В субботний день до солнцевосхода из Москвы поехал скорый гонец с
царевой грамотой. Он миновал московскую заставу, круто повернул и выехал
на широкую дорогу, что идет к северу, на Пермь.
АЛБАЗИНСКАЯ ВОЛЬНИЦА
Албазинская крепость росла. Даурские и маньчжурские тайные доглядчики
дивились, сколь проворно хозяйствуют на Амуре казаки Ярофея. Слава прошла
далеко о безвоеводской, вольной и сытой жизни на Амуре-реке; тянулся к
Ярофею Сабурову гулевой, босой, рваный люд... Около Албазина пришлый народ
селился вольно. Облюбовав удобное место, пришельцы расчищали его от леса и
селились. Трудился народ по-разному: кто пахал пашни, кто промышлял
соболя, кто за ремесло взялся. Явились и купцы, обосновались наскоро,
лавки поставили в косой ряд и торговлю повели.
По почину купцов да казачьих жонок возвели албазинцы на пригорке
церковь.
Едва всплывало солнце и утро багрянило вершины зеленых гор, расцветал
Албазин. Белесый туман редел, таял, подымаясь ввысь. По утренней росе шли
к берегу казачьи рыболовы. Сети бросали на тихой заводи и, вытащив богатую
тоню, хвалили щедрость кормильца и богатея Амура-батюшку. Жонки сбирали в
корзины улов: жирных сазанов, тайменей, щук, налимов, лещей; сердито
выбрасывали на песок черную большеголовую рыбу - широколобку, по прозвищу
черт-рыба, да пучеглазых раков. Черт-рыба металась на песке, жадно хватала
воздух непомерно большой зубастой пастью, раки шевелили длинными усами,
торопливо пятились к воде, щелкая крючковатыми клешнями.
По увалу возле рощи семья казака Стрешнева расчищала пашню. В прошлую
осень собрали албазинцы с новой землицы первый богатый урожай. Радовались
казаки-землеробы: стояли хлеба золотой стеной, высокие, густые,
колосистые. Наливные зерна пшеницы заполнили наскоро срубленные закрома.
Зажили казаки сыто, многие побросали куяки, самопалы, сабли...
В казацкой кузне не потухал горн: кузнецы безотказно ладили сохи,
бороны, ковали серпы, косы, ножи, топоры. Отыскались медники, подеревщики,
кожевники и прочего ремесла люди. Всем хватало дела и забот.
Нередко албазинцы приносили в кузню даурские серпы, косы, мотыги.
Серпы были похожи на клинки, а косы - на узкий полумесяц. Тогда кузнецы
бросали молоты, сбивались вокруг и долго разглядывали невиданные изделия
даурских земледельцев. Оглядев, кузнецы пробовали на твердость, на взмах и
быстро перековывали даурские серпы и косы на русский лад.
С вечера жонки топили жарко огромные, сбитые из глины русские печи.
Поутру вздымались над Албазинским городком, плыли над Амуром запахи теста
кислого, сусла черного, запахи крепкие: хлебные, квасные, хмельные.
Жил Амур многие века, а таких запахов до прихода казачьих жонок не
бывало. Брага пьяная, тугие караваи хлеба да щи русские на пользу пришлись
новой землице.
Амурские эвенки, ясашные люди из далекой тайги тянулись к
укрепленному городку, к обильному столу албазинцев - видели они, как
велика сила русских.
Чуть занималась заря, на базарной площади собирался пестрый,
разноголосый народ. Из таежных стойбищ приезжали оленные эвенки с туго
набитыми сумами пушнины. Бойкий торг утихал, когда солнце падало за гору,
с Амура тянуло прохладой, надвигалась темнота.
Быстро богател и ширился Албазин.
Пополнели казачьи жонки, поправились от славного житья, ходили
цветистые, нарядные. Плыла над Амуром раздольная русская песня. В
прибрежных горячих песках по целым дням копошились, играли ребятишки.
Жить бы, смеяться да радоваться, а у Ярофея колючим ветерком обдавало
душу.
Стоял ясный день. Блестел Амур строгой гладью. Ярофей смотрел в
оконце, щурился. Далеко с восточной кромки неба подымалась грузная туча.
По кривому закоулку брели два эвенка, с ними албазинец Степка Кузнец.
