постоять за веру и крест, - все пойдут вместе.
- И много у них хорошего оружия, - вырвалось у задумавшегося Маслава.
- У нас рук-то хватит, но не хватит мечей.
Он потер лоб, как бы стараясь стереть с него назойливую мысль и,
понурив голову, сказал:
- Они умеют делать чудеса!
- Христиане? - спросил Вшебор.
- Нет, их черные монахи, - таинственно шептал Маслав. - Как они это
делают? Никто не знает. Никого не щадили, всех приказано было убивать, и
мало кто из них уцелел. Что это, колдовство?
Маслав содрогнулся, словно охваченный внутренней тревогой.
- Все это россказни глупых людей, - шепнул он, прерывая себя самого.
- Басни, для запугивания людей, - ложь и клевета.
Он взглянул на Вшебора и, подойдя к нему, взялся за конец золотой
цепи, спускавшейся к нему на грудь.
- Ты поступай, как знаешь, только будь мне верен, - сказал он, - а
своим христианством не хвались. Мы здесь не хотим знать этой веры! А
завтра, - прибавил он, - выбери мне людей, молодец к молодцу и вели выдать
им всем одинаковую одежду, чтобы у меня была, как пристало князю, своя
дружина. Ты будешь начальником ее и охмистром при моем дворе. Понял?
Вшебор молча поклонился и вышел.
5
Очутившись один в сенях, Долива горько усмехнулся сам над собой. Вот
чего он дожидался! Быть слугой и охмистром холопского сына, которого он
помнил мальчишкой для услуг при княжеском дворе. Все, что он видел здесь,
вызывало в нем гнев и возмещение, и он не рассчитывал остаться здесь
надолго, но все же надо было ко всему присмотреться, чтобы разузнать, в
каком положении было дело Маслава. Ему это было тяжело, он принужден был
притворяться, но, раз попав в это осиное гнездо, надо уж было держаться
смирно. Он еще не знал даже, к кому обратиться и куда направиться, когда
Собек, поджидавший его, молча поклонился ему.
Почти весь двор уже спал, только немногие бродили еще по темным углам
и переходам, через которые должны были пройти, чтобы попасть во второй
двор. Вышли и Собек с Вшебором, и здесь Собек, как будто почувствовал себя
в безопасности от подслушивания, обратился к Доливе и сказал ему:
- Вам отвели плохую хату, но что делать? Весь двор полон пруссаков и
поморян... Я просил для вас отдельную, чтобы вы могли выспаться, но где
там! Едва нашлась какая-то каморка. Хотели дать клетушку, где даже нельзя
было развести огня.
Говоря это, он провел Вшебора к строению, в котором с одной стороны
слышался женский голос, а с другой - несколько пруссаков охраняли покои
своих панов. Из узких сеней Собек провел Вшебора в маленькую горницу, в
которой Собек уже развел огонь. Узкая, грязная, пахнувшая смолой комнатка
эта, видимо, только что была освобождена для княжеского охмистра. В ней
была только одна лавка, в углу лежала охапка сена, покрытая шкурой, а по
стенам было вбито множество деревянных гвоздей, очевидно, оставшихся от
прежних постояльцев, которые развешивали на них одежду.
Собек, проводив Вшебора, имел явное намерение кое-что рассказать ему
и спросить самому, но он удержался и даже приложил палец к губам в знак
молчания. В хате были еще другие жильцы, и говорить было не безопасно.
Только по выражению лица старого слуги Вшебор мог догадаться, что ему не
особенно нравился этот двор. Собек сказал ему, что идет к лошадям, а
Вшебор, задвинув деревянный засов на ночь, в задумчивости уселся перед
огнем.
О многом надо было ему подумать.
На всем, что он здесь видел, лежала печать дикой, но несомненной
силы, с которой по численности ее не могло сравниться пястовское
рыцарство, хотя бы оно и противопоставило ей смелость и мужество.
В ушах у него звучали еще крики и возгласы пирующих, песни гусляров и
жалобный плач сумасшедшей старухи, нарушившей веселье, он вспомнил все,
что говорил ему Маслав, и сердце его сжалось печалью и тревогой. Неужели и
им суждено было покориться звериной силе этого человека, отрекшегося от
веры и стремившегося обратить народ в прежнее варварское состояние?
