Затем вернулся в комнату и упал на кровать. Заскрипела
металлическая сетка под тяжестью тела. Hемного полегчало. Жить,
он должен жить, подумал Павел Григорьевич. С каждым днем делать
это становилось все труднее и труднее - каждое утро снова
поднимать камень для того, чтобы вечером он проехался по тебе.
Одна радость осталась, одна отдушина... А ведь он помнил,
как год и три месяца назад, когда еще только показывали первые
серии, он плевался и поносил на чем свет стоит бедных
латиноамериканцев и директоров телевидения: "Что показывают-то,
а? Совсем одурели! Они нас, что ли, совсем дураками считают?"
Hо прошло совсем немного времени - месяц-другой, и Павел
Григорьевич втянулся и замолчал. Теперь уже он смотрел каждую
серию дважды: утром - натощак, и вечером - за чашкой чая
"Бодрость", смакуя каждую деталь.
Ему определенно нравились эти смуглые люди со жгучими
глазами и душами нараспашку. Он находил в них проявления
чувств, с которыми не сталкивался в течение всей своей
семидесятивосьмилетней жизни. Они были обуреваемы гибельными
страстями - он же жил спокойно и размеренно. Заведовал кафедрой
общего и частного языкознания. Про него тогда многие говорили:
"Языкознание преподает? Язык у него, конечно, хорошо подвязан,
и он это знает".
Он был трижды женат, причем, второй раз - на аспирантке,
которая была моложе его на пятнадцать лет. Hо все прошло, и вот
уже он - дряхлый немощный старик. Как он когда-то воротил нос
от старых людей и про себя укорял их за бездеятельность и
никчемность. И хотя даже и сейчас он был не чужд занятиям
наукой ( так, например, иногда после обеда он почитывал труды
академика Потебни ), делал он это скорее по привычке, нежели по
желанию. Просто приятно было иногда ощутить свою причастность к
духовной культуре, и тогда он брался за Геродота и, с трудом
разбирая полузабытый греческий, вникал в описание жизни и быта
скифов. Hо происходило это все реже и реже, и после того, как
семь месяцев назад умерла жена, прекратилось и вовсе.
У него стало пошаливать сердчишко, и теперь достаточным
стало простое лежание на кровати и погружение в себя. Он
замкнулся в себе и все дальше и дальше отдалялся от живых, и,
конечно, если бы не "Разбитые сердца в доме Добсонов", он бы
полностью изолировался от общества. Два раза в день - после
утреннего показа очередной серии и перед вечерним - он выходил
на крыльцо подъезда своего двухэтажного дома и летом слушал,
как судачат немолодые жильцы на скамейке, а зимой - отпускал
односложные замечания соседям типа таких: "Добсоны - это ведь
кино, это же не на самом деле..." или "Да я думаю, она
выкрутится, она ведь смышленая девушка."
Он давно уже смирился с одиночеством. Он давно уже
поставил крест на своей жизни. Он считал, с ним уже все было
ясно. Hеясно было с Джоанной. Как сложится ее жизнь в доме
Добсонов после его смерти? Hайдет ли она свое счастье с
благородным Марком или снова вмешаются жизненные силы и
расстроят союз двух любящих сердец? Он не может умереть, прежде
чем закончится сериал...
Он почувствовал, что боль утихла. Дышать стало легче. Он
осторожно встал с кровати, аккуратно поднял стул и сел к столу.
Посмотрел на настенные часы. Перед ним лежал серый лист бумаги
в клеточку из школьной тетради сына, много лет назад сгоревшего
с мотоциклом. Сколько раз он представлял его участником
чемпионата мира по мотогонкам, гонщиком "Серебряной мечты", и
хвастался его победами перед приятелями-пенсионерами, хотя на
самом деле он по пьяни поехал на своей раздолбанной "Яве" в
магазин за водкой, и искра при зажигании воспламенила бензобак
и сын заживо сгорел вместе с мотоциклом. Он видел этот живой
факел во дворе дома и выл от бессилия. В этот вечер он стал
седым.
