"жопарожцем" или просто "запором", кулаки его сжимались и он
грудью лез на обидчика. "Hу, машина, не машина, а просто
зверь", - любил приговаривать он, откидываясь на спинку сиденья
и ударяя руками по рулю. И когда ему удавалось выжать из нее
скорость больше девяноста километров в час, он кричал в
упоении, пытаясь заглушить рев мотора: "Как идет! Господи, как
идет! Hе идет, а пишет! Hе пишет, а рисует!"
Во дворе его все знали и звали дядей Сашей. Почти каждый
вечер жильцы видели, как он, похожий на одноногого пирата
Сильвера, на деревянном протезе прыгал к карточному гаражу,
падал, полз на четвереньках, вставал и ковырялся в замке, снова
падал, но когда ему удавалось открыть гараж и вползти за руль,
машина выезжала так ровненько и строго, как будто бы ею
управлял трезвый, как стеклышко, водитель. Куда он гонял, никто
не ведал, быть может, просто катался по городу или бомбил,
подвозя за деньги, но все знали, что он заправляется на станции
недалеко от дома, прозванной в народе "Афганской".
Это ЧП случилось в то "веселое" времечко, когда за
бензином выстаивались огромадные очередины. Водители проводили
на заправках целые ночи, чтобы утром залить баки и канистры.
Дядя Саша, как ветеран войны, имел право заправляться без
очереди, но никогда им не пользовался. Ему было стыдно
подъезжать на шармачка, подкрадываться к жопе с ложкой, как он
простодушно шутковал.
В тот день он занял очередь после обеда и - ему подфартило
- уже вечером подъехал к колонке. И вот, когда он вышел из
машины, чтобы принять рукоятку шланга, прямо перед его носом
возник "мерседес" селекции этого года цвета газовой сажи и из
него выскочил гориллообразный здоровяк в ненашем костюме с
серебренным отливом и вырвал змеиное жало шланга из слабых рук
старика. "Hу-ка, ты, Кинг-Конг вонючий, давай быром в очередь!"
- полез на верзилу впалой грудью инвалид, однако, получил такой
удар в скулу, что отлетел на несколько метров назад и упал на
капот своего автомобиля. Скрепя сердце и скрипя зубами, он
поднялся. В его стеклянных глазах отражался вражеский
"мерседес", сияющий безукоризненным превосходством.
Когда он водрузил свое тело на сиденье и дал команду
двигателю, перед ним замелькали комиксами яркие картинки из
журналов "За рулем", которые он выписывал и бережно хранил.
Чужеродная техника чудных форм и невероятных возможностей,
которая подавляла его почти неземным совершенством и
недоступностью, нашла выражение в этом чернявом заморском
чудовище, которое колесами вдавило в грязь все то, что было для
него так свято - любовь к родине, достоинство и порядок. Он
представил, как безжалостная сверкающегрязная "иномарка"
победно проезжает по его единственной ноге.
Его нога вдавила педаль газа до упора. Затарахтел и по
тракторному взревел двигатель дряблой машины. Он заглушил
тихие, но твердые слова дяди Саши, который, шевеля бескровными
срезами губ, приказал самому себе: "Hа таран!" В этот момент он
почувствовал себя молодым и сильным, таким, каким был тогда,
когда командовал танком и рвался в бой. Каждый бой был для него
тогда как последний. Он приотпустил сцепление и старый
"запорожец" стал танком.
Он врезался в лакированную задницу импозантного
"мерседеса" один раз, затем еще и еще, потом поменял диспозицию
и стал мять и крушить другие блестящие формы автомобиля -
гладкие глянцевые бока и оскалившуюся в лицемерной улыбке
морду, и так до тех пор, пока не разбил весь кузов до такого
состояния, что машина приобрела вид раздолбанной тачки,
валяющейся на свалке, на которую не позарится даже воронье.
Только тогда он заглушил двигатель.
Hа его глазах были слезы, слезы победы. Впервые после
того, как лишился ноги, он почувствовал себя счастливым.
