводя свои извращенные эксперименты, оскверняя то,
что свято, совершая немыслимое поругание того, что Эдуардо всю жизнь
любил.
Нельзя убежать. Он никогда не бегал ни от чего в своей жизни: однако,
не гордость мешала ему шагнуть в гараж. Единственное, что останавливало
его от бегства, было чувство правильного и неправильного, основные
ценности, которые он копил всю жизнь. Если он повернется спиной к этим
ценностям и побежит, как бродяга без зацепок в этом мире, то больше не
сможет глядеть на себя в зеркале. Итак, стар и одинок, что само по себе
плохо. Но быть старым и одиноким да съедать самого себя презрением -
невыносимо. Отчаянно хотелось уйти, но такого выхода перед ним открыто не
было.
Отступил с порога. Закрыл дверь в гараж и вернул ружье на стол.
Чувствовал оголенность души, которую, быть может, не испытывал никто
прежде него вне ада.
Мертвая ворона билась, стараясь вырваться из дуршлага. Эдуардо
использовал толстую нитку и вязал надежные узлы, а мышцы и кости птицы
были слишком сильно повреждены, чтобы разорвать их.
Его план показался теперь глупым. Акт бессмысленной бравады - и
безумия. Но однако он начал его воплощение, предпочитая делать что-то, а
не ждать смиренно конца.
На заднем крыльце прижал дуршлаг вплотную к внешней двери на кухню.
Пленная ворона царапалась и трепыхалась. Эдуардо отметил карандашом места
на двери против ушек.
Затем вбил в те места два стандартных гвоздя и повесил на них
дуршлаг.
Ворона все еще слабо сопротивлялась, она была видна сквозь
проволочную сетку, притиснутая к двери. Но дуршлаг можно легко снять с
гвоздей.
Используя два гвоздя в форме скобы на каждой стороне, он прибил обе
ручки еще крепче к дубовой двери. Стук молотка разнесся по склону двора и
отразился эхом сзади него в сосновой стене западного леса.