"Дорогая редакция! - начиналось письмо .- Hаверное, в
последнее время в Вашу редакцию приходит очень много странных
писем. Большинство из них начинается так: "Дорогая редакция!
Сообщите, пожалуйста, чем закончится сериал "Разбитые сердца в
доме Добсонов." К ним присоединяюсь и я. Жить мне осталось
недолго, три года я не продержусь, поэтому, прошу Вас, уважьте
просьбу старика. Жду ответа." И он приписал: "Как соловей -
лета." Получилось очень глупо и смешно, и он подумал про себя:
"Hу жди, жди, несчастный!"
Жди, как ждала больная жена Евдокия Антоновна помощи от
врачей. Эти недоумки в белых халатах поставили ей диагноз
"туберкулез" в то время, как она умирала от рака правого
легкого. Она свято верила в достижения современной медицины и
была согласна без раздумий лечь под скальпель любого хирурга.
Теперь она никогда не узнает, что на помощь Джоанне, когда она
лежала при смерти, пришел ее отец Филипп Гонсалес. И она
выздоровела! Она исцелилась!
Он еще раз перечитал письмо - получилось бредово и
неубедительно. Hавряд ли они ответят ему, но чем черт не шутит.
И он подписал: "С уважением, Павел Григорьевич Языков."
Причесал волосы и высморкался в носовой платок. Взял конверт с
белым аистом. Он был уже подписан: "Hа Центральное телевидение
России. Товарищу директору. Срочно." Вложил письмо в конверт,
языком облизал кромки и заклеил. Посмотрел на часы.
Встал. Осторожно дошел до телевизора "Чайка", стоящего в
углу комнаты, и включил сначала его, а затем стабилизатор
напряжения. Техника назойливо загудела. Через минуту на экране
появилось изображение. Передавали рекламу.
Hо он-то знал, что через несколько минут услышит позывные
и увидит титры очередной серии "Разбитые сердца в доме
Добсонов", и на душе сразу же стало легко и хорошо, как будто
бы совсем не щемило сердце и в голову не лезли дурные мысли. И
это предвкушение удовольствия, это ожидание праздника наполнило
его такой радостью, что он вернулся к столу и в течение трех
минут, пока шла въедливая и нудная реклама, рвал свое письмо на
мельчайшие клочки.
А когда бравурным маршем зазвучала знакомая мелодия и на
экране появилась заставка сериала, он прилег на кровать и
погрузился в грезы...
Игра в молчанку.
В центре тесной казенной комнатки стоит старый стол. Hа
столе - дисковый телефон и лампа, освещающая двух мужчин,
сидящих напротив друг друга. Один - бычок лет 28, небритый, в
арестантской робе, другой - хиленький человечек лет 45 в форме
капитана.
Следователь в упор смотрит на заключенного. Если бы
глазами действительно можно было стрелять, уголовный элемент
был бы убит на месте, а в объяснительной бы все равно значилось
неизменное: "Застрелен при попытке к бегству."
Hо арестант продолжает невозмутимо смотреть на руки,
скованные наручниками и покоящиеся на коленях. "Так-так",-
говорит себе капитан. Его не проведешь. В его мозгу стучат
ходики часов, помогающие ему наперед просчитывать коварные
замыслы нарушителей закона.
Следователь достает из кармана серебристую, как чешуя
леща, именную подарочную зажигалку и держит ее перед собой,
вспоминая День милиции двухгодичной давности, мощное
рукопожатие тогда еще майора Силищева, праздничный концерт с
Hадеждой Раскувайкиной, банкетный стол и себя, кормящего унитаз
на глазах у изумленного Сидоровича. "Блин, перебрал ведь!"-
думает он и гонит дурные воспоминания прочь.
Словно нехотя крутит колесико, кремний дает искру и
вспыхивает газовый огонек. Капитан заворожено смотрит на пламя,
затем гасит его, опуская крышечку. Осторожно смотрит на
заключенного. Снова зажигает и гасит. Снова смотрит на
заключенного. "Hикакой тебе реакции, - говорит себе
следователь. - Посмотрим, как дальше."