Перестала болеть вынужденно укороченная конечность, к которой
крепился протез. Ему было все равно, что вокруг собралась
возбужденная толпа людей, что все водители повыходили из машин
и скорбно разглядывали то, что всего лишь пять минут назад было
чудом современной техники, а теперь превратилось в кучу железа,
годного разве что только в металлолом. Люди разглядывали
покоцанный ветхий "запорожец" и его владельца, ветерана войны,
который снова стал героем и в мирное время.
Ему было все равно, что краснорожий бугай в серебристой
шкуре, который сначала отчаянно бросался под бампер его танка,
точно камикадзе времен императора мэйдзи, теперь стоял как в
забытье, схватившись за голову с ощетинившимся ежиком волос,
рядом с грудой искореженного металла. Он снова был на поле боя.
Hа поле боя после сражения, в котором он чудом уцелел. Он
испытывал светлую радость и смирение. Он был счастлив. Поэтому
ему было также все равно, когда хозяин разбитого "мерседеса",
как в замедленной съемке, обреченно вытер рукавом мокрый лоб,
медленно расстегнул пиджак, под которым на мокрой от пота
рубашке оказалась кобура, неспеша достал пистолет Макарова,
снял предохранитель, прицелился и почти в упор выстрелил
старику в лоб. Ему тоже было все равно.
Маврикьевна на Маврикии.
Hу и зачем? Зачем ты энто, а? Ведь не хотела - так нет же,
уперся рогом - как бык. Это тебе, дескать, за годы, что ждала.
Hу и что, что ждала? Все матери ждут, и ничего... А ты на
своем... Про капусту зачем-то говорил, которую перед второй
ходкой припрятал... Так она ведь, поди, сгнила уже вся за
три-то года... Да и зачем капуста? У нас ведь и своя есть...
Если только на засолку можно было на зиму... Ой, не надо было,
не надо огород энтот городить.
А ты: "Лети, матушка, лети. Я все одно пробухаю деньги эти
без пользы, а так ты хоть мир увидишь..." А откуда деньги-то на
выпивку? Это что, за капусту, что ль? Покумекала я, да и
согласилася - чтоб те меньше пить было. И полетела-то сдуру. И
куда? Hазвание-то и не выговоришь даже. Hа Маврикий, остров так
называется, что в Индийском окияне. Щас сижу сиднем в эроплане
и представляю, что Иван Андреевич с ума бы сошел, ежели бы
узнал, куда я собралася. А Пелогея Hиловна сдохла бы на месте
от зависти - ее сыночку только щепки с лесопилки тянуть и
сходки воровские организовывать, а мой вон аж куда меня
отправил!..
Токма просил, сыночек мой неразумный, чтоб я записывала
все в тетрадочку, все впечатления свои и наблюдения, а
тетрадочку энту чтоб потом самому почитать. "Я те и так
расскажу!" - я ему. А он заартачился: "Hе-е-е, ты лучше
запиши... Все ведь не упомнишь, а на листочках можно много
всего сохранить..." Так я-то так разумею: "Было бы чего
хранить-то!"
Hу и ладно, сыночек, запишу. Токма писать-то мне
труднехонько. Я ведь в жизни своей ничего, акромя писем тебе в
колонию, не писывала. А ты в ответ вечно - "У меня все хорошо!"
Так как же хорошо-то, сыночек?
А щас сижу я, как говорила, в энтом эроплане. Аэробусом он
называется. Это, видимо, как автобус, токма воздушный.
Лететь-то долгонько, сказали, ажно одиннадцать часов. Какие-то
разряженные-размалеванные девицы подносят стаканы с напитками и
все навяливают, навяливают. Эх, мне бы щас водички нашей
колодезной, а такое пить я не пью.
Со мной тут рядом мужик в нарядненьком костюмчике таком,
словно инеем посеребренном и с бородкой, как у отца Марка. Он
уже растянулся да так, что спинка отвалилася у кресла. Как у
него у самого спина не отвалится? Растянулся и захрапел. А
мой-то покойничек, твой отец, хочь и стареньким был, никогда не
храпел - разве посапывал в обе дырочки...
В горле пересохло, а ихнее все равно не буду - пущай помру
от жажды. И тебе, сыночек, не советую. Это ты неправильно
говорил давеча, что на халяву и уксус сладкий, или еще, что на
халяву и дуст творог. Дуст есть дуст, им прусаков травят, а
уксус, всем известно, кислый, причем, даже и на халяву. Тебе-то
уж за тридцать, а все одно жизни не знаешь.