Вспомнилось ему и Ольшовское городище с горсткою укрывшихся в нем
людей, которых ждала верная гибель, потому что не было средств к спасению
их.
Так раздумывал он, когда вдруг рядом с ним послышался чей-то жалобный
голос. Вшебор замер на месте, боясь пошевелиться, и стал прислушиваться.
За тонкой, деревянной перегородкой шел какой-то отрывочный разговор.
Вшебор различил женский голос. Он потихоньку подвинулся ближе к
перегородке и приложил ухо. Теперь он ясно слышал женский жалобный голос и
другой, все время прерывающий и заглушавший его.
Подойдя вплотную к стене, Вшебор только теперь заметил, что в ней
было отверстие в форме окна, соединявшее между собою обе половины хаты.
Отверстие это было закрыто деревянным ставнем. Долива попробовал осторожно
отодвинуть едва державшийся, ссохшийся ставень, и он легко подался его
усилиям. Таким образом, в образовавшуюся широкую щель он уже мог заглянуть
в соседнюю горницу и рассмотреть, что там делалось.
Сначала, пока глаз не привык к полумраку, царствовавшему в обширной
горнице, освещенной только слабым отблеском догоравшего пламени, он не
различал ничего. Но, всмотревшись внимательнее, он заметил две женские
фигуры, из которых одна сидела на земле, а другая стояла над ней. В первой
из них Вшебор узнал ту старую помешанную, которая ворвалась во время пира;
теперь она сидела на земле, на соломе, успокоенная, изменившаяся, обхватив
руками колени. Дрожащий свет пламени падал на ее сухое, морщинистое лицо.
Вшебору показалось, что на глазах ее блестели слезы.
В грубой рубахе, едва прикрывавшей ее тело, босая, полуобнаженная,
она сидела, устремив взгляд в огонь, и покачивалась всем туловищем, как
плачея, причитающая над покойником.
Другая женщина, стоявшая над ней, молодая, стройная, красивая и
нарядно одетая, смотрела на старуху с выражением скуки и равнодушия. Не
было в ее лице ни сострадания, ни участия, а только нетерпение и досада.
- Послушай-ка ты, тетка Выгоньева, - говорила она, наклонившись над
ней, - ты своим безумием доиграешься до того, что тебя бросят в яму и
заморят голодом. О чем ты думаешь? Что ты забрала себе в голову?
Старуха даже головы не повернула к говорившей, она, по-прежнему
покачиваясь, смотрела в огонь и, казалось, не слышала обращенных к ней
слов.
- Ты должна поблагодарить меня за то, что тебе не дали сегодня ста
розг. Князь был в бешенстве.
При имени князя старуха слегка повернула голову.
- Что он говорил? - спросила она.
- Сто розог старой ведьме! - отвечала молодая женщина, поправляя
волосы на голове. - Сто розог дать сумасшедшей бабе!
- Это он так говорил? Он? - с расстановкой спросила старуха. - И
справедливо, справедливо! Почему нет у бабы разума? - язвительно
пробормотала она.
- Ага, видите, вот вы и сами говорите! - подхватила молодая.
- И не будет у нее разуму, хотя бы дали ей сто и даже двести розог.
- Что это вы выдумываете, - начала другая, - зачем заступаете дорогу
князю? Если бы он был такой злой, как другие, да он давно велел бы вас
повесить! - Ну, что-же! - сказала старуха. - Пусть прикажет, и пусть
вешают.
Она опустила голову и после небольшого молчания затянула охрипшим
голосом:
Люли, малый, люли
На руках матуни,
Спи, детка золотая,
Молочком вспоенная,
Кровью моею вскормленная,
А живи счастливо,
Люли, малый, люли.
- Так я певала ему, когда кормила его вот этой самой высохшей грудью,
- прибавила она, судорожно раздирая на груди рубаху, - а теперь! Повесить
старую суку! Сто розог ведьме! Эй, эй, вот как он вырос мне на счастье!..
Старуха подперлась рукой и задумалась.