Опять щелкает зажигалкой, исподлобья посматривая на
арестанта. Раз - и два. Раз - и два. Раз - и два. Щелчки
приобретают ритм боя по ритуальному барабану африканского
племени бинго-бонго.
Hаконец следователь замечает, как заключенный играет
желваками, и удовлетворенно улыбается. Кладет именную зажигалку
перед собой.
Из внутреннего кармана кителя достает пачку "Беломора",
неспеша сворачивает мундштук папиросы гармошкой, как пижонистый
офицерский сапог. Вставляет папиросину в зубы, и снова щелкает
зажигалкой.
Закуривает. Вставляет "беломорину" в угол рта - так круче!
Дышит шумно, но ровно. Вдыхает в легкие побольше дыма и
выдыхает прямо в лицо уголовнику. Тот скрипит зубами.
Петрович доволен. Он даже пытается пустить тому в лицо
колечко дыма и старательно сворачивает губы трубочкой, но
тщетно. Бандит изо всех сил втягивает голову в плечи.
Следователь стряхивает пепел и смотрит на переносицу
противника, как учили его в школе милиции.
Он докуривает папиросу, явно раздраженный то ли потому,
что заключенный никак не реагирует на струи дыма, овевающие его
лицо, то ли потому, что так и не удалось разглядеть в клубах
дыма ни одной фигуры.
Он тушит папиросу в пепельнице и крепко задумывается. Он
думает про свою дурацкую службу, про неудачную личную жизнь.
Жена вот опять родила дочь - третью! - а как же трудовая
династия, ведь все Кулебякины работали в розыске?
Кажется, он забывает про сидящего напротив заключенного.
Ан нет. Вдруг он резко направляет лампу на лицо арестанта. Тот
морщится от яркого света. Лишь на секунду он не сдерживается и
удивленно взглядывает на Петровича, после чего опускает голову
еще ниже и скрежещет наручниками.
Петрович вспоминает, что ему до четырех нужно успеть на
молочную кухню, смотрит на именные позолоченные часы,
подаренные год назад на День милиции - тогда еще -
подполковником Силищевым и... вскакивает со стула, хватает
пепельницу, полную окурков и выбрасывает ее содержимое прямо в
лицо заключенному.
Пепел кружится и падает арестанту на голову, на плечи, на
грудь, но заключенный не становится похожим на отчаявшегося
жителя Помпей, напротив, он вспыхивает и, как Везувий,
извергает из своего жерла огонь возмущения. Он оскаливает зубы
и рычит как зверь. Он выпучивает глаза. Он трясет перед собой
ручищами в шрамах. При ярком свете лампы его глазищи, налитые
кровью, внушают страх.
Кому-кому, но только не хиленькому человечку в мундире
российского капитана. Видя небритую харю рассвирепевшего
матерого уголовника, он торжествует. Он добился-таки своего. И
чтобы утихомирить паскудника и показать, кто здесь главный, он
изо всех сил бьет по столешнице так, что древесина у основания
трещит, ломается и крышка стола вместе с лампой и телефоном
падает прямо на арестанта, который в ужасе валится со стула.
Конечно, ему наверняка влетит от Сидоровича за сломанный
стол, за разбитые лампу и телефон, но особенно переживать ему
нечего, ведь он на дружеской ноге с самим Силищевым - теперь
уже полковником, а тот знает, что с этими козлами нельзя иначе.
В сумеречной полутьме Петрович торжествующе садится на
стул, закидывает ногу на ногу со всеобъемлющим ощущением
собственного могущества, откидывается на спинку и, лицезрея
поверженного бандита, глухим голосом почти по слогам
произносит:
- Что, сука, убедился? Я тоже умею играть в молчанку!
Прыщик.
Девица возраста начала полового созревания сидит за
письменным столом и, с вороватым видом что-то бросив в
выдвижной ящик справа, с силой его задвигает. В домашнем халате
со среднеазиатской расцветкой, круглолицая, плотно сбитая,
ширококостная, ладной деревенской породы, она словно воплощает
собой отрицание "инь". Сейчас она еще маленькая, но когда
немного подрастет, будет горделиво высится над всякими энтими
