он включал свет, натягивая на кисть рукав или пользуясь прикладом
дробовика.
Он оглядел все комнаты, обыскал все шкафы, осмотрел внимательно за и
под каждым предметом мебели, где были пустоты, которые можно было счесть
достаточными для укрытия, даже для чего-то настолько большого, как
шести-восьмилетний ребенок, и когда удовлетворенно решил, что ничего не
прячется на втором этаже, то вернулся в конец верхнего коридора и дернул
за свисавшую веревку, которая опускала лестницу на чердак.
Свет на чердаке включался из коридора, поэтому не пришлось
подниматься в темноте. Он осмотрел каждую тенистую нишу глубоких и пыльных
карнизов, где мотыльки, похожие на снежинки, повисли в паутине, как
ниточки льда, и нависали кормящиеся ими пауки, холодные и черные, как
тени.
Внизу, на кухне, Эдуардо проскользнул к медной щеколде на двери
погреба. Она открывалась только с кухни. Ничто не могло спуститься вниз и
закрыться изнутри.
С другой стороны, парадная и задняя двери дома были заперты, когда он
выехал в город. Никто не мог проникнуть внутрь - или снова закрыть, уходя,
- без ключа, а единственно существующие ключи были у него. И все эти
проклятые замки были заперты, когда он пришел домой: во время осмотра не
обнаружилось ни одного выбитого или отпертого окна. Но нечто все же
определенно проникло внутрь и потом ушло.
Он прошел в погреб и обыскал две огромные комнаты без окон. Они были
холодные, слегка заросшие плесенью и пустые.
В настоящий момент дом был весь закрыт.
И он был в нем единственным живым существом.
Выйдя наружу, старик запер за собой передний вход и загнал "чероки" в
гараж. Опустил дверь дистанционным управлением, прежде чем вылезти из
автомобиля.
Следующие несколько часов он отскребал и пылесосил весь мусор в доме
с такой настойчивостью и неослабевающей энергией, что внешне наверняка
приблизился к виду безумца. Использовал жидкое мыло, сильный раствор
аммония, распрыскивал лизол, считая, что каждая испачканная поверхность
должна быть не просто чистой, но продезинфицированной: по возможности
настолько же стерильной, как наружная часть больничной операционной или
лаборатории. С него постоянно тек пот, который вымочил рубашку и склеил
волосы с кожей головы. Мышцы шеи, плеч и рук начали ныть от повторяющихся
оттирающих движений. Слабый артрит в руках вспыхнул с большей силой:
суставы распухли и покраснели от сжимания щеток и тряпок с почти
маниакальной силой.
Но он сжимал их еще плотнее, чем прежде, пока от боли не закружилась
голова и не потекли слезы из глаз.
Эдуардо знал, что пытается не просто санировать дом, но очистить себя
самого от некоторых ужасных мыслей, которые не мог вынести, и идей,
верность которых не сможет исследовать, совершенно точно не сможет. Для
этого он превратил себя в чистящую машину, бесчувственного робота,
стараясь как можно ближе и пристальней сконцентрировать свое внимание на
черной работе руками. Тяжело дышал аммониевыми испарениями, как будто они
могли продезинфицировать его мозги, пытался истощить самого себя
настолько, чтобы потом смочь заснуть и, может быть, даже забыться.
Когда он все вычистил, то уложил использованные салфетки, тряпки,
щетки и губки в пластиковый пакет. Покончив с этим, завязал верх пакета и
поместил его наружу, в мусорный бак. Обычно он споласкивал губки и щетки и
оставлял их для вторичного пользования, но не в этот раз.
Вместо того чтобы вынуть бумажный пакет из пылесоса, выставил весь
аппарат к баку. Он не хотел задумываться о происхождении микроскопических
частиц, ныне поглощенных щетками и попавших внутрь пластиковой кишки,
большей частью настолько крошечных, что никто не может быть уверенным, что
они уничтожены. Пока не разберет пылесос и не выскребет каждый дюйм и
каждую доступную впадинку хлоркой, а может быть, даже и тогда не
успокоится.