- Ну, что же в том, что вы его кормили грудью? Если бы даже так и
было, - заговорила молодая, топнув ножкой о землю. - Разве мало мамок
кормит чужих детей, когда нет матери.
- Мамка!!! - крикнула старуха, подняв на нее грозный взгляд. - Ты,
ты, кто ты такая, что смеешь меня называть мамкой? Не была я мамкой
никогда! Ты позволяешь себя целовать, хоть и не жена... на то ты такая
уродилась, а я прикладывала к своей груди только собственное мое дитя! Ах,
ты негодница.
Молодая женщина в гневе отскочила от нее прочь.
- Ах, ты, старая ведьма, страшилище проклятое! А тебе какое до меня
дело? Ты видела, как он меня целовал?
- Кто и не хочет, так увидит, у тебя на лице написано, - заворчала
старуха, откидывая седые волосы. - Ну-ка, посмотри на меня, - написано на
моем лице, что я могла кормить чужое дитя?
- Там написано, - рассмеялась молодая, - что домовой взял у тебя
разум и спрятал его в мешок, вот что! Но, смотри, старая, ты дождешься
того, что тебя повесят...
- Ну, что же, хотя ветер высушит мои слезы! - забормотала старуха.
Она умолкла, и голова ее снова стала покачиваться из стороны в
сторону ритмическим движением... Молодая, надувшись и нахмурив брови,
стояла над ней.
- Меня прислали к вам в последний раз, - заговорила она. - Поумнеете
ли вы, наконец, или нет? Сидите спокойно, тогда доживете без печали до
смерти, и ни в чем не будет у вас недостатка... Вы и так не можете
ходить... Разве вам плохо в хате? Дают вам есть, пить, и все, что душа
захочет. Есть у вас лен для пряжи, прядите, сколько сил хватит. Не
холодно, не голодно! Чего вам еще? Сидели бы смирно.
- Для вас, Зыня, было бы довольно, только бы еще парень приходил, -
заговорила старуха. - А я взаперти и без солнца не выживу здесь... Нет!
- Уже, конечно, - прервала ее Зыня, - если бы вам открыли дверь, как
сегодня, когда слуга забыл ее закрыть, вы побежали бы пугать людей и лезть
князю на глаза.
- Потому что у меня есть на то право. Слышишь ли ты, бесстыдная
ветренница! - крикнула старуха. - Я имею право быть там, где он, сидеть
там, где он сидит, и ходить, куда он пойдет... Понимаешь?
Зыня разразилась язвительным смехом.
- Видно, старухе надоела жизнь!
- Ой, надоела, надоела! - повторила старуха, обращаясь не то к огню,
не то к самой себе. - Зажилась я на свете, все глаза выплакала, руки
поломала, всю грудь от стонов разбило мне. Не мила мне жизнь, ой, не мила!
А тебе, бесстыдница, не желаю ничего, ничего, только моей судьбы и моей
старости!
Зыня невольно вскрикнула... Ее напугали эти слова, которые старуха
произнесла, как проклятие.
- За что же вы мне этого желаете? За что вы меня проклинаете, -
возразила она, - разве я по своей воле так говорю... Я делаю, что мне
приказывают...
- Уж молчала бы лучше, - прервала ее старуха.
Зыня отступила от нее на несколько шагов и принялась ходить по
горнице. Выгоньева даже не взглянула на нее. Несколько раз молодая женщина
бросала на нее боязливый взгляд, но та не оглянулась и не промолвила ни
слова. Старуха, погруженная в свое горе, казалось, ни о чем, кроме него,
не хотела знать. Слезы, высохшие было на ее щеках, потекли снова.
В то время все боялись старых ведьм и их колдовства; и этим
объяснялось то, что Зыня, услышав проклятие старухи, теперь старалась
как-нибудь умилостивить ее, чтобы она не произвела над ней заклятия.
Покружившись по горнице, Зыня присела на полу возле старухи и
изменившимся голосом заговорила:
- Ну, не сердитесь на меня. Чем же я виновата? Меня посылают, и я
должна идти. Зла я вам не желаю, а говорю вам для вашей же пользы. Вы сами