Из-под лисьих шапок эвенков видны пестрые накидки русской ткани, меховые
сапоги, отороченные желтым и красным сукном. Несли эвенки медный котел.
Остановились посреди закоулка, сели на землю, неторопливо закурили. Потом
склонились над котлом и долго осматривали и ощупывали добротное изделие
албазинского умельца, а он широко размахивал руками, бил рукояткой ножа по
котлу, чтоб звенел. Эвенки смеялись: и рады и довольны. Мена шла котел на
котел. Эвенки вынимали из сумы искристые соболиные шкурки, ловко их
встряхивали, чтоб играл мех на солнце, и бросали в котел. Степка жадно
следил. Когда котел наполнился, провел он закопченой рукой по его кромке,
вровень идет - ладно. На том и разошлись.
Надвигалась туча на светлое небо, наплывали на Ярофея тяжелые думы.
Вспомнилась сонная Лена и житье в Сабуровке. Только на Амуре иное. За
серой гладью великой реки, за синими цепями затуманенных гор притаился
грозный враг - дауры и маньчжуры. Вздыхал Ярофей: каковы казаки, походные
его дружки! Многие и про сабли и про самопалы забыли - хорошо и сытно на
жирных амурских землях. Тепло светит солнышко, ветер прочь гонит черную
тучу - не быть грозе, пройдет она стороной. Вскочил Ярофей. "Так ли,
албазинцы? Не рано ли на сытый покой?!" Сбежались клочковатые брови,
налились кровью глаза. Рванулся атаман к дверям. Навстречу ему Степанида.
Исполнилось и у нее желание. В чисто убранной горнице смольных запах
бревенчатых стен смешался с запахом розовых пышек, испеченных на поду. На
оконце свели маки. В углу лежанки с мягкой постелью - горка атласных
подушек, над головой - полка с оловянными плошками, чашками, горшками. И
казалась ей горница приветным, родным уголком. Век бы тут жила... Хранила
Степанида на сердце заветное - смилостивится царь, простит казачьи
вольности, и обретется желанный покой на Амуре-реке. Только сладость скоро
тает... Увидела Степанида Ярофеевы суровые глаза - мигом растаяла
сладость. Пристально взглянула она на самопал Ярофея, на его саблю острую
- надежные ратные товарищи. Улыбнулся Ярофей. Сели они со Степанидой у
оконца и душевно затянули любимую Ярофеюшкину песню:
На своем на белом коне,
Как сокол, как ясный, летает,
Вокруг острога, вокруг вражьего
Русскую рать собирает...
...Не знали албазинцы, что на противоположном берегу копашатся в
камышах тайные люди. Припадают те люди к земле плотно, крадучись
по-звериному, жадно вглядываются в строения албазинцев. К ночи тайные люди
исчезают, чтоб рано утром вновь глядеть на Албазин. Это маньчжурские
доглядчики - скрытные посланцы императора Серединного царства. Именуются
те посланцы на их китайском наречии шан-янь, что обозначает "богдыхановы
глаза".
С первыми вешними проталинами в Албазин вернулся Пашка Минин.
Удивился Пашка, как вырос Албазин, да и албазинцы диву дались: был Пашка
казак исправный, телом пригож, глазом остер, в шагу крепок, на бою лих и
суров - хошь ставь Пашку в атаманы. А вот отвез казне царской подарочек -
десять возков пушнины да повинную казачьей вольницы и зачах, сгорбился,
лицом стал дряхл, и вместо черной бороды - клок трухлявый, словно серая
мшина на пне столетнем. Спотыкался Пашка на правую ногу, шел, опираясь на
костыль. Охали жонки: с чего бы такое приключилось с казаком?
А приключилось это неспроста. Гневом загорелся воевода Даршинский за
подарки албазинцев, за повинную грамоту; Пашку и казаков, что в пути возки
днем и ночью от разбоя охраняли, сурово наказал. От этой расправы умерли
пять лихих казаков, а которые и спаслись, то к ратному делу негодны стали
- покалечились. Столь тяжкой казни предал их царский воевода.
Рассказав Ярофею о своем позоре и мытарствах, Пашка Минин слег,
напала на него хворь, и не растаял еще снег на солнцепеке, Минин умер.