Вынул из холодильника всю еду и напитки, которых могла коснуться...
мог коснуться "гость". Все, что было завернуто в полиэтилен или фольгу,
даже если не казалось тронутым: швейцарский сыр, чеддер, остаток ветчины,
половинка бермудской луковицы. Распечатанные контейнеры, пакеты и пачки
следовало отбросить: фунтовый тюбик мягкого масла со сломанной крышечкой;
банки с укропом и сладкими огурчиками, оливками, вишнями мараскин,
майонезом, горчицей; бутылки с отвинчивающимися крышками - соусом для
салата, соевым соусом, кетчупом. Открытая коробка изюма, открытый пакет
молока. От мысли о том, что его губы коснуться чего-то, чего прежде
касался "гость", тошнило, и он вздрагивал. Когда покончил с холодильником,
там осталось немного: несколько закрытых банок безалкогольных напитков и
бутылки пива.
После всего Эдуардо зараженными вещами. Нужно быть очень аккуратным.
Никакая акция сейчас не чрезмерная.
Не просто бактериальное заражение, нет. Если бы только так, то было
бы легко. Боже, если бы только! Духовное заражение. Темнота, способная
просочиться в сердце, протечь глубоко в душу.
Даже не думай об этом. Не надо. Не надо.
Слишком устал, чтобы думать. Слишком стар, чтобы думать. Слишком
напуган.
Из гаража он принес голубой холодильничек "Стайрофоум", в который
вылил целое ведро воды, поставив морозильник на режим автоматического
производства льда. Он втиснул восемь бутылок пива в лед и положил
открывалку в боковой карман.
Оставив везде зажженным свет, перенес холодильник и дробовик наверх,
в заднюю спальню, где спал последние три года. Положил пиво и ружье рядом
с кроватью.
Дверь спальни запиралась лишь на ненадежную щеколду с ручкой, которая
управлялась нажатием бронзовой кнопки. Все, что требовалось для того,
чтобы зайти в комнату из коридора, - это хороший удар ногой. Поэтому он
опрокинул, тесно придавив к ручке, стул с прямой спинкой.
Не думай о том, что может пройти сквозь дверь.
Пускай мозги закроются. Все внимание на артрит, боль в мышцах,
болячку на шее - пусть это сотрет все мысли.
Эдуардо принял душ и мылся так те тщательно, как оттирал запачканные
места в доме. Закончил только тогда, когда обнаружил, что израсходовал
весь запас горячей воды.
Оделся, но не для сна: носки, военные брюки, футболка. Встал в
ботинках рядом с кроватью, около дробовика.
Хотя часы на тумбочке и его наручные были согласны в том, что сейчас
без десяти три утра, Эдуардо не брал сон. Он сел на постель, уперся в
горку подушек и головную планку кровати.
Дистанционным управлением включил телевизор и проглядел кажущуюся
бесконечной череду каналов, которые передавались по спутниковой антенне,
установленной позади конюшни. Нашел боевик, полицейские против
наркобандитов - много беготни, прыжков и стрельбы, потасовок, погонь и
взрывов. Выключил полностью звук, потому что хотел слышать, когда
где-нибудь в доме раздастся подозрительный шум.
Выпил первую бутылку быстро, глядя на экран. Даже не пытаясь следить
за сюжетом, он просто позволил своим мозгам заполнится абстрактным
мельтешением картинок и яркими вспышками меняющихся цветов. Они понемногу
стирали темные пятна тех ужасных мыслей. Тех упрямых мыслей.
Что-то стукнулось о стекло окна, выходящего на западную сторону.
Поглядел на жалюзи, которые были плотно закрыты.
Еще раз стукнуло. Как будто камешек по стеклу.
Его сердце заколотилось.
Заставил себя снова поглядеть на экран. Картинки. Цвета. Он прикончил
бутылку пива. Открыл вторую.
Тук. И снова, почти сразу. Тук.
Может быть, это просто мотылек или жук-навозник, пытается пробиться к
свету, который не могут целиком скрадывать закрытые жалюзи.