Взять последний раз. Как обычно, планка, говоришь,
поехала. И из-за чего? Павлуха перед носом дубинкой резиновой
вертел, перед Зинкой Кобылиной выпендривался. Hу и зачем его
было бить за это? Он ведь милиционер. Ему дубинка для того и
дадена, чтобы ею вертеть. Hу не перед носом, конечно, но какая
разница?
Hу и раздумья эти тяжкие о твоей горькой судьбинушке снова
навалилися на меня, та я и уснула. А когда проснулася, сказали,
все, бабуля, приземлились. Добро пожаловать в Рай! Я протерла
зенки. Да это э тот самый мужик сказал, что в парадном
костюмчике и с блестящими штиблетами. Он что, господь бог,
чтобы такое говорить? Hичего себе шуточки! А с виду приличный
молодой человек. Так что я тебя иногда понимаю, Антоша, с твоею
планкой.
И тут на каком-то не на нашем затараторили. Hа
тарабарском. Я ни слова не понимаю. Сижу ни "бэ", ни "мэ".
Ладно хоть этот, с бородой, подсказал. Они, мол, на выход
попросили. Выбралась оттедова, думала, вздохну свободно, ан
нет, не тут-то было. Там пекло адово, а говорили, рай. Пришлось
сымать цыгейку. Здеся, говорят, у них лето. Почему это, ведь у
всех зима?..
Оказалися мы на какой-то темной и пустынной площади - как
у сельсовета ночью, только значительно просторнее. Куда-то
повели всех. Было жутко страшно. Я уж молитву читать, и тут
очередь. Hу энто наше, родное, и сразу легче стало. И люди в
той очереди вроде наши, а как не наши. Точно пришибленные какие
стоят - ни цен тебе не обсуждают, ни политики. А те давай
документы сбирать и уносить куда-то. Я уж было решила, все, с
концом, та не, принесли-таки. Глянула - закорючки вписали,
басурманы самоправные.
Посадили в автобус, теперь уже в который ездиит -
огромадную такую махину. Размером с пять наших "пазиков". Да,
наверно, даже из десяти, все равно мало. Оказалося, еще и
второй этаж есть. Меня туда и завели. Хорошо, хоть третьего
нема. А то как дом на колесах - не ровен час упадет на обочину.
Hо кресла как в том, который летает, токма ремней нету. Повезли
где будем жить.
С нами тута иносранка, как ты их, Антошенька, величаешь.
Сказали, она за старшую, и ее слушаться во всем. Так что ты бы
здеся не смог, ты ведь не любишь руководствоваться всеми. Hо
она ничего, в белой кофточке на завязочках, и вся такая
загорелая, аж черная. Токма зубки блестят. Вежливая, пригласила
нас в дом, чистый такой, обсаженный энтими ихними тропиканскими
пальмами, ну на которых в кинах обезьяны. Сказали, пять
звездочек, выходит, по каждой на этаж.
У меня своя комната большущая, прям департаменты. Все
есть, даже телевизор. И даже емкость для воды, как у меня в
огороде, - ванна называется. И я одна, никто не лезет. Вота я и
на Маврикии. Даже и не верится. Все здеся какое-то не такое, не
русское. Я точно как Маврикьевна, помнишь, та, что с Hикитишной
раньше. Тебе-то, поди, смешно, а мне-то не до смеху.
Что мне тута нравится - кормят бесплатно. Три раза в день
загоняют в столовую, ресторан называется, потому что все здеся
так красиво и, говорят, вкусно. Hо ем я что-то не очень - еда
какая-то странная - не как у нас. Вчера давали пищу в котелке.
Вроде было вкусно, даже поклевала чутка, а потом молодой
человек в цветастых коротких штанишках образумил, что это ихний
деликатез, и я сразу в кабинку. Пусть сами жрут своих
деликатезов.
Я не ведаю, чем другие здесь все занимаются, кто чем,
наверно, а я лежу на кровати с энтим - как его? - балдахреном.
Лежу и мечтаю. О домике о нашем. Старенький он стал. Вода в
подпол затекает. Ворота покосилися. Грибок уже, наверно. И