Ярофей собрал казачий круг, сказал:
- Казаки вольные, сыщите деревину что ни на есть сухостойную,
негожую, вороньем засиженную, рысью вонючей загаженную; на той деревине
нерчинскому воеводе сготовьте веревку смертную.
- Веревку марать жаль об эдакого мучителя!..
- На кол его надобно, Ярофей!
- Иного от албазинцев не дождется!..
Казаки разошлись суровые, многие грозились идти походом и Нерчинский
острог сжечь.
Тем временем прискакал в Нерчинский острог гонец от царя московского.
Привез гонец смертную грамоту. Воевода Даршинский, прочитав грамоту, клял
царского посла Николая Спафария: из-за него отпустил он вора Пашку Минина
и его казачишек грабежных.
Воевода в приказной избе всенародно похвалялся:
- Конец тому воровскому Албазину... Полетят с плеч воровские
головушки!.. Повелел тех воров государь повывести, и не иначе мне, его
воеводе радивому, пожалует царь за мое старание подарочек, и не иначе -
золотой резьбы кубок...
Снаряжал воевода казачью рать, чтоб послать ее на Албазинскую
крепость. Ярошку Сабурова да его дружков схватить, отобрать всю казну
пушную и пожитки воровские.
Реки стояли во льдах долго. Весенняя распутица держала воеводскую
рать. Клял воевода неуспех. Торопил корабельных мастеров, чтоб чинили и
ладили корабли, чтоб смогли его казаки плыть за весенними льдами вслед.
Ярофею Сабурову лазутчики-эвенки принесли весть о царской грамоте, а
прослышали они о царской грамоте от ясашных нерчинских эвенков рода
Гантимура. Гантимуровы родичи беспрепятственно проживали подле Нерчинска.
Сполошился Албазин: какова царская милость!..
Решили албазинцы жить по-своему: поставить вольный на Амуре-реке
городок и дела решать по сговору, всем казачьим кругом, от Нерчинска
отгородиться и с московским царем жить в ссоре. На круг пускать только
вольных казаков.
Так и потекла у албазинцев своя вольная жизнь: и без воевод и без
царя. Ясак сбирали они с амурских народцев исправно, клали его в клети,
старательно хранили.
Когда пробили дожди клети и соболиной казне грозили потери, Ярофей
Сабуров решил ее в других клетях хоронить.
По чьему-то наущению был пущен слух по Албазину, что, мол, Ярофей,
казаков не спросивши, задумал казну в Нерчинск сдать, вновь класть
повинную: "Мало ему того, что отправил он десять возков отборного соболя
да умерли Пашка Минин со многими казаками. Хочет Ярофей свою волю
укрепить, чтобы нашу казацкую волю стоптать, смять да чтоб воевода содрал
с нас же кожу до костей".
Казаки прибежали к избе Сабурова, кричали:
- Не замай, Ярофей, ту казну! В Нерчинск везти не дадим! В драку
ударимся, то помни!..
А жонки голосили:
Надобно, казаки, караулы строгие нести!
Разошлись казаки затемно, смирно, поверив Сабурову на добром слове.
Но караулы добавили, караульным казакам наказы дали строгие.
Хранили албазинцы и казачий завет. Сделали они головную запись в том,
чтоб им друг за друга, голова за голову стоять по гроб, друг друга не
выдавать даже под пытками. Сделав головную запись, целовали крест -
клялись и детьми, и жонками, и добром, и животом. А коль кто не устоит: в
измену впадет, или его робость обуяет, или, храни бог, на пытках
слабодушен станет, то все едино - садить того на кол без жалости, жонок и
детей его из крепости выгнать, а пожитки и иное добро поделить.
Бродил Ярофей по крепости желтый, худой, потухший. Часто, едва
занималась заря, уходил он тихо из каморы, чтоб не разбудить Степаниду, не
замечая того, что провожали его сокрушенные Степанидины глаза, полные
слез. Садился Ярофей на берег Амура. Утренний ветер колыхал воды,
пробегала волна мелкой рябью, тяжело стонали прибрежные леса. Потом вновь
стоял Амур, гладкий, широкий, строгий, как море. Вот Ярофей отвернулся от
реки и долго смотрит на крепость. Она возвышается темной скалой на