Он мог бы встать, подойти к окну и открыть, посмотреть, что это
летающий жучок колотится о стекло, и успокоиться.
Даже не думай об этом!
Большой глоток из второй бутылки.
Тук.
Что-то стояло на темной лужайке внизу и глядело на окно. Нечто такое,
что точно знало, что он там, хотевшее вступить в контакт.
Но на этот раз не енот.
Нет, нет, нет!
Теперь не хитрая пушистая мордочка с маленькой черной маской. Не
прекрасная шкурка и хвост с черным колечком.
Картинки, цвета, пиво. Выскребать нелегкие мысли, очищаться от
заразы.
Тук.
Если он не избавит себя от чудовищной мысли, которая пачкает его
мозг, то рано или поздно обезумеет. Скорее рано.
Тук.
Если подойдет к окну, уберет жалюзи и поглядит вниз на то, что на
лужайке, то даже безумие не будет надежным укрытием. Увидев однажды,
однажды узнав, он будет иметь только единственный выход. Дуло дробовика в
рот, и палец ноги на спусковом крючке.
Тук.
Он повысил громкость телевизора. Еще. Еще. Прикончил вторую бутылку.
Снова усилил громкость, до тех пор, пока хриплая звуковая дорожка бешеного
фильма не затрясла всю комнату. Сдернул крышечку с третьей бутылки, очищая
свои мысли. Может быть, утром он забудет о болезни, о безумных решениях,
которые так настойчиво ему досаждали этой ночью, забудет их и смоет их
волной алкоголя. Или, возможно, умрет во сне. Его почти не заботило, как.
Он надолго присосался к горлышку третьей бутылки, вытягивая из него то ли
первую, то ли вторую форму забвения.
11
Март, апрель и май Джек пролежал в гипсе, подбитом войлоком, часто с
ногой под тягой, страдая от боли, судорог, мышечных спазмов, неуправляемых
нервных тиков и зуда кожи в тех местах, которые нельзя было почесать под
повязками. Он переносил все эти неудобства и многие другие почти
безропотно и благодарил Бога за то, что будет жить и сможет снова обнимать
свою жену и видеть, как растет сын.
Сложностей со здоровьем было даже больше, чем мелких неудобств. Риск
пролежней сохранялся всегда, хотя гипсовый панцирь был сформован с большой
тщательностью и большинство сиделок были заботливы, внимательны и опытны.
Однажды случилось неправильное сжатие, которое вылечивалось нелегко: могла
быстро начаться гангрена. Из-за того, что он периодически пользовался
катетером, шансы получить инфекцию в уретре повышались, что могло привести
к весьма серьезным формам цистита. Любой пациент, находящийся без движения
долгое время, был в опасности из-за возможного развития тромбов, которые
могли вырваться на свободу и распространиться по всему телу, поселиться в
сердце или мозге, убить его или спровоцировать серьезные мозговые
повреждения. Хотя Джека постоянно насыщали лекарствами, чтобы сократить
возможность подобных осложнений, это было именно то, что его пугало
сильнее всего.
И он волновался за Хитер и Тоби. Они были одни, это тревожило,
несмотря на то, что Хитер, под руководством Альмы Брайсон, кажется,
приготовилась справиться с чем угодно, от одинокого грабителя до нападения
враждебного государства. Но на деле мысль обо всем этом вооружении в доме
- а то, что оно было им нужно, говорило об умонастроении Хитер, -
волновала его едва ли не больше чем тревога о чьем-либо вторжении.
И деньги заботили его сильнее, чем церебральная эмболия. Он был
нетрудоспособен и ломал голову над тем, как снова найти работу на полную
ставку. Хитер была без работы, экономика не показывала признаков выхода из
депрессии, а их сбережения постепенно истощались. Друзья из департамента
открыли кредит на его семью в отделении "Уэллс Фарго Банка", и взносы от
полицейских и частных лиц теперь составляли более двадцати пяти тысяч
долларов. Но медицинские и реабилитационные расходы никогда целиком не
покрывались страховкой, и он ожидал, что даже кредитный фонд не вернет их
